— Идём дубасить варягов! Среди них есть те, кто перешёл после мира с ними, а значит, наших зорили!
Мысль тут же была подхвачена. Старые воины, не раз в молодости дурившие и знавшие, что ничем хорошим это не кончается, пытались отговорить, но легче было в море остановить бурю. Насилу убедили не брать оружие. Тут сообразили многие: если дойдёт до крови, то князь запросто может казнить.
С криком, а кто и с песней шли к шатрам — дружинную избу для иноземной дружины ещё не построили, пока только возили лес. Варяги тут же смекнули, в чём дело, и, тревожно перекрикиваясь, стали собираться для отпора. Приметив, что русичи пришли без оружия, иноземцы, кто взял, отнесли его обратно.
Драка началась резко, не так, как начинается бой на крепком зимнем льду: при полной готовности обеих сторон и при взаимной договорённости о правилах. Варяги оказались крепкими бойцами, не желали отступать, обороняясь с упорной злостью. Охлюпкой[226] на коне прискакал Волчий Хвост, орал в толпу на обоих языках, призывая разойтись, но бойцы, увлечённые боем, его не слышали. Вскоре подоспели «боярские дети» — ближняя княжеская дружина во главе с Добрыней. Бойцы совершенно смешались, и дружинники лупили, кого ни попадя, древками копий и плетьми. Растаскивать полезли варяжские набольшие и русские ветераны вроде Колота, пришедшие поглазеть на бой и на всякий случай подстраховать своих. Лапа сам от кого-то крепко получил в скулу — день перед глазами разлетелся ночными звёздами.
Дерущихся разогнали по сторонам и, как отбившихся от стада бычков, повели по местам. Добрыня, обычно спокойный и степенный, в этот раз матерно орал, нещадно лупя первых попавшихся на глаза кметей по и так разбитым рожам. В дружинную избу нашкодивших бойцов натолкали, как на засолку, заперев двери и выставив сторожу. Добрыня напоследок, уже в последних волнах уходящей злости, стукнул по дверям молодечной рукоятью плети и выкрикнул:
— Утром разбираться будем, милости не ждите от князя!
Глава пятьдесят девятая
Все события Павша проспал в клети вдовьего терема. Его встретили тепло, как родного. Посидев за столом и перекусив больше для вежливости (наелся в молодечной), он начал клевать носом. Павша был как раз в том лёгком состоянии опьянения, когда после еды тянет больше на покой, чем на подвиги. Утром, едва узнав о произошедшем от боярыни Зарёны, до которой вести дошли ещё вечером, Павша помчался на Старую Гору к дружинной избе.
Перед молодечной много оружных и безоружных кметей. Было довольно тихо, все переговаривались, что-то обсуждая, слышались шутки и смех. Потолкавшись, ища кого-то из своих, Павша увидел Колота. Тот стоял к нему спиной и разговаривал с широченным, как вековой дуб, мужем, судя по шёлковой одёже и алым тимовым сапогам, непростым.
— Дядька! — обрадовался Павша. Лапа обернул к нему лицо с распухшей скулой, отчего левый глаз сузился, как у тех гостей, что приходят с далёкого Чина.
— Ого! — вырвалось у молодого кметя. Оба: и Колот, и муж, которого, как показалось Павше, он видел среди Владимировых вятших, улыбались тому, что только что обсуждали.
— Племяш мой, от брата остался, — представил Колот, — а это соратник по болгарским походам Турин, воеводой теперь у князя.
— А ты чего, Колотов родич, лицом и кулаками бел? Прятался, пока братья твои боем ходили? — спросил Турин вместо приветствия, оглядев Павшу. Тот не нашёлся, что сказать, не понимая, то ли серьёзно воевода спросил, то ли шутит: в глазах у Турина плясали весёлые огоньки.
— Невеста у него в городе, — ответил за племянника Колот.
— Ну, за бабой всегда всё проспишь, — согласился Турин и спросил: — Так это про него ты мне говорил?
— Про него.
— Ясно. Давайте, приходите завтра ко княжьему терему, там свидимся.
Павша, ничего не понимая, собрался засыпать дядьку вопросами, но Колот всё поведал сам. Оказалось, что после вчерашнего побоища к утру воеводы поостыли, зато князь был в ярости и собирался повесить смутьянов. Хвост, Турин и даже Добрыня отговорили князя. Мудрое решение предложил волхв Белояр: побрататься дружинами перед ликом Перуна. Говорят, уже нашли для требы трёх трёхлетних быков и вечером будет обряд.
— Я видел Турина, когда нас из Роденя отпускали, но решил, что почудилось мне, — говорил Колот, — уходил простым ратником в невиданные земли, а теперь вернулся мужем нарочитым, да ещё и с новгородским князем. А потом, когда думы все передумал, решил, что если и Турин, то ведь и не узнать может — сколь воды с той поры утекло, да и меняются люди… Сегодня нос к носу с ним столкнулись, так и обнялись. Многое вместе пережили: и рать, и пиры.
Колот замолчал, глядя куда-то мимо Павши, будто закрывшись тенью воспоминаний. Раздались призывные громкие голоса, кмети заволновались, прекращая разговоры. Воеводы: Хвост, Блуд и бывший Ярополков Вышата Лунь — все в воеводских алых кочах, созывали набольших и наказывали кметям разойтись. Колот, вспомнив о разговоре, продолжил:
— Испортили всю княжескую благодать вчерашней дракой. Теперь тебе одному ко князю идти не след. Турин обещал помочь, но не сегодня, а после братания. Вместе пойдём.
