Колот, возглавлявший дозор, наткнулся на разорённое село. Бесформенные груды сгоревшего дерева, обугленные полуразвалившиеся скелеты строений — вот и всё, что осталось от изб и землянок. Впрочем, кое-где уже лежали окоренные брёвна, и где-то на окраине дятлом стучал топор. Из землянки, доселе не видной, покрытой в накат более или менее уцелевшими брёвнами и сосновым лапником сверху, вылез щуплый косматый мужик. Рубаха на правом плече была разорвана и из-за этого нелепо кособочилась в сторону. Босые ноги были грязны дочерна. Мужик настороженно оглядывал дозорных, не решаясь приближаться, сжимая в кулаке засапожник, полагаясь, видимо, на него, как на оружие, чем вызвал усмешки кметей. Колот спешился, шагнул к мужику, тот попятился назад. Лапа остановился, спросил:
— Ты кто есть? Не бойся, русские мы люди, не тронем тебя.
Из землянки выскочила такая же оборванная чумазая девчонка лет двенадцати, ойкнула и спряталась за мужика. Тут смерд будто очнулся:
— Дудоней меня кличут. Давно вас жду. Возьмите с собою варягов бить!
— Так не бить их идём, а проводить, чтоб не пакостили, — Ратша Пупырь слез с коня, сунул руки в боки, встал рядом с Колотом.
— Как проводить?! А что они сделали, разве не видно? — Дудоня выпучил одичалые глаза.
— Не шуми, — строго оборвал Лапа смерда, — княжеское это решение, и не нам перерешивать!
Мужик как-то сразу сник, потух, глухим голосом начал рассказывать:
— Варяги ограбили печище на берегу Днепра, до нас вести дошли поздно. Не успели мы в лес убежать, потому и вооружились, кто чем мог. Было их дюжины две, меньше, чем нас, но дрались они, как звери. Я не знаю даже, убили кого мы или нет. Нас разогнали в мал час, кого убив, а кого покалечив. Один из них здоровый, как медведь, вырвал рогатину у меня, дал кулаком по роже так, что в голове замутилось. Очнулся я, к вон той яблоне привязанный.
Кмети повернули головы туда, куда указывал Дудоня: садовая яблоня с обожжёнными почерневшими ветвями вряд ли когда даст плод. Те, кто ходил со Святославом, сами не раз грабили селения и могли представить, что тут произошло: полыхали дома, до хрипа лаяли собаки, мычала и блеяла скотина, с криками бегали жёнки, мужики в бесполезной отчаянной схватке гибли под мечами, воины задирали подолы бабам, трещали разрываемые понёвы и рубахи… Голос Дудони дрожал, когда он рассказывал, как варяги насиловали его жену и дочь, что пряталась во время сказа за его спиной.
— Они меня и не убили затем, чтобы я смотрел на это, — продолжал смерд, — жена не выдержала и бросилась в дом, там и сгорела. Дочерь без сознания была, я зубами верёвки перегрыз…
Дудоня, срываясь на слёзы, вдруг махнул рукой, заорав:
— Что же делается? Печенеги зорили, убили двух сынов, теперь варяги, а-ай…
Мужик схватил за руку дочь, развернулся и нырнул с нею в землянку. Колот взглянул на Ратшу: когда-то ему рассекли лоб под Доростолом, оставив шрам, который багровел, когда Ратша злился. Пупырь отрастил чёлку, чтобы шрам было не так видно, но сейчас ветер разметал волосы, и шрам багровой стрелой пересекал лоб.
— Может, заратимся с варягами? — спросил он Колота, и Лапа слышал, как Ратша едва сдерживает рвущийся из него гнев. — А что — собьём в реку, когда они днёвку устроят. Хортицких русов кликнем. Я их воеводу Фарлафа знаю, он тогда с их князем Акуном с нами ходил в Болгарию.
Колот хотел было поспорить, но не желал дальше выслушивать Пупыря. Пожал плечами, отрёк:
— У Блуда спрашивай, он рать ведёт.
И, чтобы отвлечь помрачневших от услышанного сказа кметей, спросил просто так, указывая на окоренный лес:
— Кто же брёвна заготовил? Не видать никого.
Где-то продолжал стучать топор. Какой-то румяный кметь из молодых ответил, рассуждая сам с собой:
— Спрятались, теперь всего, небось, боятся. Вона стукун токмо стукает, не пужается. Глухой, наверное.
Если бы даже и захотели напасть на варягов, то ошеломить их не удалось бы: на днёвках находники береглись, выставляя сильную сторожу, внимательно наблюдавшую за рекой и берегом. Впрочем, Ратша поостыл и не пошёл к Блуду, как собирался, будучи в дозоре.
Достаточно было проводить варягов до устья Роси, ибо уличи, за Росью живущие на границе леса и степи, были привычны к набегам, ловко прятали свои селения и сами умели прятаться в крепостях и оборонять их. Но всё равно Владимир наказал Блуду довести варягов до степи.
Через Рось переправляли местные перевозчики, на которых лежала обязанность переправлять княжьих людей, не беря с них платы. Потом на рысях целый час догоняли корабли. Проводили на несколько поприщ, и, когда лес окончательно уступил степи, Блуд приказал возвращаться.
