— среди них.
Я бегу за фургоном до угла улицы, спрашивая мысленно: кто смеялся? Бегу вслед за ним еще квартал, спрашивая: кто заливался смехом? А потом я вспоминаю вдруг об опасности, меня охватывает страх перед всем миром, перед его обитателями, их бесчисленным множеством. Потом я смеюсь над своим страхом — вспоминаю смех того, кто смеялся, и смеюсь сам. Я бросаю страху вызов. Вот, я смеюсь. Во всем видимом и невидимом таится опасность. Ну так что ж, вот я. И я не боюсь.
Я возвращаюсь к дому, сажусь на ступени и снова жду. Пусть они приходят, мои видения. И я представляю далекое море, совершенно пустынное и полное опасности, и свирепый ветер, и ливень, и гром грохочет во тьме. Пронизанный опасностью холод и бездонное море. Но там, где кончается море, начинается земля. Теплая земля и чистые поля зеленой травы; деревья, камни и ручейки, и все, что дышит и живет на земле; пушистые звери; глаза, ноги. И птицы с яркими перьями. И глаза. И все, что есть на земле. И города, и улицы, и дома, и люди.
…Однажды вечером младший брат моего отца Седрак ехал по улице на велосипеде. Он слез с него, зацепил педалью за деревянный тротуар и подошел ко мне.
— Что это с тобой? — спросил он.
— Где мы жили вначале? — спросил я.
— Ты родился здесь, — сказал он. — Ты живешь в этой долине всю жизнь.
— А где жил мой отец? — спросил я.
— На родине, — сказал он.
— А как назывался город?
— Битлис.
— А где тот город?
— В горах. Его выстроили в горах.
— А улицы?
— Улицы были пробиты в горах, они были узкие и кривые.
— Ты помнишь моего отца на улицах Битлиса?
— Конечно. Он же мой брат.
— Ты видел его? — спросил я. — Ты видел, как мой отец ходил по улицам города, выстроенного в горах?
Я спрыгнул со ступенек и стал прохаживаться перед домом. Я отошел от дома, повернулся, пошел назад.
— Вот так он ходил? — спросил я. — Вот так вот он ходил там, у себя на родине, и ты это видел?
— Ну да, конечно. Он же был мой брат. Мы с ним часто гуляли вместе.
— Вы гуляли вместе? А что он говорил?
— Видишь ли, — сказал младший брат моего отца, — он был не очень-то разговорчивый.
— Но ведь иногда он все-таки разговаривал? — спросил я. — Что он говорил, когда разговаривал?
— Помню один день, — сказал младший брат моего отца. — Мы вместе шли в церковь. И твой отец сказал: «Ах, ах, ты только посмотри, Седрак. Ты посмотри, посмотри».
— Ты слышал, как он сказал это? — спросил я. — Ах, ах? А о чем это было?
— Ни о чем, — сказал брат моего отца. — Ни о чем. Обо всем.
— Ах, ах, — сказал я, как мой отец. — Посмотри, посмотри.
Младший брат моего отца уехал на велосипеде, а я снова сел на ступеньки крыльца. Я вдыхал этот воздух, и ко мне возвращались дни, когда мой отец жил в городе, выстроенном в горах, и я знал, что он не умер, потому что я здесь, я дышу, а небо очень высокое и все же близкое, и чистое, а воздух — теплый, каждую частицу его, кажется, можешь взять на ладонь, и в этом мгновении — вечность всех дней и людей, и этот мир — мир всех, кто родился когда-либо, мир всех, кто когда-либо мечтал в долгие теплые дни августа и сентября и октября.
В теплой тихой долине дома
Еще не рассвело, когда мой двоюродный брат подъехал к дому на помятом, поколоченном «форде» и дернул запасной тормоз машины, потому как обычный уже вышел из строя. Машина подпрыгнула, задохнулась и стала. Мой двоюродный брат соскочил на землю и постоял во дворе, глядя на небо. Потом он поднялся по ступенькам крыльца, вошел в дом и появился на кухне, где я уже почти что кончал бриться.
— Похоже, будет шикарный день.
— Вот и прекрасно, — сказал я.
Он налил себе чашку кофе и сел завтракать. Хлеб с маслом, маслины, армянский сыр.
Я вытер лицо и присоединился к брату, налив и себе полную чашку кофе.
Кофейник был солидных размеров. Мой брат выпил четыре чашки, а я — три, выпил бы и четвертую, если бы только в кофейнике осталось что пить.
Мы вышли из дому, не дожидаясь рассвета.
— Днем у нас будет шикарный ленч, — сказал мой брат. — Я сам все приготовил.
— И будет что выпить?
— Пиво, — сказал он. — Шесть бутылок. Они у меня в ящике, и чтоб не нагрелись, я их укутал в мокрый мешок.
— А может, попробуем раздобыть льда?
— Можно, конечно. Но лед растает.
— Ладно, — сказал я. — Выпьем пиво до ленча. Уж, наверно, до десяти лед не растает.
— На солнце уже с самого утра будет жарко.
— Не люблю теплого пива, — сказал я.
— Хорошо, — сказал он, — хоть слишком еще рано, но я знаю одно местечко, где мы достанем немного льда.
— А далеко это от нашей дороги?
— Нет, — сказал он.
— Ну ладно. Давай-ка я заведу машину.
— Нет, — сказал он. — Лучше я сам. Этот мотор не всякого слушается.
Он взялся за дело, мотор заработал, и мы сели в машину и тронулись в путь.
— Не думаю, чтоб по этой дороге попалась какая-нибудь речушка, — сказал я.
— Будет, — сказал он, — Где-то подальше будет ручей. Но возможно, что летом он высыхает.
— А ты не забыл про винтовку и дробовик? — сказал я.
— Да нет, черт возьми, — сказал он. — Но если ты что-нибудь из этой винтовки подстрелишь, считай, что тебе крупно повезло.
— Почему?
— Что-то там с прицелом.
— А может, с твоим глазом?
— Глаз тут ни при чем. С глазом у меня все в порядке. Я целился в кролика метров с шести и промазал.
— Глаз у тебя не в порядке, — сказал я. — Ну а что дробовик?
— Дробовик что надо.
— С прицелом ничего?
— Ничего, да к тому же ты обойдешься и без прицела.
— О! — сказал я.
Старенький «форд» прогрохотал по Вентура-авеню и сбавил ход. Мой брат дернул запасной тормоз, машина подпрыгнула и заглохла возле заведения с вывеской «Уголь и лед». Наверху, где располагалась контора, горел свет. Брат взбежал по ступенькам и толкнул дверь, но она оказалась на запоре. Тогда он заглянул в освещенное окно и увидел в комнате человека, который спал, сидя на стуле. Убедившись, что контора не пустует, брат принялся громко стучать. Через некоторое время дверь отворилась, и человек, появившийся на пороге, сказал:
— Вам чего?
— Пенсильванского угля, — сказал мой брат.
— Угля у нас никакого в этот сезон не бывает.
— Ну коли так, возьмем льда.
— Сколько вам нужно?
— Центов на десять, — сказал мой брат. Человек исчез и вернулся через минуту с бруском льда в холщовом мешочке.
— А найдется чем расколоть? — сказал мой брат.
— Найдется, конечно.
Человек спустился вниз и вручил нам мешочек. Брат мой вывалил брусок на подножку машины и, взяв у человека что-то вроде кайла, стал аккуратно колоть лед и кусочки его бросать на мокрую мешковину, в которую обернуты были бутылки.
Человек из конторы получил свои десять центов и вернулся к себе в комнату, к своему стулу. А мы завели машину и поехали дальше.
Около окружной больницы мы повернули на север. Светало. Небо было редкостной красоты, и больница выглядела как-то особенно грустно.
— Ты когда-нибудь попадал в эту больницу? — сказал мой брат.
— Да, — сказал я.
— А что у тебя было?
— Ничего. Я просто ходил туда навещать.
— Кого навещать?
— Кероба помнишь? — сказал я. — Ты был совсем еще мальчонка, когда он умер.
— Помню, — сказал он.
— Вот его я и навещал.
— А что у него было? — сказал мой брат.
— Т. Б., — сказал я.
— Ясно, — сказал мой брат, — Ну а какой он был вообще?
— Вообще отличный был парень, — сказал я. — Я обычно приносил ему виноград и персики. И еще инжир. Когда он умер, ему и сорока еще не было. А мне тогда было лет десять-одиннадцать.
Когда мы въехали в Кловис, солнце уже поднялось, и городок показался нам очень милым. Чтобы рассмотреть это местечко как следует, мы несколько раз проехались по его считанным улицам.
Людей на улицах не было ни души. Прибегнув опять к запасному тормозу, мой брат остановил машину около магазинчика.
— Не прогуляться ли нам по Кловису? — сказал он.
— И где-нибудь перекусить? — сказал я.
— Сколько у тебя денег? — сказал он.
— Доллар и еще мелочь, — сказал я.
— Можно, значит, и перекусить, если найдется где.
Мы вылезли из машины и пошли по главной улице. Городок был не бог весть каких размеров. Две-три довольно печального вида улочки, по сторонам их — печальный строй одноэтажных и двухэтажных деревянных домов, и кое-где печальные окна лавок, и такие же печальные двери и вывески, и печально глядящие сверху окна вторых этажей. И сразу за городком видны были виноградники. Словом, это было просто маленькое местечко в сельском краю, окруженное виноградниками, но повидать его ранним утром было очень приятно.
Солнце уже поднялось и даже начало припекать, а городок все еще не просыпался. Пройдясь по главной улице, мы нашли закусочную, но она, к сожалению, была закрыта.
— Ну что, — сказал мой брат, — подождем, пока откроется, или поедем дальше?
— Похоже, что ждать тут придется долго.
— И для чего они завели эту закусочную, не пойму. Посмотрел бы я на парня, которому пришло это в голову.
— Что за тип, как по-твоему? — сказал я.
— Да уж вряд ли симпатичный, — сказал мой брат. — На кой черт, интересно, завел он закусочную в городишке, где она явно никому не нужна?
— А может быть, она нужна ему самому. Может, он большой любитель поесть.
— Десять против одного, что ты угадал. Это маленький парнишка с большим аппетитом. Он ни минуты не хочет оставаться голодным. Он хочет, чтобы еда всегда была под рукой. Вот его и осенило устроить закусочную. В худшем случае он сам проглотит свою стряпню.
— Ладно, — сказал я, — с этим все ясно, так что не будем уж тут околачиваться.
Мы вернулись к своей колымаге, завели ее и поехали.
После Кловиса дорога потянулась среди холмов, покрытых пожелтелой, высохшей травкой. Но миль через десять мы увидели холм, на склоне которого росли деревья, и брат сказал, что это отличное место. Место действительно оказалось славное. Час уже был жаркий, а под деревьями стояла прохлада и трава в их тени была зеленая, свежая. Мы с братом съели по три сандвича с мясом, выпили по бутылке пива и, захватив с собой ружья и остатки еды, пошли прогуляться и чего-нибудь пострелять.