пусто и муторно. И главное, всё, к чему он готовил себя, не пригодилось. Никакой борьбы, схватки со следователем. Будто всё уже решено, всё им известно и его показания никому не нужны. Борис почувствовал, как им начал овладевать страх. Страшно, когда тобой не интересуются. Страшно, когда ты один. Конечно, хотелось быть рядом — если нельзя с Валеркой, то хотя бы с кем-нибудь, кому можно рассказать о себе, излить душу. Страшит неизвестность. Страшна камера с массивной дверью, запертой снаружи на засов. Давят бетонные стены, окошечко под самым потолком, забранное толстыми прутьями решётки, тусклая лампочка в решетчатом колпаке.
Обо всем этом, конечно, доводилось читать, слышать от бывалых парней, но очутиться самому в роли арестанта по-настоящему страшно. В дверной глазок время от времени заглядывает охрана. Неприятное ощущение: в одиночке — и постоянно на виду, ни на минуту не можешь побыть сам с собой. С детства учили, что подглядывать нехорошо, а здесь это делается в открытую, по инструкции. Борис прилёг на кровать — после всех треволнений хотелось полежать. Но тут же в глазок раздался окрик: «Не положено». Вскочил, сел на табурет. Хотел придвинуть к столу — не тут-то было: прибит к полу. Попытался подтянуть к себе стол — тот же результат. И от этой безликости, беспомощности впервые встало перед ним: что же теперь будет?
Неужели лучшие молодые годы придется провести в тюрьме? И ради чего? Двухсот двадцати трех рублей, что и суток не пробыли в кармане? Пары бутылок вина? Или за банку скумбрии, от которой дома за столом воротил нос? Ради удовольствия разбить стекло в общежитии и наговорить гадостей девушке в трамвае? Или ради кед и куртки, снятых с мальчишки? А дальше всё расплывалось в сплошном тумане. Мысль не могла уцепиться ни за какую деталь. Но и без этого хватает. Эти «ради чего» можно перечислять и дальше, но и каждое из них в отдельности, и все вместе ничто, по сравнению с одним только вот этим часом, проведенным в камере следственного изолятора. А впереди маячат не часы — годы. Ведь не придет же этот известный пока лишь понаслышке следователь Артемьев, подписавший постановление на его арест, и не скажет: «Извините, товарищ Марков, ошибочка вышла, идите домой». Уж если арестовал, не глядя, то надо полагать…
Что именно полагать, Борис не стал додумывать. Страшно. Да и слово «товарищ» придется забыть. Теперь Маркова будут называть «гражданин». Борис не мог больше сидеть. Встал и зашагал по камере. Три шага до двери, столько же обратно. С жадностью накинулся на принесенный обед. Что ел, не разобрал. Понял только, что это не в пионерлагере — добавки не попросишь. И даже не на берегу «их» озера — лягушек и тех не наловишь…
Промаявшись до вечера, Борис с наслаждением завалился на кровать, но сон не приходил. А когда наконец удалось заснуть, навалились кошмары. То набрасывалась собака и рвала на части; то падал в холодную воду, а оттуда в костёр; то кто-то, надавливая на спину коленом, затягивал верёвкой за спиной руки. Проснулся рано, весь в слезах, даже подушка промокла. Перевернул на другую сторону — хорошо, хоть её не додумались прибить или пришить к матрацу.
Утром Бориса перевели в общую камеру. Три пары глаз уставились на новичка. Первое впечатление от ребят вроде неплохое, смущало только, что все сидят за убийство. Рассказам Маркова о ларьке, магазине, хулиганстве, похоже, не верят. Неожиданно во время рассказа выплыл крик Валерки: «Да стреляй же!» Постой, постой, а вроде они в дымину пьяные ходили с Валеркой ещё к какой-то палатке. Неужели там что?! Было с чего и эту ночь провести без сна.
В понедельник вызвали наконец на допрос. Познакомился с Артемьевым. Тихий, голоса не повысит. С тремя маленькими звездочками на погонах. Ещё не старый — на вид и тридцати нет. Но дотошный до невозможности. На столе перед ним том страниц в триста. И чего он успел туда наподшивать?
На допрос Борис пришел бодро — всё продумано. Только бы не сбиться на какой-нибудь мелочи, не попасть впросак, как там, в отделении. А вернулся в камеру, как побитая собака. Никому ни слова. Забрался на свою верхотуру и пролежал до вечера, уткнувшись лицом в стену. Даже от обеда отказался. Сокамерники не докучали. Сознательные — сами прошли через это. Контролёр и тот не шумел за нарушение режима…
О чём бы Борис ни думал, как бы ни прыгала мысль с одного на другое, а перед глазами все время стояли разложенные перед ним следователем фотографии. На первой — берег реки и палатка в отдалении. На второй — та же палатка, только крупным планом. А на трёх следующих — труп девушки с разных сторон. Девушки, которую он никогда не видел живой…
На допросе Борис, как и было решено, всё отрицал. Правда, от Вологды, отпуска пришлось, разумеется, отказаться. Признал шапочное знакомство с Валеркой и Юркой. Объяснил причину побега — после ареста Митьки и Сеньки испугались. Хоть и не было за ними ничего, но наговорить ведь всё могут.
На что жили? Продукты с собой взяли, деньги, рыбу ловили.
Следователь в общем-то ни о чём особенно и не спрашивал. Так только, уточнял по ходу его рассказа некоторые детали. Написал, правда, много. Но всё правильно, можно подписать. И если бы не эти фотографии в самом конце допроса… Они сломили неожиданностью, охватившим страхом. Придя на очередной допрос, Борис увидел в кабинете двух незнакомых мужчин. Насторожился — всё новое в этих стенах пугало.
