И тут мой собеседник содрогнулся. «Они боятся улыбок», – вспомнил я. Действительно боятся.
– Мы знаем, что вы не поймёте, и готовы уйти. Из Млечного Пути, раз нам не по дороге. Просим об одном – разрешите дать людям на этой планете выбор. Потом мы исчезнем и не побеспокоим вас. Нам нужен экипаж. Мы заплатим. На том магнитоносителе, что у меня изъяли, чертежи новых сверхсвет-двигателей. Никаких годичных перелётов. Я продиктую пароль.
Старые замшелые цитаты, почему всё сводится всегда к вам?
Не страна Гадаринская – Тритон. Выходец из гробов: не двое, один. Разрешения войти просит: не в свиней, в людей.
Оглянулся – никого вокруг. Ни ангела с мечом огненным, ни святых с апостолами, ни Того единственного, Кому такие вопросы решать.
Посланцев Неба не было. Только профессиональный Иуда.
Небо считало: у нас должно войти в привычку лично справляться с ниспосланными испытаниями.
Да и существовало ли оно, это Небо? Господи, только бы увериться!
Я открыл рот:
– Ответьте на два вопроса, – когда кончаются хорошие солдаты, на пулемёты идёт шваль; больше некому.
– В обмен на один наш.
– Хорошо.
– Штаб-ротмистр, вы боитесь. Вам одиноко. Вам дискомфортно. Вы даже не верите в своего Бога. Разве вам не хочется присоединиться к нам?
Я улыбнулся, светло, как не улыбался очень давно; стало легко-легко, словно в учебке после марш-броска с выключенными гравикомпенсаторами скинул тяжеленный вещмешок – нет, иначе: будто кто плечо подставил, и понимаешь – рядом свои.
Всегда и везде. С тобой.
– Сначала мои два вопроса. От них будет зависеть каким загибом я вас пошлю и ответ на первую просьбу.
Спросил раз, другой. Выслушал. Сказал:
– Хочется. И именно поэтому – никогда и ни за что. Мертвым не понять. Гоните код, ваша агитация не повредит Империи, – рассмеялся в лицо железному ублюдку.
6. «Jure dicere»
…Развод земли и неба проходил как все разводы – в слезах и с грохотом. Мелкий дождь оплакивал несбывшееся, дальний рокот двигателей провожал устремившуюся ввысь «башню».
Цепкий глаз заметил бы лишь одну странность – Небо оставалось здесь, на земле. Плоть, лишенная плоти, улетала куда-то… надеюсь, подальше отсюда.
Мы стояли вчетвером на веранде дома есаула: Халилов с супругой, Рейнмарк и я.
Могильщики.
Слово само запало в голову, вынырнуло из давно читанной книжки – не задушить, не выкинуть.
– Проклятье, до сих пор не верю, что один из наших согласился, – ругнулся есаул. – Как его, Апельсинов?
– Надо поставить кенотаф, – заметил я.
– За оградой, – откликнулась Мариетта Иоанновна тихо. – Самоубийц хоронят за оградой.
– Его место – внутри, – возразил Отто Рейнмарк. – Он умер давно.
– Иногда покойные очень хорошо изображают живых, – вздохнула госпожа Халилова.
Я промолчал. Показалось – не об Апельсинове речь. Обо мне. Не том, что здесь торчит, на дождь глядя – том, который сошел с парохода меньше недели назад.
– А я удивлен, – восхитился есаул: – вы, Отто, не только не последовали примеру большинства своих, но и попросили подданство.
Разведчик пожал плечами:
– Я слишком стар, чтобы отвыкать от своей шкуры. А, как вы выразились, мои… Шестьдесят процентов ушло. Они слишком хотели комфорта. Мы отвыкли ковыряться в грязи и работать руками, вот в чем беда! Думаю, на Земле получится не лучше – наши любимые мертвецы напоследок проорали о себе на всех частотах и дали координаты для связи.
– Попробуем организовать контрпропаганду, – усмехнулся я. – Всё-таки не каждый, посмотрев на то, как выглядят тела, решится.
– Скоро на Землю? – невпопад спросил Халилов.
– Через два часа придёт срочный борт из Владимира. Долечу – сорвут погоны. Впрочем, плевать. Мне достаточно сознавать – бессмертны люди, а не эти… постчеловеки.
…Столица встретила меня привычной суетой аэромобов над крышами небоскрёбов, запахами блинов и чая с чабрецом из буфета военного космодрома, где мне дали посадку.
А еще – невероятной свободой движений. Курьерский корабль по размерам лишь чуть больше истребителя, а кокпит так вообще почти такой же, только со встроенными тренажерами и анабиоз-системой. Три месяца внутри – истинная пытка.
Впрочем, насладиться разминкой не дали. Даже переодеться – и то не вышло. Хмурые коллеги втолкнули в аэромоб прямо в заскорузлом от пота лётном комбинезоне, и через двадцать минут под нами показались зелёные деревья дворцового парка.
У самого парадного меня встретил встревоженный Старик.
– Ну и навёл ты шороху, Сергей Афанасьевич! Неужели нельзя работать тихо, спокойно, изящно?.. Напоминаю, дражайший мой дуболом, не в бронетанковых службу несёшь.
На язык просилось многое – и беспрецедентная ситуация, и цейтнот… Промолчал.
Сказал только:
– Владимир Конрадович, всё совсем плохо?
