Лицо Скёгги во время повести мрачнело, взгляд немигающих глаз смотрел на веселившееся пламя. Такие воспоминания тяжелы.
— Я вызвал Тости на хольмганг[118], но он с презрением отверг мой вызов, сказав, что долг до конца не уплачен и он поедет к ярлу, чтобы судить меня и сделать своим рабом-трэллем. Это вряд ли случилось бы, но я не мог больше терпеть и однажды ворвался в его дом, убил несколько слуг и старшего сына, но до самого бонда не добрался, потому что его не было дома. Мне пришлось бежать к смоландцам, ибо меня объявили вне закона. Смоландцы выдали меня за выкуп. Тости с сыновьями сначала хотели выпрямить мне рёбра, но потом решили, что это будет слишком милосердно для меня, и бросили в яму, намереваясь либо заморить голодом, либо свести с ума. Вот тогда-то и пришёл Олав на четырёх драккарах.
Скёгги потянулся за чарой с пивом, чтобы смочить пересохшее горло.
— И что дальше? — спросил нетерпеливый Хвост. Скёгги обтёр рукавом кожуха усы и продолжил:
— Олав ограбил двор Тости, взяв хорошую добычу. Меня вытащили из узилища и, после того, как я рассказал о себе, решили взять с собой. Тости взяли живым с двумя его сыновьями. Я хотел с ним поединка, но был слишком слаб, чтобы держать меч, и Олав решил, что не стоит заставлять богов ждать благодарность за большую удачу, которую принёс набег его викингам. Тости и его сына принесли в жертву Одину и Эгиру. Я расстроился, что мне не удалось сразиться с Тости, но было бы ещё хуже, если б я умер от голода в яме. Я ходил с Олавом-ещё в один поход, затем Олав решил, что слишком стар для битв, и сделался бондом. Многие викинги ушли от него, но мне некуда было возвращаться, и я остался с его семьёй. Теперь хожу в Хольмгард с Эгилем, и нельзя сказать, что я недоволен.
— Для тебя ли мирная жизнь, Скёгги? — засомневался Владимир, сделав свои выводы из рассказа викинга. Кабаний Клык вздохнул, и было видно, что он не раз думал об этом.
— Когда-то я мечтал уйти к сэконунгу Стьюбьёрну.
— Это сын отравленного конунга? — уточнил Владимир. Он уже не раз слышал про Стьюбьёрна от Скёгги, и каждый раз свей говорил о сэконунге с восхищением.
— Да, — ответил Кабаний Клык, — когда Эйрик убил своего брата, Стьюбьёрн отправился в изгнание. Эйрик распространил слух, что он дал шестьдесят кораблей своему племяннику, чтобы тот завоевал себе землю. Но это ложь, никаких кораблей Эйрик не давал Стьюбьёрну. Просто Стьюбьёрн молод, храбр и имеет голову на плечах, поэтому у него очень много сторонников. Эйрик только поэтому не тронул его. Последний раз его видели с йомсвикингами[119], и ещё говорят, что Харальд Синезубый очень хочет иметь его в своих друзьях.
— Шестьдесят кораблей — это целое войско! Даже если некоторые викинги взяли с собой семьи, — сказал Владимир, — почему Стьюбьёрн не убил Эрика-конунга?
— Потому что драккаров[120] у Стьюбьёрна было гораздо меньше, чем говорят. Но сколько на самом деле, никто уже не скажет, — ответил Скёгги.
Около костра, где сидела дружина, заиграла жалейка, кто-то затянул песню, вдохнув веселье в тихую безмолвную ночь.
— Если бы нам удалось увести от вас шестьдесят кораблей, то мы сразу бы пошли на Ярополка, — молвил молчавший до этого Добрыня.
— Ярополк сидит вместо конунга Свентицлейва? — спросил Скёгги и, не дожидаясь ответа, сказал: — В таком случае даже такое войско не справится с ним. Я слышал, как Свентицлейв разорил всю страну хазар, а потом едва не взял на щит сам Миклагард[121]. Тебе, Вальдамар, нужно очень много удачи, чтобы победить Ярополка.
— Такой рати, как была у отца, моему брату никогда не собрать. К тому же он не воин, — возразил Владимир. Скёгги всё равно с сомнением покачал головой, не став спорить — Вальдамару видней.
Пиво уже заканчивалось, чара Волчьего Хвоста прошлась уже по днищу бочонка. Добрыня, собиравшийся подбросить охапку дров в огонь, отбросил её в сторону.
— Спать пора, — вымолвил он, — завтра до Олава-ярла доплыть надо.
— Пойду кметей разгоню, а то завтра уснут на вёслах, — сказал, поднимаясь с бревна и отряхиваясь от ощепий прошлогодней коры, Хвост. Сгёгги взболтнул бочонок и, вздохнув, вылил оставшийся осадок на землю, полез вслед за Владимиром в тёплое дымное жило.
До владений Олава-ярла плыть всего лишь день. Чаще стали попадаться рыбацкие лодки, испуганными карасями, прижимавшимися к берегу при виде двух боевых лодий. К полудню увидели два больших драккара, что, не прячась, плыли навстречу. Скёгги, шедший впереди, придержал лодью, по подставленным вёслам перебрался к Владимиру.
