Как-то в курилке на Жолтовского услышал разговор:
– Майка Нефедова? О да! Эта любительница, – рассмеялся один, – хотя нет, профессионалка!
– В смысле? – не понял второй.
– До этого дела, – ответил коллега, – ты что, не в курсе? Леонид Сергеич, например, Велижанский. С ним крутила. С Ю. тоже, говорили. И с самим С.! А может, и сплетня. Но я, знаешь, верю, сразу видно – горячая баба.
Иван вздрогнул, но в разговор не вступил. Резко бросил сигарету и вышел из курилки. Ну а при очередном свидании поинтересовался, правда ли, что у нее что-то было с Велижанским.
– Уже донесли? – усмехнулась Майя. – Тебе нужна правда? Ну, было. И что, запрещается? И это, заметь, до тебя! – Привстав на локте, она заглянула Ивану в глаза: – Что, теперь не возьмешь меня замуж?
– Ты вроде замужем, – растерялся он.
– Вроде… Очень точное слово.
В июне, в день рождения Велижанского, поехали в Раздоры на шашлыки – это было традицией. Имелась там у их коллектива любимая полянка – среди высоких сосен, прямо у речки. Расстелили покрывала, разожгли мангал, женщины хлопотали с посудой, мужики насаживали мясо на шампуры.
Майя появилась внезапно, и не одна – рядом с ней шел высокий, представительный седовласый мужик.
Все замерли и переглянулись. Над поляной повисла неловкая тишина. Не смутилась одна Майя – весело и задорно приветствуя «дорогих коллег». Смутился даже наглец Велижанский, хотя, казалось бы, ему-то что? Иван обалдел, заметался по поляне, разбил банку с маринованными огурцами, ползая по траве, собирал их, извинялся, кому-то наступил на ногу и собрался было сбежать.
Велижанский прихватил его за локоть и отвел в сторону.
– Чего забегал, как заяц? – усмехнулся он. – Угомонись. Если уж ей по барабану! Возьми себя в руки.
Но праздник был безнадежно испорчен. В голове крутилась одна и та же мысль: «Зачем она это сделала?»
Кстати, этот муж оказался вполне симпатичным и компанейским человеком и очень Ивану понравился. Но чувство стыда и неловкости не пропало – он чувствовал себя жуликом и вором.
На Майю старался не смотреть – и зол был, и раздражен. Зачем она это сделала? Но, случайно столкнувшись взглядом, опешил – она смотрела на него без смущения и даже с интересом, как на подопытного кролика: а как он выкрутится из этой ситуации? Как проявит себя?
Иван здорово разозлился, взял полбутылки вина и пошел в глубь леса. Сел на поваленное дерево и сделал глубокий глоток – стерва. Все они стервы, как ни крути. И его святая Катя – в их числе. Он был здорово пьян и зол – вот, кажется, только тронь его.
Майя нашла его минут через сорок – увидев ее, он вскочил с бревна и побежал. Дурак! Мальчишка! Чуть не плакал от унижения – зачем она это сделала? Хотела, чтобы он заревновал?
Она догнала его, обхватила руками и дотянулась до его рта.
– Ваня, Ванечка! Не бросай меня, умоляю! Я не смогу без тебя! Прости за этот спектакль. Ну дура, не спорю! Хотелось тебя растормошить, что ли! Дура, да! Полная дура! Прости меня, слышишь? Я же жить без тебя не могу!
Иван скинул ее руки и зло рассмеялся:
– А я могу, слышишь? И очень даже могу! И вообще, оставь меня ради бога. Неужели не видишь, что…
– Что? – перебила она.
Он обернулся.
– Да надоела ты мне! Не заметила?
Качаясь и спотыкаясь, он пробирался сквозь чащу, путался в поваленных ветках, падал, порвал рукав куртки, зацепившись за ветку. Колючие еловые лапы хлестали его по лицу, а он все шел, почти бежал, пока не рухнул в бессилии на землю лицом, отплевываясь от еловых иголок.
К своим не вернулся: слышал, как они аукали, кричали, звали его – не отозвался. Проспал пару часов, а потом двинулся на шум электрички. Было уже темно, часы показывали половину восьмого, болело расцарапанное лицо, ныла ушибленная нога, и невыносимо хотелось пить. Он вышел к какой-то деревне, увидел колонку с водой и чуть не крикнул: «Спасибо, господи!» Пил долго и все никак не мог напиться. Но полегчало, и, шатаясь от усталости, он, спросив дорогу у какой-то бабульки с бидоном, довольно быстро дошел до станции. А через пару часов был уже дома.
Назавтра было воскресенье, и он целый день провалялся в постели. Телефон, по счастью, молчал. В понедельник, смущенный и растерянный, он поехал на Сретенку. Майи там не было, только Саид, но оба сделали вид, что ничего не случилось. И все пошло в рабочем режиме.
Майя на Сретенке не появилась – он слышал, что она позвонила Саиду, и услышал его короткое:
– Поправляйся.
Вопросов Саиду не задавал. Тот тоже молчал.
Ивану Майя не звонила. А через неделю – конечно, об этом все тут же узнали – она позвонила Велижанскому и сказала, что уезжает к мужу в Гулистан: и помощь нужна, да и вообще, семья.
А Иван с Саидом уехали в Казань на монтаж и установку: работа была почти готова. Честно говоря, он был счастлив – избавился, да еще так легко!