– Даст Бог, сладится, – вздохнул бессменный руководитель Имперской Безопасности. – Обязательно нужно было давать дуракам обо что лоб разбить?
Вспомнилась контора Апельсинова. Такие всегда найдут, обо что расшибиться. А Шталь продолжал:
– В бывшем Евросоюзе целые секты… уходят. У нас тихо отчего-то, но надолго ли? Её Величество рвёт и мечет. Что-то ей в отчете ой как не приглянулось. А Государыня не самый приятный, знаешь ли, человек в такие моменты.
Мы остановились у памятных дверей, перед которыми застыли суровые барышни в мундирах лейб-гвардии – охрану молодой Императрице набирали исключительно из отличниц военных училищ: не стоит множить искушения той, что и так владела чуть не половиной мира.
Именно тут проходил «разбор полётов» после Марсианского Провала. Только я тогда выходил с боку припёка, а сейчас… Сейчас главный фигурант.
– Заходи. Если не вернёшься – с меня конный бюст на родине героя.
– А вы? – удивился я.
– Тебя требуют. Велели не соваться. А я и рад: не меня песочить будут, – фальшь пёрла из всякого слова, каждой вымученной хохмы, неловкого обращения на ты вместо обычного шутливого вежества…
Да, Шталь не бросал своих сотрудников. И очень беспокоился, когда не мог за них вступиться.
…Внутри всё так же, как мне некогда запомнилось – камин и полки с бумажными книгами, горделивое портреты на стенах и широкое окно в сад.
Государыня – вовсе не похожая на официальные портреты, скорее на юную барышню, которой впору бегать на танцы и читать любовные романы – сидела в кресле. Длинные тёмные волосы струились вниз.
Когда-то, впервые увидев её, влюбился. Окончательно. Бесповоротно. Ни слова не сказав даже духовному отцу.
Лишнее.
И разговоры, и мечта.
Сейчас в глазах промелькнет знакомое выражение: жестокое разочарование; «стена, кирпичи, приговор – расстрел»[3].
Она не грешила подобным. Но так даже больнее.
– Господин штаб-ротмистр, – она поднялась.
Стало неудобно. И стыдно.
Не ей передо мной – мне навытяжку стоять. Ни капли укора в глазах – только сочувствие и интерес.
– Ваше Величество, – склонил голову. – Прошу простить, прямо с корабля.
– Варвары, – констатировала она. – Сказала «срочно», но не настолько же! Присаживайтесь, прошу. Не смотрите так на чехлы, они не кусаются. Ну, чистые, так не век им такими быть.
Послушался. Не стоять же, раз садиться велят? Радуйся, дурак – предел мечтаний достигнут!
– Сначала о неприятном, – сказала она тихо, усаживаясь напротив. – Я читала отчёты. У меня есть несколько вопросов. Во-первых, подробной стенограммы беседы с… Трифоновым, назовём его так, никто, оказывается, не вёл. Казаки, что поделаешь. Только общий пересказ в вашем рапорте. У меня создалось впечатление, что вы о чем-то спросили – и именно эти ответы обусловили окончательное решение. О каких именно из перечисленных вами фактов шла речь? Второе. Почему вы посчитали, что ваш выбор – в интересах Империи, а не лишил её будущего?
В голосе звякнула сталь. Далеко-далеко, но она не дала забыть, кто восседает передо мной.
– Ваше Величество, – из себя выдавил. – Разрешите излагать прямо и без экивоков?
Дождался кивка.
– Вы совершенно правы. Одно следует из другого. Я спросил: «Верите ли вы во что-либо? Бога, концепцию, идею?». Потом уточнил: «И вы уверены, что живы?». На основании ответов сделал вывод: их «будущее» – путь в никуда; но опасен он лишь для тех, кто уже убил себя в душе своей, простите за неуместную красивость. Остальные будут спасены нашей инфокампанией – и это вместе с полученной технологией послужит пользе государства Российского.
– Хмм. И каковы же были… ответы? – она подвинулась на краешек кресла.
– «Понятие не имеет практического смысла» и молчание. Не стану уточнять, что в той ситуации запрет навряд ли что-то изменил.
– Но уточнили, – заметила она.
Огромные глаза, чей цвет я никак не мог уловить, заглянули мне в душу.
– Скажите, – спросила она, – а почему вы считаете себя вправе принимать такие решения? Я не оспариваю, и в целом согласна с вашей логикой, но мне интересно.
Я вздохнул. Улыбнулся. По-настоящему.
– Ваше Величество, мы оба знаем – из злых дел не построишь жилой дом. Только темницу. Древо познается по плоду. Но дерево, чьи плоды ядовиты, всё-таки сгодится на щит. Оттого вы дали мне власть и обязанность нарушать закон Божий и людской. Предавать. Покупать предателей. Убивать. Совершать диверсии. Иметь дело со злом, знать зло и быть той скованной из него броней, без которой невозможно ваше добро – иначе на него покусятся куда более дурные, нежели я, люди. Полагаю, это подразумевает и право решать, jure dicere. – Право на решение, данное искренне верующему в Господа нашего? – улыбнулась она в ответ вдруг очень по-детски.
Слишком понимающе. По своему обыкновению отвечая сокровенным мыслям, а не дежурной вариации на тему истины, срывающейся с уст, когда, может, и хочешь сказать правду, да не умеешь. Ненавижу, когда меня читают. Но злиться на неё – не в моих силах.