— Это понятые, — пояснил следователь.. — Вам, Марков, придется переодеться. Надетые на вас кеды и куртку я изыму. Костюм тоже. — И Артемьев протянул Борису перевязанный верёвкой пакет с полным комплектом тюремной одежды.
— Это почему же? — попробовал возмутиться Борис.
— Потому, что эти предметы являются вещественными доказательствами, — спокойно пояснил следователь.
Борис понял: вышли на пэтэушников. Пришлось признаться. А что оставалось делать? Не ломиться же в открытую дверь! Досадно, что вовремя не разобрался в этом старшем лейтенанте, недооценил его. В результате сам, а не следователь лопухом оказался. Но почему костюм забрал? Неужели и про собаку знает: тогда и магазин…
Следующий день начался радостно. Родители сделали передачу, внесли деньги на его лицевой счёт. И как нельзя кстати: в этот день выписка в тюремном ларьке. Заказал папиросы, спички, кое-что из продуктов. А вот вызов на допрос во второй половине дня испортил настроение. Поначалу обычное: как здоровье, не обижают ли в камере? Потом следователь, будто между прочим, вынул из портфеля обрез:
— Ваш?
Борис пожал плечами: понимай, как хочешь. А следователь ждёт, не торопится.
— Не мой, — выдержав длинную паузу, ответил Борис,
— Знаю, что не ваш, — соглашается следователь, — но вы видели его?
Мысли заметались. Сказать «не видел» — не поверит, а если видел, то к чему бы это? Всё, что могло иметь хоть малейшее отношение к тем фотографиям, бросало в дрожь. Ведь тут не заключением пахнет, а кое-чем похуже.
— Видел, — наконец выдавил из себя Борис и сам не узнал своего голоса.
— Правильно, видели, а у кого?
Борис предпочел отмолчаться.
— Вы хотите сказать, у Архипова? — пришёл на помощь следователь. — Правильно, у него. — Теперь из портфеля извлекаются отпиленные от ружья стволы, часть приклада, небольшой опечатанный пакетик.
— Как вы догадываетесь, Марков, все это мы изъяли при обыске у Архипова дома. С пола собрана металлическая пыль, которая лежит в этом пакетике. А вот и заключения экспертиз. Ознакомьтесь с ними, — протянул он Борису раскрытый том. Борис прочитал и вернул том.
— Ясно? Или есть вопросы?
Ещё бы не ясно. Чёрным по белому написано, что стволы, обрез и приклад составляли в прошлом единое целое. Обрез исправен. Из представленных на экспертизу патронов два заряжены дробью и три пулями. Пыль по химическому составу однородна с металлом, из которого изготовлены стволы.
— Кто и где делал обрез? — сухо спросил следователь.
— Все трое. У Архипова.
— Правильно. Прочитайте, заключение дактилоскопической экспертизы. На обрезе обнаружены следы пальцев ваших рук, Архипова и Иванникова.
Конечно, будут следы, ведь не в перчатках его брали в руки. Борису начинает надоедать чтение экспертиз. И без того знает, что и как происходило.
— Прочтите ещё вот это, — указывает следователь. Борис, морщась, начинает читать — и вдруг чувствует, как потемнело в глазах. «При сличении пули, извлеченной из трупа Платовой, — сказано в заключении, — с пулями в патронах, изъятых из обреза и кармана пиджака Маркова, установлено их сходство по химическому составу и способу изготовления».
— Чего вы меня с этим знакомите? Ко мне это не имеет никакого отношения, — пытается отвести смертельную опасность Марков, но слова его повисают в воздухе, остаются без ответа.
— Экспертизой установлено, — глядя прямо в глаза Бориса, тихо говорит следователь, — что пуля, которой убита Татьяна Платова, выстрелена именно из этого обреза.
Борис машинально прочитал протокол об ознакомлении с заключениями экспертиз и расписался. Этот тихоня в форменном кителе, кажется, готовит всё для того, чтобы отнять у него жизнь. Не у Валеры и Юрки — они несовершеннолетние, — а именно у него, Бориса Маркова. Захотелось закричать, завыть, начать кататься по полу.
— Кто стрелял? — Вопрос следователя прозвучал, как выстрел.
— Не знаю, — еле выговорил Борис.
— Вы понимаете, что убийство совершено вами?
Слово «убийство» впервые произнесено следователем. Но что ответить? Согласиться — значит, подписать себе приговор. Понимает ли Борис Марков, что убийство девушки совершено им? Конечно, понимает. Но понимает ли следователь, что Борис Марков прожил всего восемнадцать лет, что он хочет жить. Жить во что бы то ни стало, любой ценой! Неужели нет выхода? Неужели он должен умереть? Хотя постой! Во всех приведенных следователем доказательствах нет ни единого, что стрелял в девушку именно он, Борис Марков. А почему, скажем, не Валерка или тот же Юрка?
Следователь тем временем извлёк из своего поистине бездонного портфеля Уголовный кодекс. Дал прочитать статью 102, затем 38. Из всего текста огненными буквами врезалось в сознание: «Смертная казнь». Борис и раньше знал, что за убийство может быть назначена высшая мера наказания. Но вот так, прочитать эти слова напечатанными, да ещё применить к себе… С тем, что его ждёт заключение, возможно и длительное, он уже как-то смирился. Но чтобы такое? Борис сжался в комок, ожидая следующего хода следователя, но тот неожиданно прервал допрос. Складывая в портфель вещественные доказательства, на прощание сказал: