Как он жил после Катиного отъезда? Да как-то жил. Собирал у себя большие компании, благо деньги были, отец присылал, словно откупался от него. Ну и поддавал, разумеется. Никогда он так много не пил. Вспоминал бабкины слова про дедову родню: «Да там, у этих чертовых Громовых, все алкоголики! Через одного. Смотри, Ваня! Наследственность у тебя отвратительная». Слыша это, дед приходил в ярость:
– Это кто в моей семье алкоголик? Ну-ка, поподробнее, Мария Захаровна!
Бабка пыхтела и раздувала ноздри:
– Ах, вам напомнить, глубокоуважаемый Петр Степанович? Всех перечислить?
– Начинайте, глубокоуважаемая, ну-ну! Я весь внимание!
Бабка, надо сказать, оставшуюся дедову родню помнила отлично – не только двоюродных братьев и сестер, но и троюродных, теток и дядек, шуринов и деверей и с удовольствием перечисляла незнакомые имена. Дед слушал молча, все больше и больше хмурясь. И вдруг его лицо вспыхивало счастливой улыбкой:
– А вот здесь, Марь Захарна, ты не права! Не был пьяницей дядька Матвей. Вот хоть режь меня на куски, а не был!
Дед кипятился, хлопал ладонью по столу, а бабка, получая удовольствие от его возмущения, спокойненько отвечала:
– Хорошо, Петр Степанович. Ошиблась, бывает.
После отъезда Кати в его квартире постоянно торчали какие-то люди – знакомые и не очень, приятели притаскивали своих приятелей, а те – своих. Приносились авоськи со спиртным, на балконе копились, пылились горы пустых бутылок, а когда кончалась выпивка или деньги, грязные бутылки складывали в ванну и поливали из душа, а потом бежали их сдавать. Иван жил в постоянном угаре, мало что понимая и еще меньше желая понять. Иногда ему казалось, что он – полудохлая рыба в мутном, загаженном и отравленном аквариуме. А за грязным стеклом медленно движутся странные силуэты. Кто эти люди, зачем они здесь? И как мало воздуха! Он задыхался. Плотный сигаретный слоистый дым не рассеивался от коротких проветриваний, силуэты людей виднелись в дымке, словно в тумане, все медленно и лениво передвигались, шатались из угла в угол, фланировали из комнаты в кухню, кто-то спал на диване, кто-то, малознакомый или вовсе чужой, варил на плите кофе или жарил яичницу, а ванная почти все время была закрыта на задвижку – попасть в нее было сложно. Там занимались любовью незваные гости.
Иногда Иван впадал в бешенство и разгонял компании. Но спустя пару дней, когда от одиночества становилось невыносимо тошно, снова обзванивал друзей и, словно нищий на паперти, умолял прийти. Ну а тех долго просить было не надо. И опять начиналось безумие.
Он спал с незнакомыми или малознакомыми девицами, а поутру долго не мог очухаться, с удивлением разглядывая чужое лицо рядом на подушке. После этого было противно и тоскливо. И все-таки так было легче. В этой безумной круговерти и бестолковой суете было легче забыться. А забыться ох как хотелось!
Так и прожил в этом угаре почти два года. Чуть не вылетел из института, не на шутку испугался, своими глазами увидев приказ об отчислении, клялся декану, что завяжет с гулянками. Тот был суров:
– Эх, Громов! Я все понимаю – жизнь у тебя непростая. Да и талантом бог тебя не обидел. Но что ты творишь? Разве можно так жизнь прожигать? Она у тебя одна, Громов. Другой не будет. В армию загремишь – и это в лучшем случае! А в худшем – сам понимаешь. Ладно, иди! Последний шанс, Громов! Последний! И то потому, что… Ладно, сам знаешь!
Что это значит – «сам знаешь»? Получается, тогда, при поступлении, за него хлопотал Ленькин отец? А может быть, и сейчас? Все знали, что готовится приказ о его отчислении. Выходит, Ленька снова обратился к отцу? Господи, стыд-то какой! А подойти к Велижанскому смелости не хватило. Да и что спросишь? Лень, ты за меня хлопотал? Тот наверняка поднимет его на смех: «Ты что, Гром? Больной? Где я и где ты? И какое мне до тебя дело?» Нет, так не годится.
В общем, быстро взял себя в руки – сдал все хвосты и занятия не пропускал. Спустя какое-то время узнал, что Велижанский училище бросил. Ничего себе, а? Ну дал дружок! Да уж… Хотел позвонить ему, но передумал. Подумал, что Ленька спросит: «А ты что, Гром? Переживаешь? Ну так не переживай, брат! У меня все хорошо».
Однажды пришло письмо от матери:
Здравствуй, Ваня. Как поживаешь? У нас все хорошо. Я здорова, Павлик тоже. Леночка, умница наша, поступила в медицинское училище. Ваня, твоя сестра собирается в Москву – это наш подарок ей на окончание школы. Ни я, ни Леночкин отец поехать не можем – дела. У меня огород, у Павлика служба. А Леночка рвется в столицу. Ну и правильно – ведь там у нее родной брат. Ваня, встреть ее на вокзале и посели у себя. Думаю, что это несложно – все-таки Леночка тебе сестра. Да и едет она на неделю – всего-то! Денег мы ей собрали, не беспокойся. Траты тебя не коснутся. А вот поводить ее по Москве, по музеям – это только ты, старший брат! Напиши, согласен ли? И пожалуйста, не тяни – нам надо решать с билетами. С ними, сам знаешь, плохо. И каникулы короткие, ей учиться, как ты понимаешь. Заранее тебя благодарю. Мама.
Он крутил письмо в руках и усмехался: «Заранее благодарю». Ну спасибо и на этом! И ни одного вопроса – а может ли он? Не уезжает ли отдыхать – все-таки каникулы. Да и вообще, один короткий и дежурный вопрос – как поживаешь? Ни как в институте, ни как на личном фронте. Ни как здоровье, сынок? Мать. Да какая она ему мать? Вот Леночке этой – мать. Да и черт с ними! Отбросил письмо и решил не отвечать.
Но совесть мучила – даже странно. Помучился пару дней, ну и ответил: «Встречу, свожу, покажу. Пусть приезжает». В конце концов, мать права – Леночка эта дурацкая ему действительно сестра, как ни крути.
Леночку он встречал двадцать пятого декабря. Боялся, что не узнает – видел ее давно. Но узнал, нет, не так – не узнал, а просто понял, что это она. Из вагона вышла высокая, полноватая девушка в темном пальто с серым, пушистым воротником. На голове вязаная шапка непонятного, бурого цвета. В руке коричневый потертый чемодан. Глаза испуганные и растерянные, озирается по сторонам и явно кого-то выглядывает. С первого взгляда видно – провинциалка.
Он выкрикнул:
– Лена?
Она вздрогнула, увидела его и мягко улыбнулась:
– Иван?
Кивнув, он подхватил ее чемодан и со вздохом спросил:
– Ну что? Двинули?
Леночка радостно закивала.
Как ни странно, Леночка эта, его, так сказать, сестра, оказалась вполне симпатичным человеком. Он даже был удивлен – в ту единственную встречу на вокзале она показалась ему капризной и неприятной. Сейчас же она всему искренне восхищалась, всему радовалась и вообще оказалась смешливой и остроумной хохотушкой. Он так боялся ее приезда, так не хотел его, но неожиданно, вдруг, с Леночкой, с его «так сказать, сестрой», ему оказалось легко и весело.
Увидев его запущенную квартиру, Леночка, выпив чаю с дороги, принялась за уборку. Он убежал по делам, а вернувшись, остолбенел: квартира была не просто чистой – сияла! Висели чистые занавески, блестели пол и кухонные шкафчики, а бабкина люстра сверкала отмытыми плафонами. Но самое главное – запах! В квартире замечательно и ново пахло домашней едой.
Раскрасневшаяся Леночка выглядела усталой. Смущаясь, достала из духовки запеченное мясо с картошкой.
– Где взяла? – изумился он.
– Где, где! С собой привезла! Папка перед моим отъездом поросенка зарезал. Мамка велела, боялась, что я здесь у вас оголодаю. Такая смешная! А я вообще-то хочу похудеть, – нахмурилась Леночка.
Выпили по стакану белого вина, разомлели оба, и пошли разговоры. Говорила в основном Леночка.
О родне – так она назвала родителей – отозвалась коротко, скупо:
– Папка – человек неважный, потому что запойный. Пока в завязке – спокойный и работящий, рукастый. А как начнет заливать, беги со двора. Словно черт вселяется – не мой папка, а бес с рогами. Мамку гоняет, руки распускает. Она от него в сарае прячется.
– Бьет? – изумился Иван. – Да как же так, Лен? Как же так можно? Дикость какая! В конце двадцатого века? А милиция? Ну в конце концов, есть же там у вас власть!
– Власть! – Леночка горестно махнула рукой. – Так все же его дружки, собутыльники. Они что, попрут против него? Да и амбал он – ты ж его видел! А пьяный – вообще полный дурак! Однажды на соседа пошел с колом двухметровым – тот еле укрылся. Кто будет с ним связываться? Вот именно, никто.
– А тебя? – осторожно спросил Иван. – Ну тебя он не…
– Меня – нет! – недослушав, ответила Леночка. – Меня он боится! – И тут же весело рассмеялась: – Я ж и сама здоровая! Как двину! Да знает он, что я его не боюсь!
– Ну а что мать? – тихо спросил Иван. – Почему от него не уходит?
– Не уходит? А куда уходить, Ванечка? Ничего у нее нет – ни кола, ни двора. Да и любит она его. Так любит, что все прощает. А я, Вань, – Леночка оживилась, – в город уехать хочу. В большой город, в нормальный. Нет, не в Москву, конечно, здесь и без меня тесно и умных хватает. В Ленинград, например. – И она мечтательно посмотрела в окно, словно за ним, за этим окном, был вожделенный прекрасный Ленинград. – Правда, – Леночка посмотрела на него и рассмеялась. – Правда, я там никогда не была! А ты был, Вань? Что, не брешут? Красота, говорят!
– Не врут, – улыбнулся он, – красота. Да, был. Правда, давно, лет в восемь, с бабкой и дедом.
Он вспомнил эту поездку и замолчал. Как он был счастлив тогда! Нет, потряс его, как большинство пацанов, не крейсер «Аврора» – его потрясли музеи. В Русском он замирал, останавливаясь перед полотнами великих – перехватывало дыхание. Вот это искусство! А его каляки-маляки… Да что говорить – стыдоба. Да и вообще там, в Ленинграде, было одно сплошное счастье – гостиница «Октябрьская» с белыми мраморными лестницами и красными ковровыми дорожками, огромный ресторан, войдя в который, он тут же оробел и расхотел есть. И даже бабка с дедом, как он помнил, в Питере ни разу не поругались.
– Не грусти! – Леночка дернула Ивана за рукав. – А то грудь не будет расти!