— Вели воинам брони одевать, конунг, — сказал, — до драки, может, и не дойдёт, но на мирных купцов они не похожи.
— Сколько их, как думаешь? — спросил князь. Скёгги, набычившись, исподлобья посмотрел на плывущих викингов:
— Человек по пятьдесят на каждом корабле.
Драккары остановились на расстоянии броска копья. Скёгги начал долгую распрю с их предводителем. Говорили на свейском наречии, которое Владимир знал ещё плохо, но общий смысл речи был понятен: кто такие, куда плывёте? Скёгги бросался различными именами, среди которых называл Олава-ярла и даже конунга Эйрика. Хёвдинг двух драккаров засыпал вопросами, а сам украдкой пытался сосчитать людей в дружинах Олава и Владимира и понять, насколько те изнурены морем. Не один Владимир ловил сомнения, читавшиеся на ещё не старом лице хёвдинга, не закрытом бармицей шелома: напасть — не напасть? Князь до боли сжимал черен меча: не хотелось начинать с битвы пребывание в гостях у того, кого хотел просить о помощи. Рядом шумно выдохнул Добрыня, спавший с лица от морской болезни, с синими кругами под глазами, но выглядевший решительно. Он держал на плече большой, выкованный по силе топор на долгой рукояти. Олав, конунгов сын, едва не оттесняя плечом Скёгги, опираясь руками о набойный борт, наклонялся вперёд, будто старался запомнить чужого хёвдинга, — хотел показать, что не боится брошенной в него сулицы или пущенной стрелы, а может, не терпелось ринуться в бой. То ли имя конунга Эйрика подействовало, то ли закованная в железо дружина, хоть и вдвое меньшая в числе, но схватка с которой могла нанести много урона людям хёвдинга, заставила его уступить дорогу.
Глава двадцать четвёртая
Дом ярла Олава был просторен. Множество покоев разделяла не холстина, а деревянные перегородки, лавки были добела выскоблены, свежая солома лежала на полу. Обедали в большом покое, за переносным столом, по краям которого стояли скамьи со спинками, украшенные вырезанными неведомыми зверями, переплетениями ветвей сказочного дерева Иггдрасиль[122]. Здесь же стояла отдельная печь, на которой что-то варилось, источая сытный мясной дух. Несмотря на несколько печей, было совсем не дымно. Под потолком сушились сети, коптилась рыба, но сажи нигде не было. Большая кладовая, с которой слуги таскали снедь для приехавших гостей, соединялась с домом крытым переходом. Где-то недалеко находилась и оружейная, чтобы меч и туло[123] со стрелами всегда были под рукой от неожиданного нападения с моря.
Двор Олава был как маленькая крепость, способная держать осаду сотни морских разбойников в течение седмицы: на невысоких насыпных валах щетинились зубцы заострённых брёвен, по кругу опоясавших двор с домами родичей и челяди. Новгородцы ходили по крепости, оглядывая крытые толстым слоем дёрна кровли домов, которые от этого казались приземистыми. Изба Олава была самая длинная, и словене довольно горячо обсуждали, почему ярл не построил двухъярусный терем с высокой повалушей и выносными гульбищами. Мало кто нашёл толк в том, чтобы жить в длинном, как пещера, доме с маленькими окнами, на отопление которого уходит не меньше дров, чем на рубленую избу, но в избе жить светлее и приятнее.
Несколько дней пировали, мелькали новые лица. Приезжали из соседних земель, и гости уже путались, кто родич Олаву-ярлу, а кто просто сосед. Снеди хватало: лесная дичь, рыба, мочёная брусника. Мёд и пиво текли рекой. Свеи не уступали гостеприимством словенам, впрочем, и ярл был не беден — в отдельно стоящей стае у него было с десяток коров, с дюжину свиней и столько же овец. Вместо здравиц здесь слагали хвалебные песни — висы — и с уважением относились к тому, кто лучше и длиннее скажет песнь. Владимир, начинавший понимать свейское наречие, ничего не мог разобрать в этих песнях. Скёгги подсказывал ему и Олаву, сыну Трюггви, забывшему обычаи родных земель:
— Ствол весла — корабль, буря Хильд — битва. Научитесь, конунги, мудро сплетать слова, ибо быть хорошим скальдом[124] так же трудно, как и добрым воином…
Новгородцы не спешили с делами, наслышанные о нерасторопности свеев в вынесении важных решений. Не ехать к Эйрику-конунгу без Олава-ярла порешили ещё в Новгороде: ведь именно с его согласия люди Гуннхильд охотились за малолетним Трюггвасоном по всему Свитьоду. По чести сказать, не всем родственникам Олава-ярла был по душе Эйрик-конунг. Сыновья Олава — Ивар и Кальв — не раз говорили, что Стюрбьёрна на свейском столе хотели бы видеть больше. Крупной статью в отца и в него же норовом, они тянулись к славе и подвигам. О Стюрбьёрне здесь ходили легенды, и они мечтали присоединиться к его дружине. Олав осаживал сыновей:
— За Эйриком спокойно живётся. Хуже, когда два конунга раздирают страну, родич идёт на родича, а викинги тем временем грабят твой одаль[125], пока ты дерёшься со своими.
У Олавсонов было своё мнение, которое они при ярле не высказывали:
— Отцу легче рассуждать, он отведал славы, а нам из-за вредной старости своей хочет запретить.