ую голову.
Вокруг мелькало всё больше своих и упландских рож, едва узнаваемых за наглазниками клёпаных шеломов. Вязали пленных, обороняющихся было всё меньше. Хвост, тяжело дыша, опёрся липкой от крови рукой на плечо Владимира, едва его, усталого, не опрокинув.
— Ну, всё, — молвил, — одолели. Если и теперь кто-нибудь скажет, что нам мало славы и удачи, мне придётся вызвать его на поединок.
С лохмом разорванной кольчуги подошёл Ивар, весь перепачканый то ли в своей, то ли в чужой крови.
— Рад, что ваши души не достались валькириям[147], — сказал. — Идём к берегу, Фроди.
— Где Кальв?
— В бою ему перебили жилы на руке, меч теперь с месяц держать не сможет.
Берег, который они покидали с такой поспешностью, теперь не казался таким враждебным — сказывались ведущая к безразличию усталость и уверенность в своих силах победителей. Ивар был мрачен: его хирд потерял ранеными и убитыми почти половину, у Олава-на ногах осталось полтора десятка. Только Владимир потерял убитыми шестерых из тридцати семи человек благодаря доброму вооружению и тому, что люди были отборные.
Пленных тесно сажали на землю, пересчитали. Оказалось двадцать три человека. Нераненых среди них не было. Двое невольно искупавшихся словенских кметей, полностью раздевшись, помогали друг другу отжимать порты. Один подзуживал другого:
— Если бы не Гридя Ухарь, то бродил бы ты, Ждан, по дну с водяным. Ты плаваешь, как наковальня. Как тебя в дружину-то взяли?
— Пошёл бы ты, Плавик, — беззлобно огрызался Ждан. — Я зато знаю, почему ты не утонул.
— Дерьмо не тонет?
— Сам ответ ведаешь.
Князь с Волчьим Хвостом ухмыльнулись. Ульвхалли сказал Владимиру:
— Ты хорошо сражался, и твоя задумка напасть на драккар Рыжего была верной. Отец бы тобой гордился.
Владимир сдержанно кивнул, принимая похвалу. С корабля по сходням, покачиваясь от слабости, вызванной потерей крови, спустился Кальв с туго перебинтованной рукой, отверг от соратников, пытавшихся его поддержать, всякую помощь, прошёлся вдоль сидящих полонянников:
— Ну что, и кто победил?
— Они попрыгали в море после твоего вопля, когда тебя ранило, хёвдинг! — крикнул один из людей сыновей ярла.
Викинги недружно засмеялись. Кальв чуть улыбнулся одними губами, бодрясь, распрямил стан, снова пошёл мимо пленных, наслаждаясь трудной победой. Владимир с Хвостом приблизились к борнхольмцам, разглядывая их.
— Сигурд Рыжий отправился в Вальгаллу без моей помощи, — Кальв старался говорить громче, чтобы его слышали и свои и чужие, — но здесь его соратник хёвдинг Торир Палёный. Я думаю, Ньёрду будет оказана великая честь, если мы принесём его в жертву. Боги наградили его большой силой: ведь не я один видел, как Торир одним ударом разрубил щит Берси Ормсона вместе с его рукой. Мы не успели спасти Берси, и он истёк кровью.
Викинги дружно загомонили, соглашаясь. Владимир, стоявший ближе всех к Ториру, с любопытством его рассматривал: бронь, если какая и была, снята с него, раненая нога была наскоро перемотана бинтами — видимо, так его и взяли, когда он уже не мог стоять. На широких медвежьих плечах рубаха была разорвана — остались одни лохмотья — на обнажившемся теле не было места без шрамов. Торир вряд ли мог бы сосчитать битвы, в которых участвовал. По обнесённой сединой голове, крепко посаженной на могучую бычью шею, угадывалось, что хёвдинг уже не молод. Князя кольнуло сожаление, что такой воевода не на его стороне и так бесславно окончит свой путь, умерев не с мечом в руке. Торир мельком скользнул взглядом яростного, попавшего в капкан волка по лицу Владимира и вдруг выругался по-словенски:
— Попался бы ты мне в поединке, падло. Чернобог бы тебя подобрал, а не валькирии!
Князь с Хвостом переглянулись друг с другом: не ослышались ли они?
— Откуда ты знаешь словенский? — спросил Владимир. Торир шевельнулся, и усмешка на устах получилась кривой — рана сильно докучала. Молвил:
— Я понял по родовому шитью на подолах рубах, что твои воины из ободритов или вагров. Твои слова подтвердили, что я не ошибаюсь. Ты-то кто, молодец? Из рода Боривоя или боярчонок, которому повезло с добычей? Не сиделось дома?
Упландцев привлёк неожиданный разговор на языке вендов. Олав, распихав стоявших у него на пути, встал рядом с новгородским князем, жадно слушая почти родную для него молвь. Владимир скривился оттого, как это было сказано, ответил с гордым железом в голосе:
— Тебе не нужно знать моего имени. А дома меня брат мой лишил, хоть и владел я им по праву своего отца родного Святослава, который меня им наделил.
