— Гильда!
— Молчи, Имро, я дело говорю.
— Ладно, говори. — Вот и все, на что у него хватило духу.
— И скажу, — упрямо заявила она. — Ты сам проговорился, что тебе нравится хутор Речного. Это и по глазам твоим видно.
— Ну и что? Мало ли что нравится.
— Хутор будет нашим! — высказала она непререкаемым тоном свою заветную мечту и села на постели.
— Ты что, всерьез?
— Серьезней некуда, — ответила она. — Ты ведь, Имро, собственными руками помогал ему строиться, разве не так? У кого на хутор больше прав, чем у тебя? — продолжала она уже мягче. — Надо что-то делать, пусть и другие знают, что ты нацелился на него, — советовала она мужу.
— Нет, этого я сделать не могу, это было бы, это было б… — он не находил подходящего слова.
— Не ты, так другой, половчей тебя, займет его.
— Понимаешь, мы знаем друг друга, он меня, я его, такое просто так не забывается.
— Имро, не выкручивайся! Если сейчас упустим, навряд ли сможем когда поправить дело. Смотри, Имро, я тебе такое устрою — вовек не забудешь! — пригрозила напоследок.
Он лежал навзничь, будто его оглушили, и не промолвил больше ни слова.
11
С деревьев осыпа́лась листва, холодный ветер ворошил ее, гнал впереди себя, пока не натыкался на препятствие, и тогда громоздил ее сугробами.
По кладбищам, закутавшись в большие шерстяные платки, с важным видом бродили старухи, убирались на могилах близких. Они сгребали жухлые листья и траву, вырывали засохшие стебли цветов, счищали натеки со свечек, рыхлили землю, сажали хризантемы. И, выпрямляя спины, любовались делом своих рук. Улыбаясь, довольные собой, шли они домой, чтобы известить всю семью, что могилы в порядке и на следующий вечер[6] все могут пойти и поставить на могилы свечки.
Последняя ночь октября была наполнена беспокойством, слепой злобой, ненавистью.
Началось все сразу после полуночи. В колонии возле станции вспыхнул пожар, загорелся амбар самого богатого хозяина — Ставиноги. Помимо того что амбар использовался по своему прямому назначению, Ставинога хранил там горючее для трактора. Пожар быстро расправился с амбаром, и стоящие вокруг даже не пытались его спасти, они поливали лишь соседние строения, чтоб огонь не распространился дальше.
Ставинога сперва долго ругался, потом побежал на железнодорожную станцию и оттуда позвонил в Ольшаны жандармам. Главный вахмистр Черничек пообещал ему наутро же лично расследовать причину пожара.
Во время пожара не спали взрослые и в поселке за глоговой рощей. Их разбудил резкий звон стекла, сыпавшегося из разбитых окон. Люди вскакивали с постелей, торопливо одевались и, успокаивая друг друга, осторожно выясняли, в чем дело.
На дороге перед домами, с нижнего конца поселка к верхнему и назад, перекатывались скандирующие и вопящие толпы с горящими факелами и чего-то выжидали.
Обитатели колонии не поддались на провокацию. Они оставались в своих жилищах. Даже лампы не зажигали, чтобы излишне не раздражать незваных гостей, которые снова и снова, все громче и громче выкрикивали свои требования.
Непривычный шум и гомон разбудил и детей. Они тихонько похныкивали в постелях, безотчетно ощущая беду, жались к перепуганным и растерянным матерям и жадно слушали их негромкие успокаивающие слова.
Толпа на дороге еще долго испытывала терпение осажденных, потом все же рассеялась и убралась назад за рощу.
Казалось, теперь-то наступит покой. Но под утро, когда засыпали сморенные усталостью крикуны и их жертвы, в темноте снова взметнулись огненные языки.
Их было хорошо видно из имения, из поселка старожилов, думаю, что и из Эрхлеровой корчмы.
Издалека казалось, будто пылает роща. Но если подойти ближе к огню, видно было, что охвачена пламенем не роща, а пасека Речного.
К рассвету огонь догорел. На рассвете можно было разглядеть торчавшие к небу обгорелые столбы сарая и еще кучу пепла, головешки да скрюченные обломки металлических инструментов. Только это и напоминало прежнюю пасеку — красные, зеленые да желтые домики, так красиво смотревшиеся на опушке глоговой рощи.
Хозяева обнаружили в кустах несколько порожних бутылок из-под бензина. Поджигатель, не полагаясь на случайность, для верности полил все бензином.
Речный безмолвно стоял на пожарище. Бледный, невыспавшийся, тупо глядел он на остатки своего королевства, словно не понимая — что перед ним. Когда подошли домашние, он склонился к куче пепла, поворошил его палочкой и еле слышно, сам себе прошептал:
— Ну зачем же ты так, болван пустомозглый, украл бы их лучше. Сгорели, начисто сгорели пчелки. Как только такое можно было сделать? Пчелок сжечь, божьих тружениц…
Был первый день ноября, промозглый и сумрачный, как ему и положено быть.
12
После обеда Имрих не мог усидеть дома и, надев воскресный костюм, сказал жене, что пойдет поглядеть на людей.
Накануне вечером он встретился на кладбище у могилы родителей с Иоланой, были там и ее младшие дети. Иолана передала ему просьбу Штефана зайти к ним в имение.