Павша согласно кивнул.
Храм Перуна ещё в Ольгины времена был перенесён за город. Ещё принося княжескую клятву, Владимир пообещал Белояру:
— Я верну Перуна на красное место, ибо негоже стыдиться своих богов.
Времени прошло немного, и нельзя было считать, что князь не выполнил обещания.
Наступили сумерки — час, когда тёмные и светлые боги могут наблюдать за людьми. Хорс, потухая, заваливался за окоём, золотя прощальными лучами ленивые летние облака, вольно и высоко висящие в чистом меркнущем небе. Владимир первым вонзил нож в горло жертвенному быку, стараясь не смотреть в обречённые, ставшие перед смертью почти человеческими, глаза. Бык, крепко привязанный к столбам за ноги и шею, судорожно вздохнул, захлёбываясь кровью, забился всем телом, заваливаясь и до звона натянув державшие его верёвки. Князь передал окровавленный нож Белояру, тот, произнося молитву, передал нож другому волхву, по виду много старше самого Белояра.
Воины разрезали длани[227], многажды державшие мечи, кровь лилась в жертвенные чаши. Кровь кметей смешивалась с жертвенной кровью быков; наполненные чары пускали по кругу. В древнем обряде принимали участие даже крещённые Ярополком дружинники, смутно разделявшие обряды нового Бога с обычаями предков.
Ночь всасывала в себя суетный день вместе с людьми; свет священного огня золотил усы Перуна, смотревшего из-под грозных бровей на чад своих, сжимая в руках тяжёлый щит и широкий длинный меч. В священный миг казалось, что могучий бог воинов присутствует на обряде, безмолвствуя в своём величии и мудрости. Даже варяги, привезя своих походных кумиров, отдалённо напоминающих изваяния Одина и Тора, с восхищённой осторожностью взирали на бога днепровских русов.
— Теперь вы братья в оружии и в труде ежедневном! — голос Белояра, спокойный и даже вкрадчивый на советах вятших, сейчас звучал в полную силу. — Кто из вас поднимет друг на друга меч или предаст князя своего, пусть будет проклят и поражён стрелами Перуна или харалугом, им направляемым! Только в одном венике нельзя сломать прутья, но по одному, пусть даже самому крепкому пруту, переломают всех. Славьте князя — солнце наше и, вступаясь друг за друга, защищайте землю Русскую! Слава!
Торжество волнами шло от волхвов, накатывая и перекатываясь через головы кметей, увлекая их в себя.
— Слава! Слава! — подхватили призыв. Владимир отошёл в темноту, куда не долетал свет от жертвенного костра. Рядом встали Добрыня и Кальв, внимательно наблюдая за действом. Только когда стало ясно, что русичи с варягами побратались искренне, Владимир принял у стремянного коня, чтобы возвратиться в терем.
Глава шестидесятая
Князь принял Павшу через три дня. Турин переговорил с Владимиром, объяснив, что некий тиун, по имени Некрут, поступил несправедливо с княжеским кметем, племянником воинского мужа, сражавшегося под стягом Святослава с самой Хазарии, и муж тот, именем Колот, хочет просить у князя за своего племянника. Владимир решил принять самого Павшу, сказав:
— Пусть молодой воин не прячется за своего родича и сам придёт ко мне.
Павша отстоял в общей очереди жалобщиков, зашёл в палату, в которой был уже несколько раз, передавая вести от воевод Ярополку. Только сейчас на высоком резном стольце с двумя гриднями, стоявшими по сторонам, сидел другой князь. Ярополк хоть и старался показывать строгость, но почему-то не внушал той робости, что ощутил Павша, едва встретившись глазами с колючим пронизывающим взглядом Владимира. Поменявшая государя палата враз стала незнакомой и чужой, а Павша ощутил непреодолимую стену, разделявшую его и князя.
— Меня зовут Павшей, а прошу я у тебя, княже, судного поля над тиуном Некрутом за злодейство, моему роду причинённое.
Владимир нахмурился, вспомнил разговор с Турином, потеплел взглядом (племяш отцовского кметя дак!), вымолвил:
— Суд я буду вести через три седмицы. Ты, кметь, найди послухов, что про заботу твою поведать могут. Ты знаешь ведь: если я решу, что ты наветничаешь на княжеского человека, то я буду судить уже тебя за клевету.
Писарь, сидевший за столешницей в углу, что-то записал, скрипя вощаницей; гридни так же безразлично стыли, как и до Павшиного прихода.
В Колотовом тереме молча ужинали. Ночь наступала на день — дело шло к осени, и за окнами начинало темнеть. Павша был хмур и задумчив, смотрел куда-то в сторону мимо зажжённой для света лучины. Колот отложил ложку, вытер рот рукавом, сказал:
— Ты, сыновец, не волнуйся, хоть род Некрута ветвист и древен, испокон веков тут живёт, но и нам есть кого позвать, из тех же русинов. Вона, у Стреши и Забуда родичи в округе есть, седьмая вода на киселе, правда, но мужи именитые имеются.