— Святослав у руян слишком молод, чтобы быть тебе отцом, а у глинян слишком стар, — сказал Торир, с острым вниманием глядя на Владимира. — Я знал Святослава Русского и ходил с ним от самой Хазарии до Доростола.
Упландцы, кто знал по-вендски, переводили соратникам, вопросами своими мешавшим слушать.
— Я сын его! — почти яростно воскликнул Владимир, но Хвост не дал никому ни обдумать, ни обсудить, засыпав Торира вопросами, не веря в такое совпадение:
— С кем шёл в Болгарию? С Переяславца[148] куда уходил, когда пришли на Русь печенеги? Сражался потом в войске Свенельда или Святослава? Про Доростол расскажи: кто камнемётные орудия рушил? Чем славна была битва в Перунов[149] день? Сам откуда? Из Ладоги? Изгнали тебя оттуда? Понятно, что ты за человек.
Торира самого захватил собственный сказ, и он перешёл на язык Северных стран, чтобы всем было понятней. Не умел Палёный красиво сплетать словеса, но и его рассказа было достаточно, чтобы представить многотысячное кишение ратей, шум битвы, раздававшейся на несколько вёрст, отвагу воинов, насмерть бившихся с закованной в железо ромейской конницей. Когда закончил, на него с восхищением смотрели не только упландцы, но и пленные борнхольмцы, не ожидавшие от своего хёвдинга такого красноречия. Токи Плешивый сказал с сожалением:
— Жаль, Вальдамар, что ты не держишь около себя хороших скальдов, ибо про такие подвиги нужно слагать висы.
Хвост оглянул князя изменившимся тёмным взглядом серых глаз, в которых воскресли запрятанные глубоко в голове воспоминания о битвах бок о бок с покойным отцом Ратшей Волком, произнёс:
— Он не лжёт, княже, — и тут же спросил: — Как звали тебя раньше, воин?
— Сам я из Ладоги, и там люди называли меня Турином. С тех пор я не менял имя, пока варяги не переиначили по-своему.
Упландцы оживлённо обсуждали услышанное. Торир-Турин, выговорившись, с обречённой тоской смотрел то на Владимира, то на Хвоста. Кальв полушутя пытался возвеличить значимость приносимой жертвы Ньёрду:
— Теперь Эгир никогда не тронет меня волной, а на пути купцов, которые идут либо к нам с Иваром в фюльк[150], либо к конунгу Эйрику, никогда не раскинет сети Ран![151]
— Кальв Олавсон! Твои люди и твоего брата Ивара взяли в полон этого хёвдинга, — произнёс Владимир, — а я прошу тебя отдать его мне! Взамен ты можешь взять мою долю добычи и воеводы моего Ульвхалли!
Кальв уже ожидал предложения, но всё равно не ответил, обдумывая и украдкой глядя на Ивара, что стоял, опираясь на топор, поставленный длинным древком на землю, и смотрел на происходящее невидящим взглядом. Для него, равно как и для Кальва, была первая битва с таким потерями. Просто старший брат переживал больше, прогоняя через себя каждый миг боя, прикидывая, что мог бы сделать, чтоб спасти соратников, со многими из которых играл в мяч в одале своего отца, ходил на ловы и за данью к бондам. Олав вплотную приблизился к Кальву, заговорил с мягкостью рыси:
— Сегодня Ньёрд принял много славных викингов, и души их отправились в Вальгаллу. Тебя уже не осудят боги, но Гарда-конунг и я рядом, потому прошу тебя думать днём сегодняшним.
— Уступи, Олавсон, — Стейнар-кормщик, ходивший в походы ещё с Олавом-ярлом и пользовавшийся беспрекословным уважением, строго смотрел на Кальва, понимая, что тот согласен уже, лишь набивает цену уступаемому слову.
— Если не хочешь подарить жизнь мне, возьми в свой хирд моих воинов, сын упландского ярла, — сказал Турин. — Среди них много йомсвикингов, и они пойдут куда угодно за хорошим вождём.
Здесь оживился Ивар. Он был не против пополнить истаявшую дружину пусть даже бывшими, но доблестно сражавшимися врагами, если только они принесут клятву на верность. В землях Северных стран, славянских и саксонских, принесший клятву должен был свято соблюдать её. Клятвопреступление считалось худшим из преступлений, и поэтому ещё долго не приживётся здесь ромейский и иудейский обычай клятвообмана. Кальв, посветлевший лицом от пришедшей мысли, обозначил условия, не роняющие его и брата самолюбия:
— Я подарю жизнь всем борнхольмцам, кто-нибудь из них скажет добрую вису о произошедшей битве.
Возразить здесь было нечего. Даже Турин согласился, что мудрее решение придумать трудно. Борнхольмцы оживились, заговорили в голос, стали кого-то выискивать. Упландцы их подзуживали:
— Если среди вас умной головы не найдётся, то мы поступим верно, срубив их вам!
— Если среди моих людей не найдётся достойного скальда, то я сам помогу их казнить, — ответил Турин.
Борнхольмцы тянули недолго — коли нити, которую выпряли норны, суждено быть оборванной, то продлевать жизнь на миг не имеет смысла. Скальд говорил громко, и было видно, что ему не впервые рассказывать висы.