«апперсон» с откидным верхом, и мы двинулись в направлении неполной средней школы имени Лонгфелло.
— Ты рассказал все как было? — спросил дядя Александр по дороге.
— Все как было.
— Ну хорошо, — сказал мой дядя Александр. — Тогда сиди в машине и жди.
Я не знаю, о чем говорили друг с другом дядя и мистер Монсун, но через несколько минут ко мне подошла мисс Слайфо и сказала, что мой дядя, мистер Монсун и мисс Шенстоун хотели бы, чтобы я заглянул к ним в кабинет директора.
При моем появлении дядя сказал:
— Есть люди, которые знают, как определяется примерный возраст тех или иных вещей в мире вообще и на земле в частности. Кто эти люди и как именно они это делают, мистер Монсун не знает. И мисс Шенстоун тоже. Мисс Шенстоун обещала мне заняться этим вопросом. Что касается тебя, то ты вправе спрашивать о чем угодно, но более располагающим и учтивым тоном.
Он посмотрел на директора.
— Ведь именно так мы с вами договорились?
— Совершенно верно, — сказал директор.
— Свое замечание, что только армянин мог задать подобный вопрос, мистер Монсун сделал с чувством восхищения, — продолжал дядя. — Не правда ли, мистер Монсун?
— Да, — сказал директор. — В городе, где их проживает десять или пятнадцать тысяч, я едва ли мог позволить…
— Итак, с чувством восхищения, — сказал дядя Александр. Он обернулся ко мне.
— Остаток дня ты проведешь вне стен этого учебного заведения, но завтра вернешься в класс как ни в чем не бывало. Это ведь тоже соответствует нашей договоренности? — спросил он директора.
— А не лучше было бы перевести его в Готорнскую среднюю школу? — сказал директор. Но мой дядя тут же сказал:
— Он живет в вашем районе. Все его друзья ходят в вашу школу. Я буду следить за его успехами у вас.
— Мы все будем следить, — сказал директор.
О, как мне было не по себе, как злился я на дядю! Произошло то, что я ненавидел больше всего на свете, и вроде бы ради моей же пользы: на мою защиту встал человек, затмивший всех вокруг себя, — вряд ли можно было ожидать, чтобы это обстоятельство меня особенно обрадовало.
В самом деле, откуда ни возьмись является вдруг этакий блестящий молодой человек, младший брат моей матери, заезжает ко мне в школу, держится здесь настоящим боссом с учительницей и самим директором, унижает их и угрожает им, а они вместо того, чтобы дать отпор, покорно позволяют ему удалиться с видом победителя. Как раз этого-то я хотел меньше всего.
На следующее же утро я явился к мистеру Монсуну, у которого при моем появлении, так мне во всяком случае показалось, обнаружилось сильнейшее желание закрыть глаза и погрузиться в сон.
— Я пришел извиниться, — сказал я. — И не надо мне никаких поблажек.
— От тебя требуется только задавать свои вопроса вежливым тоном, — сказал он. — А сейчас можешь идти.
Глаз он так и не открыл.
От него я прямиком проследовал в класс древней истории, где застал мисс Шенстоун, сидящую за своим столом и погруженную в работу.
— Сожалею, что причинил вам столько неприятностей, — сказал я. — Больше это не повторится.
На какое-то мгновение я подумал, что сейчас она снова бросится на меня, но она тут же сникла и, не отрывая глаз от работы, сказала весьма сухо:
— Как определяются такого рода вещи, известно. А сейчас можешь идти.
У меня не было сомнений в том, что в один прекрасный день и директор, и учительница вспомнят, сколь безукоризненно я вел себя в этом злосчастном деле, но, как я уже говорил, этого не произошло, вот и пришлось мне взяться за перо самому.
Судьбе было угодно, чтобы после этой истории мисс Шенстоун учительствовала у Лонгфелло всего четыре дня, и за все это время она ни разу не позволила ceбе взглянуть на меня или задать мне хоть какой-нибудь вопрос. Она даже перестала делать в классе перекличку, опасаясь, что, когда дело дойдет до моей фамилии, я могу что-нибудь такое сказануть. После мисс Шенстоун древнюю историю вела у нас целая вереница сменявших друг друга учителей, но к этому времени основанная мною новая школа утвердилась у Лонгфелло окончательно, так что каждый из новеньких, продержавшись кто день, а кто неделю, стремился убраться от нас как можно скорее.
Мистер Монсун несколько раз собирал нас в актовом зале и проводил беседы о хороших манерах, но никто из учащихся не сделал из услышанного никаких выводов, и через месяц он тоже вынужден был бросить школу, а ему на смену пришел боевой капитан, в годы первой мировой войны прославившийся своими подвигами. От него ожидали быстрых и решительных действий по наведению порядка — ликвидации новой и восстановлению старой школы. Вначале он взял на вооружение метод грубой силы и лично порол до трех дюжин школьников в день, затем применил метод доверительных бесед во время прогулок по школьному двору с самыми неисправимыми из нас, дружеских излияний и тому подобное; но ни тот, ни другой метод не сработали, так что после первого же семестра он принял приглашение перейти в маленькую сельскую школу, где было всего сорок или пятьдесят учеников.
Что касается меня, то к этому времени я уже перевелся в школу с техническим уклоном, чтобы выучиться печатать на машинке.