— Скажи, что завтра приду, — ответил он сестре, подозрительно присматриваясь к ней.
— Чего так смотришь? — удивилась Иолана.
— Не знаешь, зачем Штефан зовет меня?
— Он сам тебе скажет.
— Ладно, приду, — проворчал Имро, отправляясь домой.
Сейчас, уже выходя из кухни, он услышал Гильдин оклик:
— Погоди, я тоже пойду погляжу на людей.
В миг оделась, причесалась и засеменила рядом с Имро по дороге.
Подходя к имению, они обратили внимание на суету во дворе.
Люди кучками стояли перед квартирой управляющего, оживленно переговаривались, некоторые пели, прихлебывали паленку из фляг.
Гильда тотчас смешалась с толпой, Имрих остановился чуть поодаль, высматривая среди собравшихся Штефана Бокроша.
Штефан заметил его первый и подошел, а с ним еще два мужика.
— Здорово, разбойник, ну что, поджарил пчелок? — крикнул Штефан во все горло.
Стоявшие рядом громко рассмеялись.
— Откуда ты знаешь?
— Гильда вчера всех обегала, язык у нее длинный, — засмеялся и Штефан.
— Что тут происходит? — поинтересовался Имрих.
— А ты не знаешь? — удивился один из подошедших вместе со Штефаном.
— Мы, браток, снова стали Венгрией, — сообщил ему шурин. — Так решили в Вене[7], управляющему звонили из города, чтоб он оповестил всех.
— Уже и по радио об этом объявили, — вмешался второй, маленький, тощий батрак; когда-то Имро работал вместе с ним на сахарном заводе.
— Так, сообщили, значит, уже, — произнес Имро. — А где проходит граница?
— К нам отошли Кошице, Лученец, а также Левице, Галанта, Сенец и Шаморин, — объяснил Бокрош.
— А Братислава?
— Эта нет, — ответил шурин.
— И Нитру нам не присудили, понимаешь! — возмущенно воскликнул маленький батрак и покачал головой. — А в Нитре живет Клара, женина сестра.
— В Вене все уже решено. Управляющему передали из города по телефону, — веско повторил Штефан еще раз.
— Святые таинства, пришел час посчитаться! — воскликнул незнакомый Имро мужик.
— Пришел, — с улыбкой обернулся к нему Штефан. И тут в глубине двора раздался короткий пронзительный поросячий взвизг.
— Вот и закололи уже, ловко, — с одобрением заметил маленький.
— Управляющий разрешил заколоть кабана, — пояснил Штефан Имро. — И еще послал кучера к виноградарям в Ветерное. Привезет оттуда бочонок вина. А бабы сейчас гуляшом займутся, котел уж наготове, — причмокнув продолжал он. — Пожарят и отбивные, вечером выставят угощенье.
Имрих с удивлением покачивал головой. И подумал про себя, что Штефан так и не сказал еще, зачем, собственно, звал его в имение.
— Чего ты хотел от меня? Иолана вчера говорила, что я тебе нужен, — сказал он вслух.
— Да, чуть не забыл. Пошли, времени у нас мало, — хлопнул себя по лбу Штефан и потащил Имро за собой, к батрацким квартирам.
— Сейчас отправится демонстрация на лошадях, быстренько ступай переоденься, — торопливо пояснил он. — Ты, я знаю, добрый конник, помню, как скакал на лугу у Гольдоша. Я сказал о тебе Каролю Орсагу, он вот-вот появится, пошли к нам, переоденешься в народный костюм.
— А куда поедем?
— Прокатитесь на лошадях по поселкам колонистов.
— Это еще зачем? — упирался Имро.
— Не смеши! Чтоб они скорей убирались к чертовой матери, — разозлился Штефан.
— Я сроду не носил народного костюма.
— Он уже приготовлен, у нас лежит.
— А где я коня возьму?
— Будут кони, управляющий распорядился взять в имении. Ну и еще где наберут, если понадобится, хозяева два-три часа обойдутся и без них.
Имрих нехотя переоделся. Ему было не по себе, не очень-то он любил лезть на глаза.
Натянув широкие белые порты, он затянул шнурок на поясе потуже, и порты держались, хотя были великоваты. Остальное было более или менее впору.
— Скажи спасибо, что я сообразил сказать о тебе. Ведь это какой удобный случай, чтоб тебя заметили. Кто теперь посмеет сказать, будто Имрих Бенё не преданный мадьяр? — без умолку молол шурин, пока Имро переодевался. — Умей я сидеть в седле, тоже отправился бы, — сознался Штефан, поясняя, отчего он лишил себя такой блестящей возможности.
Имро отмалчивался и хмуро разглядывал себя в зеркале.
Да, не очень-то уверенно чувствовал он себя в навязанной ему роли, но отказаться не хватало решимости.
Они вышли во двор. У ворот уже выстраивался отряд — десяток возбужденных парней, тоже наряженных в народные костюмы, подскакивавших в седлах. Среди них выделялся заносчивым видом предводитель отряда двадцатипятилетний Каролько Орсаг, сын богатого мужика из Брежков, известный бузотер и бабник. Не было в округе гулянья, на котором Каролько со своими дружками не устроили бы какой бучи.
Каролько гордо восседал на собственной лошади, да и остальные конники, по большей части холостые парни из богатых домов, прибыли верхами на своих лошадях.