Отослав дозоры и выставив сторожу, кмети вечеряли, вдосталь наедаясь варева (дорогой питались в основном сухомятью). Колот с Павшей, наевшись, отошли от костра в сгущавшиеся сумерки, чтобы поговорить без лишних ушей, и комары здесь меньше доставали, кружа больше около костра. От воды тянуло сыростью и рыбой; мужики, умяв траву и расстелив попоны, с удовольствием растянулись на земле, не сняв поддоспешников, положив рядом бронь и оружие. Колот спросил сыновца:
— Ты чего-то хотел рассказать?
— Ага, — отозвался Павша. — Я о чём помыслил: раз князь награду сулит да на службу собрал, может, суда у него попросить на Некрута?
— Какого суда ты хочешь? — уточнил Колот.
— Судного поля. Я думал попросту убить его, ибо имею право на кровную месть, но сомневаюсь, что ещё кто-то знает о том, что Некрут убил мою мать. У меня достанет чести не убивать его тихо, но тогда его родичи будут охотиться за тобой, как за старшим в нашем роде.
— Такая гадина, как Некрут, заслужила, чтоб её забили палкой, — задумчиво молвил Колот и начал думать вслух: — Если ты говоришь, что никто больше не слышал, как Некрут сказал тебе об убийстве матери, то князь сразу может не дать тебе суда, и вас обоих будут пытать, чтобы узнать, не наветничаешь ли ты на него.
— Если он не признается перед Владимиром?
— Он не признается.
— Не признается, — согласился Павша, — но если придёшь ты, расскажешь, как он выбил матери глаз… Мы позовём других родичей и друзей, мы ведь многих знаем в Древичах, где живёт Некрут.
— Да, — коротко ответил Колот, размышляя над тем, что предложил Павша, — я попрошу Блуда, чтобы он передал мой перстень, который дал мне Святослав за убитого бека. Если Владимир уважает своего отца, то перстень поможет нам его убедить.
Павша усмехнулся, вспомнив княжескую охоту под Полоцком.
— А я ведь Ярополку на ловах жизнь спас, — сказал он, — тур его едва не забодал. Если бы Ярополк остался на столе, то, глядишь, всё бы лучше было для меня.
— Как Род бы указал, — уклончиво ответил Лапа, — придёт время, и здесь выберешься. Блуд, вишь, в чести оказался.
— Такой чести не надо, — возразил Павша, — Блуда предателем считают. Посмотри: кмети его вполуха слушают. Долго он не просидит в воеводах.
Колот не только замечал, но и выслушивал старых соратников, глухо сетовавших, что их ведёт человек, нарушивший клятву своему государю. Если бы не опыт кметей, без лишних указаний знавших, что от каждого требуется, если бы Красный был жёстче в своих наказах, то вряд ли он смог бы руководить ратью. Блуд, сам чувствуя отчуждение, не наседал, в мелочах полагаясь на тех, кто не отвернулся от него.
— Знаешь, — вдруг сказал Павша, — не нужно нести никому твой перстень, я сам попробую переговорить с князем.
В сгустившейся тьме пропел рог, перекликнулись дозоры, старый и новый, сменяя друг друга.
Глава пятьдесят восьмая
Вместе с уходом варягов кончалось размирье, неся на землю отдых и спокойствие. Возращавшаяся в Киев рать встретила лодьи русских купцов, что, дождавшись ухода варягов, спешили в Херсонес и в Царьград на зимний торг.
Вернувшуюся рать встретил сам Владимир, поблагодарив кметей за службу, раздав по обещанной полугривне и восемь братин с пивом, пригрозив:
— Если братчину устроите, без озорства мне тут!
— Не журись, княже! Не варяги какие-нибудь…
Белый день ещё не закончился, когда кмети густо набились в молодечную. В небе погромыхивало, обещая хороший сильный дождь. В дружинной избе пришедшие с похода перемешались с остававшимися в городе, там и сям слышались солёные шутки и смех, от кислого духа мужских немытых тел выедало глаза. По рукам заходили чары и чаши. Небо над избой разорвалось громом, по крыше часто и настойчиво зашелестел дождь, гомон в молодечной стал ещё сильнее.
— Пока мы варягов провожали, вы тут жиров успели нагулять!
— Ништо, в плясе сегодня растрясёмся!
— Князь молодец, речь нам сказал, как Святослав делал.
— Князь тот молодец, Малфриду-колдовку в дом взял, теперь баб у него, как блинов на Масленицу.
— Видал я Малфриду — страшна как кикимора, такую в голодный год не восхочешь.
— Князь наш до баб яровит зело, говорят, что если седмицу без бабы пробудет, то лошадь покрыть готов!
— Ты язык попридержи, Дрозд, не то отрежет тебе его кто-нибудь!
— Я чо! Ничего я, люди говорят! — под ржание дружинников оправдывался Дрозд.
— Парни, идём на улицу, дождь закончился!
— Тащи столы!
Столы, за которыми снедали в молодечной, подхватив, понесли наружу.
Павша, уже слегка хмельной, полной грудью вздохнул посвежевший после дождя воздух. Весело-хмельной Бажен с хлопком обнял друга за плечи:
— Сбежать решил к зазнобе? Выпьем с дружиной, завтра повидаешься.
На мгновение поддавшись искушению, Павша отрицательно помотал головой:
— Не последний раз видимся, я должен навестить Добронегу.
— Как знаешь, — обиделся Бажен и пошёл к шумящим друзьям. Снова запорхали по рукам черпаемые в братинах чары. Кметь, по имени Певша, гусляр, пришедший из похода, с присущими молодости жаром и талантом сказителя рассказывал о разорённых варягами селениях. Дружинники, распалённые рассказом и хмелем, легко перешли с веселья на злость, и кто-то предложил: