– Если, как ты говоришь, доказать не сможет, так и опасаться не стоит. Она, скорее всего, тоже это поймет и не факт, что побежит докладывать по начальству. Это ведь могут счесть сведением счетов вздорной бабенки с бывшим любовником.
– Не исключаю и такого расклада, – покладисто согласился Руби. – Но в таком случае Гила не проглотит обиду. Не та она «вздорная бабенка» как тебе представляется. – Он засмеялся. – Хотя все же вздорная. А вот насчет ее принадлежности к слабому полу я бы не сказал… Она не оставит меня в покое после того, что мы с тобой запланировали сделать. Гила не станет никого убеждать, она просто убьет меня.
– Это так просто сделать? – Тарек встал, прошелся по палубе, бросил окурок в спокойную, еле колышущуюся воду.
– Хочешь попробовать? – Руби прислонился спиной к большому штурвалу.
– Да нет, не рискну, – улыбнулся Тарек. – Ты этой посудиной управлять-то умеешь?
– Обижаешь, старик. И ты со своим техническим кретинизмом справишься, – Руби прикоснулся к находящейся перед штурвалом компьютерной панели. – Тут спутниковая навигация, автопилот. На таких яхтах с дек-салоном и в плохую погоду не страшно, хоть и вовсе держать грот убранным. Топлива почти четыреста литров…
– Чувствую, любишь ты такие игрушки, – Тарек погладил полированное дерево, которым была отделана не только палуба, но и внутренняя обшивка бортиков. – Я в свое время мог позволить себя иметь многое. И такой кораблик тоже. Но никогда не стремился к роскоши. Я все имел и все потерял. А жалею только о потерянных людях.
Руби кивнул и сказал:
– А я люблю. У меня есть яхта, только классом пожиже этой будет.
– И что, у вас все сотрудника Моссада могут позволить себе такие приобретения?
– Ну как тебе сказать, – засмеялся Руби. – Она оформлена на другого человека.
Тарек подумал, что Руби, утратив идейность не без его помощи, приобрел с годами цинизм и внутреннюю опустошенность, ее он заполняет атрибутами роскоши, тем внешним, что тешит его самолюбие, создает комфорт в монотонности бытия. Обычно такая категория предателей, как знал Тарек из своего контрразведывательного опыта, проваливалась быстрее. Удивительно, что при современных средствах проверки Руби оставался в стороне, в безопасности.
Но Ясем ошибался в одном. Идейность, под которой он подразумевал ненависть к арабам и к власти Саддама Хусейна, не исчезла из сознания Мусы Руби, она видоизменилась не сразу, не в Багдаде. А когда он вернулся в Тель-Авив с промытыми Тареком мозгами, то стал глядеть по сторонам и интерпретировать все происходящее иначе. Он начал подсмеиваться над тем, что говорят по телевизору политики, и, напротив, ловил каждое слово тех, чьи выступления шли вразрез с общей линией политики Израиля. Правда, в этом он усердствовал узконаправленно: арабский вопрос и вопрос с палестинскими территориями – вот что его волновало по-настоящему.
Руби не любил хамасовцев, зная большинство из них по досье, находящимся либо в Моссаде, либо в Шин-бет. Многие из них были предателями. Но Руби как никто знал цену такому предательству и методы, которыми получалось вытрясти из людей согласие на сотрудничество. Даже когда речь шла о предательстве в высших эшелонах ХАМАС, подразумевалась не деликатная и хитрая игра контрразведки. Грубая сила и шантаж действовали куда эффективнее. Лесть и деликатность присутствовали после, когда человек был сломлен физически и угрозами его близким.
Руби не являлся сторонником движения ХАМАС или «Исламского палестинского джихада», но не видел альтернативы, осознавая притязания палестинцев на возврат земель. Правда, как человек рассудочный и обстоятельный, он не мог быть уверен в том, что, получив обратно свое, палестинцы сектора Газа, стимулируемые извне деньгами и оружием, не захотят пойти дальше и изгнать израильтян совсем, что и прописано в Хартии ХАМАС.
Понимая бесчеловечность поведения Израиля по отношению к палестинцам, Руби все же не видел с их стороны силы, способной действовать абсолютно объективно и адекватно. Затем в рассуждениях Руби стал зарождаться червь сомнения о причинах отсутствия этой объективности. Если к кому-нибудь изо дня в день приходить и бить его по голове, говоря, что это для того лишь, чтобы ему в голову не закрались крамольные мысли и он не возжелал агрессии, то подобные «крамольные» мысли засядут в мозгах избитого накрепко.
Когда Руби находился в Ашкелоне (а тут он проводил много времени), и если завывала «Цева адом» ночью или на рассвете, частенько приходилось опасаться за свою жизнь и за жизни мирных горожан. Однако Руби хватало воображения понимать, что схожие чувства испытывают и по ту сторону границы, где нет «Железного купола»… Он не видел принципиальных отличий в том, как погибать, осознавая себя евреем или арабом.
…Тарек уединился с Тахиром. Вместе с Руби они перенесли его в кормовую каюту, где были койки на двоих. Точно такая же каюта находилась и на носу яхты. В центре располагалось что-то вроде кают-компании – салон, совмещенный с камбузом. Тут буквой «П» стоял белый диван напротив телевизора, висящего на переборке.
Вот уже часа два Руби пялился в экран телевизора, благо электричество на яхту брали с пирса, а не за счет собственного топлива, и пытался заглушить монотонный голос Тарека. Руби не слишком хотелось знать, о чем он там толкует с пленником. Тахир уже мог говорить, но отчего-то слышался только голос Тарека. Слов Руби не различал, но его удивила тональность, не угрожающая, а вроде как грустная.
По телевизору сообщали в новостях о возобновлении боев в Бейт-Хануне и Саджани. Хамасовцы отвечали обстрелами территории Израиля, одна из ракет упала в полутора километрах от аэропорта Бен-Гуриона. Уже погибли тридцать офицеров и солдат Израиля. Из сектора приходили сообщения о гибели более шестисот человек и о четырех тысячах раненых.
Черные меланхоличные глаза Руби сейчас выглядели особенно грустными. Его угнетали ситуация и потери как с той, так и с другой стороны. А название очередной карательной операции «Несокрушимая скала» попахивало американским амбициозным великодержавным лексиконом.
Руби выключил телевизор и, захватив белые диванные подушки, вышел на палубу. Улегся около штурвала на скамью в углублении палубы. Он устал от упорного араба, ведущего такой долгий монолог перед лицом врага.
Над мариной опустилась ночь. На некоторых яхтах горел свет, пирс не освещался. Зато береговые фонари слепили. На закрывающем марину от моря полукруглом молу тоже не было освещения, и лежащий на спине Руби видел небо, черное.
Дух захватывало от мысли, что в нескольких километрах идут бои, а еще чуть дальше, в Сирии, тоже война. И там она не прекратится ни в ближайший месяц, как в секторе Газа, ни в ближайший год. ИГИЛ та бацилла, которая начнет жить своей жизнью и с «перелетными птицами» под личиной беженцев переселится и заселится в Европу. Этот вирус наверняка не породит эпидемию сразу, а будет дремать до поры, пока либо самостоятельно не проснется, либо, что вероятнее, пока не разбудят извне создатели. Удобно использовать «спящих» боевиков для любых акций, особенно политического толка, для создания благоприятных условий для революций, посредством которых свергают неугодные правительства.
Эти боевики не действуют самостоятельно или в рамках той идеологической обработки, которую с ними провели, вербуя в ИГИЛ. Радикальный исламизм – это питательная почва, а то, что на ней взрастает, зависит еще и от подкормок, и от того, откуда пригревает солнце – из Катара, Америки, Саудовской Аравии, Израиля, Турции… Так или иначе, не секрет существования контактов ИГИЛ с этими государствами. Но как долго и до какой степени им удастся держать под контролем ту разношерстную толпу головорезов, почуявших однажды кровь и потерявших понимание об общечеловеческих представлениях о жизни и взаимоотношениях между людьми – межнациональных, межрелигиозных?
Руби начал задремывать, чувствуя запах жареного мяса с берега, из того ресторана, где они с Тареком встречались с Гидеоном. Вода плюхала тихонько в борта яхты. Мол надежно защищал яхтенный порт от любых волнений на море.
Тарек не испытывал дискомфорта. Он мог находиться в этой каюте сколь угодно долго. Удобная койка, гальюн рядом, графин с водой, пачка печенья. Тахир валялся на палубе у ног Ясема, снова обездвиженный инъекцией. Есть не просит, только мычит и чаще лежит с закрытыми глазами, изредка поглядывая на Ясема. Весь вчерашний день и полночи Тарек высказывал ему претензии, обвинял, изобличал…
А утром прибыла на яхту Гила.
Из каюты Ясем ее не увидел. Слышал голоса, говорящие на иврите – Руби и Гилы. Особенно отчетливо, когда она приблизилась к кормовой каюте. Подергала ручку двери. Тарек догадался, что Гила интересовалась назначением этого помещения.
Руби смеялся, вел себя непринужденно и уверенно.
…Руби тем временем всячески ее обхаживал, давал понять, что прошлое – это прошлое, а сейчас он открыт и хочет легких, ни к чему не обязывающих отношений.
Когда увидел ее, приближающуюся по пирсу в широких полупрозрачных цветастых шароварах и в белой майке, подчеркивающей смуглые плечи, Руби зябко поежился, ощущая, как накатывают давно забытые чувства болезненной страсти к этой женщине и одновременно неприязни, порожденной ее отношением к нему.
Тарелки, частенько летевшие в его голову, пятно от бутылки красного вина, оставшееся на стене квартиры Руби в Тель-Авиве (он до сих пор его не закрасил), – все эти воспоминания будили тревожные ощущения. Возвращаясь домой, Руби каждый раз, поглядев на эту бордового цвета кляксу, качал головой и вздыхал.
Ему сейчас приходилось непросто, и это не осталось без внимания Гилы.
– Ты изменился. Выглядишь жалким, впрочем, как всегда.
– Тогда в чем изменения? – не удержался Руби.
– Еще более жалкий, чем всегда, – убийственно уточнила Гила. Она плюхнулась в салоне яхты на диван, скинула шлепанцы и водрузила ноги на подлокотник. Пожалуй, только ступни выдавали ее профессию, то, что большую часть времени Гила проводила в берцах. Хоть и покрывал розовый лак ногти, но ступни выглядели натруженными.