Именно тогда пришло письмо от Кати – достав из почтового ящика конверт, он долго не мог понять от кого. Кто мог написать ему из-за границы – в Стране Советов такие конверты и марки не водились. Иван нетерпеливо разорвал конверт, и на пол упала фотография. Он поднял ее, но снова ничего не понял – возле длинной серебристой машины, опершись на капот, стояла молодая женщина в узких коротких брючках, в свободной майке и в больших, на пол-лица, темных очках. Узнал он Катю по волосам – темным, густым, волнистым.
– Нет, невозможно! – прошептал он.
Взбежав по лестнице, он открыл дверь в квартиру, плюхнулся на диван и дрожавшими руками развернул полупрозрачный, тонкий, немного хрусткий, голубоватый бумажный лист.
Ваня, здравствуй! Да, это я. Понимаю, как ты удивлен. Но я решила, что должна тебе написать. Для чего? Наверное, чтобы все объяснить. И еще извиниться.
У нас все хорошо. Бабуле наконец сделали операцию, и она в порядке. Мама и папа работают, причем по специальности, что тоже почти чудо.
Я окончила курсы – это было необходимо для полноценной работы здесь, наш диплом не очень-то ценится. Обучилась я на операционную сестру – это прекрасная и хорошо оплачиваемая работа.
Работаю в National Jewish Health – это довольно большой госпиталь, конечно потрясающе оснащенный, – мечта, просто другая планета. Собираюсь замуж за своего коллегу, врача. Извини, но думаю, что скрывать это не стоит, правда?
Живем мы в пригороде Денвера, конечно квартиру снимаем.
Район зеленый, и у нас нет производств. Америка – прекрасная, свободная страна. Каждый человек, включая нищего или бездомного, пуэрториканца, китайца или черного, чувствует здесь себя уверенно и комфортно. И, как понимаешь, здесь изобилие, такое, что советскому человеку не может и присниться. От продуктов до всего остального.
Нам очень нравится здесь, в этой стране. И это, конечно, было решением правильным и единственно верным – теперь я в этом уверена.
Я понимаю, как ты был обижен моим скорым отъездом и тем, что мы не простились. Но и это было правильно – видеть тебя я тогда не могла, говорить с тобой тоже. У меня бы просто не хватило сил и мужества посмотреть тебе в глаза. Но сейчас, по прошествии времени, я понимаю, как мама была права – во-первых, бабушка и ее здоровье. Во-вторых, все остальное. Тебе, наверное, это сложно понять. Но ты просто поверь мне, и все. Мои родители очень много пережили, им пришлось через многое пройти. И они были вправе распоряжаться не только своей, но и моей судьбой.
Мы с тобой были детьми, неразумными, малыми и глупыми, наивными детьми, вряд ли готовыми к взрослой жизни. Думаю, теперь, когда все успокоились и все обиды забыты, ты с этим согласишься. Что бы у нас получилось? Как бы мы выжили? Да еще и ребенок!
Все, хватит об этом. У всех новая жизнь – и у тебя, и у меня. Значит, такая судьба. Но я ни о чем не жалею – я тебя очень любила. Надеюсь, ты меня тоже.
Но извиниться перед тобой все же хочу, понимая, как некрасиво все тогда вышло. Но мне было так плохо, что я вообще мало что понимала. Не сердись! Значит, так было надо.
Мне очень хочется знать, как ты и что. Как у тебя все сложилось? Я почти уверена, что ты мне не ответишь, и я на тебя не обижусь, ей-богу, ты имеешь на это полное право.
Ваня! Еще раз прости меня и не держи зла на мою семью. Обнять и поцеловать тебя, даже в письме, я не решаюсь.
Просто желаю тебе всего самого лучшего! Будь счастлив.
Катя
Он перечитал письмо тысячу раз. Снова и снова разглядывал фотографию. Нашел увеличительное стекло, с которым почти ослепшая бабка читала газеты. Но даже через стекло ничего не разглядел – Катя на фото была мелкой, отдаленной. Да еще эти очки, закрывающие пол-лица. Ничего не разобрать – один силуэт. Наверное, так оно и лучше? Он не видит ее глаза. Смотреть в них было бы невыносимо. Перед ним не его Катя – перед ним чужая женщина, иностранка. К тому же чужая невеста.
Зачем она написала ему? Мучила совесть? Да столько лет прошло! Похвасталась? Но это совсем не в ее стиле. Хотя… Что он знает про нее теперешнюю? Теперешнюю Катю, чужую, незнакомую?
Иван крутил в руке фотографию. Порвать вместе с письмом? Чтобы больше никогда не вспоминать? Он положил письмо и фотографию обратно в конверт и засунул в старую обувную коробку, где хранились старые бабкины письма от ее подруги из Вязьмы и от его отца. Он знал, что никогда не станет их перечитывать – писались они не ему. Получается, что хранить незачем? Но выбросить их он не мог. Это была часть жизни его семьи.
И это письмо выбросить он не смог – это тоже была часть его жизни. А часть жизни, ее кусок, вырезать, сжечь, уничтожить и выбросить нельзя, все равно не получится.
Слухи и разговоры про Майю скоро затихли.
И больше ни разу Иван не услышал ее – чему, надо сказать, был несказанно рад.
А с Велижанским снова образовалась дружба. Они часто встречались и шли посидеть. Денег у Леньки было полно, человеком он был широким и в кабаке норовил расплатиться за обоих. Но Иван не позволял. Поставил условие: раз – ты, второй – я. Точка. Ленька обреченно махнул рукой: