– Ты, Велижанский?
Велижанский захохотал:
– Ну наконец! Ладно, не смущайся! Понимаю – борода и вес. На тридцать кэгэ разнесло! Кто тут узнает?
Да и мальчиком Велижанский был упитанным – розовощекий бутуз, с виду – маменькин сынок. Ленька всегда выглядел старше ровесников. Но чтобы так? Сейчас он выглядел лет на тридцать, не меньше. Солидный дядька с брюшком и намечающейся лысиной.
Закурили, разговорились, и оказалось, что Велижанский здесь на большой должности – конечно, пристроил папаша. Ленька трепался, что Строгановку бросил, потому что разочаровался в искусстве в целом, ну и в частности в себе.
– Халтурить неохота, а гений – это не про меня. Да и вообще, – Ленька хитро прищурился, – здесь совсем неплохо, поверь! Я – царь и бог! Хочу – дам, а хочу – ам!
– И что, нравится? – недобро усмехнулся Иван. – Ну, властвовать и распоряжаться?
– Ага, – беспечно ответил тот. – А что тут плохого? Лучше как ты? С протянутой рукой?
Иван хмыкнул. Ленька все понял, но не обиделся, обидчивым он точно не был, любимая присказка: «Да ладно тебе!»
– Не всем быть творцами! Должен же кто-то и на земле остаться, – философски изрек он.
– Твой выбор, – согласился Иван.
– Ну пойдем ко мне, порешаем? – Велижанский смотрел на него с усмешкой. – Или как? Мы сегодня опять гордые?
– А мы вообще гордые, – нахмурился Иван.
– Да помню. Ладно, пойдем по кофейку. А там посмотрим.
Кабинет у Велижанского был солидный – большой стол, кресло, ковер на полу. Стены в картинах – дары благодарных? В маленьком предбанничке сидела секретарша, которая моментально оценила ситуацию и через пару минут доставила две чашки кофе, сливки и сахар.
– Важная ты птица, Велижанский! – усмехнулся Иван.
Ленька притворно вздохнул и развел руками – дескать, прости, так получилось.
Ленька рассказал, что папашка – а он называл его именно так – от творчества давно отошел и теперь он только чиновник. По-прежнему разъезжает по заграницам и заседает в комиссиях, в том числе и в приемных – забронзовел окончательно и бесповоротно. Рассказал и о том, что мать его умерла два года назад, и, увы, никакие папашкины связи и прочее не помогли. Через три месяца после смерти Ленькиной матери папашка женился – взял молодую, красивую и наглую, как обычно бывает. Ну и пусть мается, старый дурак. Девка эта крутит им, как белка колесо: шубы, бриллианты, машины.
– Да бог с ними, пусть живут, мне-то что? – скривился Ленька. – Папашка меня из квартиры погнал, но на улицу не выбросил, купил кооператив. Так что я, Вань, при личной жилплощади. Правда, свободы, Ванька, ни-ни, – грустно вздохнул Велижанский. – Я, мудак, рано женился. И уже папаша. Дочка у меня, представляешь? – Казалось, Ленька и сам в это не очень верит.
Иван вспомнил его родителей на выпускном: красавица мать, высокая блондинка на огромных каблуках в невероятном платье, и важный папаша – пузатый, с блестящей, словно надраенной, лысиной. Вспомнил и то, как директор и завуч перед ним лебезили и приседали.
Поговорили о работе…
– Местечко теплое, – сказал Велижанский и посмеялся. – К Ю. ходил? Ну это зря! Он вообще не ку-ку. Надо было сразу ко мне.
Иван смутился и начал оправдываться:
– Откуда я знал, что ты здесь? Думал, что все решает Ю., директор.
Велижанский посмеялся и велел прийти в понедельник – со всеми документами: диплом, фото дипломных работ, ну и паспорт с пропиской. Иван колебался – это называлось «его величество случай», судьба. Но все же было противно. Получалось, что он здесь по блату. И снова Ленька! В училище Ленька и здесь.
Конечно, трепач Ленька свои возможности преувеличил, но в целом не обманул – работу Иван получил. Конечно же, не самостоятельную – из молодых скульпторов сформировалась команда, три человека. Заказ был неплох – панно «Сабантуй» на Казанском мясокомбинате в столовой. Сабантуй, как выяснилось, означало «праздник».
Важным начальственным голосом Ленька вызвал на собеседование к себе в кабинет молодых специалистов. Иван удивился, увидев не только смуглого коренастого парня, но и молодую, симпатичную женщину.
Ничего себе, а? Женщина-скульптор явление не частое. Нет, конечно, есть всем известные имена: Анна Голубкина, Вера Мухина, Камилла Клодель. Из здравствующих – Инге Кинг, Анна Малер, Зинаида Иванова. И все-таки Иван растерялся.
Сидя с ними за одним столом, чувствовал себя немного не в себе – смуглый парень по имени Саид был хорошо знаком с женщиной, которую звали Майей. Они перебрасывались шутками, подкалывая друг друга, а Велижанский, устав изображать из себя босса, спустя минут двадцать подключился к словесному пинг-понгу и тоже ржал во весь голос. Ну а Иван был пока чужаком – молчал, хмурился и никак не мог влиться в веселую компанию. «А они славные, – думал он, – веселые, юморные, задорные. Кажется, доброжелательные. Неужели это все происходит со мной?»
Майя, чернобровая и сероглазая Майя, ему понравилась. Да и она бросала на него заинтересованные взгляды. И совсем не подкалывала. Сколько ей лет? Тридцать, тридцать пять или больше? У таких красавиц сразу и не поймешь. Смущался, сталкиваясь с ней взглядом. Она, видя это, чуть заметно усмехалась – знала, что красавица, или было смешно, что этот младенец туда же?
Оказалось, что ей почти сорок. Через два месяца отмечали ее день рождения. У красавицы Майи был муж, тоже скульптор, и довольно известный. Он промышлял в Узбекистане и был любимчиком Рашидова, засыпавшего его большими заказами. В Москве появлялся редко, раз в полгода, не чаще. Но мастерская у мужа имелась, хорошая, на Кировской. Там Иван и соавторы и работали.
На Майином юбилее в кафе на Сретенке народу было полно – актеры, художники и прочие представители творческой интеллигенции. Но именно Ивана именинница взяла за руку и вытащила на середину зала. Красный от смущения, он танцевал с ней, осторожно нюхая ее гладкие смоляные волосы, и чувствовал запах ее смуглой кожи и горьковатых духов. Еле сдерживал дрожь – ах, как же ему хотелось провести рукой по ее тонкой и напряженной спине! Конечно же, не посмел.
После банкета ловили такси, усаживались по трое, по четверо. В последнее – я же хозяйка! – всех отправив, села сама юбилярша, и, высунув из окна голову, окликнула Ивана:
– Эй! Давай подвезу!
По счастью, было темно и не видно, что он залился пунцовой краской и, разозлившись, бросил сквозь зубы:
– Я на метро!
– Залезай! – настойчиво повторила она. – Ну что застыл? Какой адрес? Давай, называй!
Он торопливо назвал свой адрес, плюхнулся рядом с ней на заднее сиденье, отодвинулся подальше, мучительно раздумывая, что будет дальше: зачем она это сделала? Может, им по пути? Да нет, он вспомнил, что она живет в центре, кажется, у Киевского вокзала. Тогда зачем? Нет, подумать об этом страшно! Его пробил холодный пот. Он и она? Невозможно.
Майя, отвернувшись, спокойно и равнодушно смотрела в окно. С Иваном она не заговаривала. Машина остановилась у его дома, он медленно вышел, растерянно достал кошелек, думая, как это глупо и по-дурацки, наклонился к открытому окну, чтобы с ней попрощаться.
– Ну? – усмехнулась Майя. – Что встал как вкопанный? Руку давай, руку! Эх ты, кавалер! – И протянула обалдевшему Ивану руку. Накинулись друг на друга они уже в лифте. Так сцепились, что с трудом выбрались из него. Дрожавшими руками Иван долго не мог отпереть дверь. Войдя в квартиру – нет, не войдя, ворвавшись, – стали срывать друг с друга одежду. Раздался треск – и он понял, что порвал ее нарядное платье – красивое, шелковое синее платье, сшитое к юбилею.
– Наплевать! – хрипло бросила она и обвила его шею руками.
Так начался их роман, протянувшийся почти пять лет. Изнурительный, утомительный, измучивший их обоих. «Не роман – канитель», – говорила Майя. Мучили они друг друга страшно. Сходились и расходились. Ругались, не разговаривали друг с другом неделями. Делали вид, что почти незнакомы. Не здоровались, случайно сталкиваясь в разных местах – на комбинате, в Доме художника или на выставках. Искренне считали, что вот теперь, сейчас, все закончилось, и, слава богу, они наконец расстались. Но снова раздавался звонок в дверь, Иван вздрагивал, холодел и медленно шел открывать, точно зная, что это она.
Она и стояла на пороге – а кто же еще? – бледная, с измученными глазами, с черными от бессонных ночей подглазьями, с плотно сжатыми губами и какой-то просительной, жалкой мольбой во взгляде.
– Ты дома? – облегченно выдыхала она. И тут же усмехалась, фыркала, как кошка: – Ну! Отомри! В дом-то пустишь? Тоже мне, гостеприимный хозяин!
Он пускал. И все начиналось по новой.
Майя комплексовала. Как она комплексовала! «Зачем я тебе, старая кляча! Брось меня, к чертовой матери! Не трать на меня время. Тебе нужна девочка, хорошая девочка. Семья, ребятишки. А что тут, со мной? Только теряешь время, Ваня. Брось меня, а?»
Она лежала на его плече – смуглая, словно мулатка, мокрая от пота, узкая, без единого угла, как змея, и гибкая, как змея. Горячая, сумасшедшая, ненасытная.
Иван шептал, что любит ее. Майя, умница, не верила, посмеивалась и отмахивалась, фыркала – глупости, не смеши.
– Не любишь – присох. Я все про себя понимаю. И про тебя понимаю – так у тебя в первый раз. Но надо расстаться, надо! Тебе устраивать жизнь, а мне приходить в себя. Иначе подохну.
Когда приезжал Майин важный муж, ничего не менялось – она по-прежнему приезжала в Беляево, только не оставалась ночевать. «Неприлично как-то, – вздыхала она, – хотя он, конечно, все понимает. Да и сам… Я знаю, что там у него баба. Ну да бог с ним, – шептала она, – бог нам судья».
А Ивану было неловко перед этим мужем, но он уговаривал себя – ему-то какая разница, раз у них так заведено? Но подумывал, если честно, как все это поскорее закончить. Потому что устал. От горячки ее, от темперамента. От ее ненасытности. Понимал, что все это не любовь, нет. Все, что угодно, – испепеляющая животная страсть, горячка, исступление, одержимость, как пишут в любовных романах. Но не любовь. Потому что любовь – это нежность. А здесь было одно сплошное, дикое исступление. А как ему хотелось любви!