Изобретатель и актриса
Мальчишка этот и две его старшие сестры жили в доме через дорогу. Иногда они ему нравились, а иногда казалось, что ребята эти — самое большое несчастье в его жизни, потому что они вечно торчали на его дворе, так, как будто двор этот и ихний тоже.
Фамилия у них была Шихэйди, а мальчишку сестры звали Пэдди. Старшую свою сестру Пэдди называл Белли, а она злилась, так как по-настоящему ее звали Белл, другую звал Дэйз, хотя, конечно, та была Дэйзи.
Белл все время выряжалась в старые материны платья и все спрашивала, похожа ли она хоть чуточку на Аву Гарднер, или Мэрилин Монро, или еще на какую-нибудь киноактрису, которую видела в очередном фильме. Но ничего там похожего не было. Белл, она и есть Белл, то есть просто трудно найти кого-то, меньше нее похожего на взрослую девушку, ну, просто ничего общего. А она только об этом и думала: выглядеть девушкой, взрослой девушкой, да еще знаменитой вроде Мэрилин Монро.
Однажды Пэдди явился на двор и сказал:
— Угадай, Джим, кем Белли станет?
— Почем мне знать, кем она станет? — ответил Джим. Его всегда ошарашивала и даже злила эта манера Пэдди ни с того, ни с сего задавать человеку какой-нибудь дурацкий вопрос этаким резким и возбужденным голосом. Не раз бывало — сидит Джим, размышляет, что бы ему такое изобрести, и даже подскочит от этого голоса; но со временем привык, вот уже год больше не подскакивает и не очень раздражается.
— Актрисой, — сказал Пэдди. — Пойдет на сцену. А Дейз не пойдет с ней.
Джим счищал сухую черную кожуру с грецких орехов, напа’давших с дерева в заднем дворе. Сначала счищаешь с них кожуру, а потом можно раскалывать молотком. Ну и твердые же эти орехи! Но уж если ты расколол толстую скорлупу и добрался до ядра, то просто диву даешься; до чего искусно оно уложено, ни за что не уразуметь, как это сделано и кто такое придумал, и вкуснее этого ядра ничего на свете нет. Вот ради чего Джим и ковырялся, не обращая внимания, что руки у него чернеют от кожуры. Дерево уже старое. Орехов приносит каждый год много. В гараже их еще много, трехлетней давности. Мама как-то сказала, что надо ими камин топить, вот сколько лежит и никто не ест, а Джим сказал, что они ему нужны, он будет их чистить и есть. Конечно, всех орехов ему не осилить, так что мать наверняка нет-нет да и жжет их. Горят они здорово, но все-таки ему не нравится, когда их жгут. Кожуру и скорлупу он кидает в ящик, пускай топит этим, а целые орехи пускай не трогает. Как же можно жечь такое добро!
— Что это ты делаешь? — спросил Пэдди.
— Орехи чищу.
Пэдди уже раз сто видел, как Джим их чистит, но каждый раз он спрашивает одно и то же, будто Джим, постигая устройство ореха, того и гляди изобретает такое, что сделает его самым богатым человеком в мире. И каждый раз Джим отвечает так, как будто впервые слышит этот вопрос.
— А можно я буду тебе помогать? — спросил Пэдди.
— Ну да. Только, смотри, руки запачкаешь.
— Пускай.
И Пэдди Шихэйди сел под деревом, растущим в заднем дворе у Джима, и принялся сдирать кожуру с орехов.
— А сколько у тебя их? — поинтересовался он.
— Да почти что пол гаража, — сказал Джим.
— И ты все собираешься чистить?
— Очищу и сложу где-нибудь. Захочется расколоть, а они уже чистенькие, готовенькие. Они, когда нечищеные, колются плохо, попадешь молотком не как надо и испортишь ядро.
— А можно я разобью вот этот и съем? — спросил Пэдди.
— Ну да, — сказал Джим. — Только по руке не стукни.
Пэдди уже дважды стукал себя по руке, один раз довольно сильно, так что миссис Шихэйди сама явилась во двор — мало того, что обе дочки и сынок здесь околачиваются, так тут еще и мамаша пожаловала и стала расспрашивать, чем это Пэдди занимался, что так ушиб себе руку. Джим ей рассказал, и тогда она спросила, дома ли его мать, а он сказал, что нет, и тогда она еще спросила, как его отца убили на войне, словом, целый час тут стояла, не давая ему заняться делом. Здоровенная женщина, ну прямо, как те борцы, которых он видел на ярмарке прошлым летом, такая же громадная, только, пожалуй, за счет жира. И при этом ужасно беспокойная и все время ахает, когда же это жизнь подешевеет, чтобы концы с концами сводить.
Однажды Джим слышал, как она спросила об этом его мать, а мать сказала, что не знает, и миссис Шихэйди растерялась и долго не могла сообразить, что бы такое еще сказать. А в тот раз, когда Пэдди навернул себе по руке, Джим сказал ей, что Пэдди ушиб руку, когда колол орех. Тут ей понадобилось узнать, а не толкнул ли его Джим или еще что. Джиму это надоело, и он сказал, что не только не толкал он ее Пэдди, а сто раз показывал, как надо колоть орехи, чтобы не ударить себя по пальцам.
Но Пэдди все равно попадал по пальцам, правда, уже не так сильно. В тот раз, когда он здорово саданул по ним, он вскочил, затопал ногами и заорал: