Он смотрел на Алену, и сердце его замирало. Как же она хороша! Он вспоминал, как пахнут чуть уловимой свежестью ее волосы и какая у нее невозможно гладкая шелковистая и прохладная кожа. И пусть все это заезженные и пошловатые слова, над которыми он раньше бы посмеялся, но сейчас все было именно так – он влюбился, и это все объясняло.
На перроне Иван долго не мог ее отпустить, оторвать от себя, крепко прижимал, а она злилась, оглядывалась по сторонам, ловила осуждающие, как ей казалось, взгляды, а он смеялся и утешал ее, что вокзал – единственное общественное место, где это дозволено. Люди прощаются и расстаются. Наконец объявили посадку, и Алена, как ему показалось, с облегчением освободилась из его крепких объятий и поспешила в вагон.
Она помахала ему из окна и жестом показала: созвонимся.
Он кивнул, не понимая, почему ему так печально и грустно.
Ведь надо радоваться, правда? А как-то не получалось. Расставание – ерунда, чушь! «Подумаешь – Ленинград! – убеждал он себя. – Пару часов – и я там, возле нее. Даже вполне романтично: я здесь, она там. Любовь, как известно, проверяется расстоянием».
Да. Все так. Но почему ему невыносимо грустно, почему? Почему так неспокойно на сердце? Почему такая тоска? Какое-то странное и тревожное предчувствие – отчего? Или все это бред воспаленного ума и фантазии? Мы же всегда боимся потерять своих любимых? А уж Иван-то, с его горьким опытом, должен был бояться больше всех.
Он махнул Алене рукой и, дождавшись, пока поезд тронулся, медленно пошел прочь.
Она уехала в понедельник, а в четверг он взял билет. Пятница, суббота, воскресенье. И полпонедельника – после обеда он на работе, на комбинате. С Ленькой договорился – кто его поймет, как не Ленька? Тот, кстати, заржал:
– Ну вот! Опять Ленинград! Что нам там, намазано, что ли? В Москве девок нет?
Ленька отпустил, но поворчал для порядка и тут же попросил отвезти в Ленинград какие-то вещи.
В пятницу рано утром Иван вышел на Московском и тут же позвонил Алене.
Повезло: она оказалась дома – конечно, в такую-то рань! Удивилась:
– Ты здесь?
Ошарашенно молчала пару минут и наконец назвала точный адрес.
– Ну, если хочешь, – протянула она, – через полчаса у подъезда.
Конечно, он хотел! Да как!
Через двадцать минут, как стойкий оловянный солдатик, он стоял в хмуром, типично ленинградском дворе-колодце на Красной. Она вышла, удивленная, немного растерянная, заспанная, заплетая на ходу свою роскошную косу. Занятия она прогуляла – да бог с ними! Какие занятия – сессия на носу.
Так начался их роман. Иван ездил в Ленинград каждые выходные – конечно, под дикое ржание Велижанского. Теперь ему казалось, что его роман с Катей был детским лепетом, пробным шаром и вообще несерьезной историей. Что он тогда понимал в любви? Что он вообще тогда понимал? Катя права – они действительно были детьми.
«Здесь все по-другому, – думал он, – по-взрослому».
По приезде в Ленинград он останавливался у Ники – она, казалось, была ему рада. Он бегал в магазин, гулял с маленькой Сашкой и умудрялся отпустить Нику в парикмахерскую или в кино. В отсутствие Ники к нему приходила Алена.
Через три месяца он сделал ей предложение.
Первое же ее требование было жестким и безапелляционным: в Москву она не переедет ни при каких условиях, это не обсуждается. Во-первых, в Ленинграде мама и брат. Во-вторых, консерватория. Ну а в-третьих, Москву она не любит – шумно, грязно и бестолково. К тому же воруют! Иван посмеялся: «А в Ленинграде не воруют, ага!»
Но причины, конечно, были весомые. Правда, и у него был веский аргумент не переезжать – работа. Но это не принималось: «Работа есть и в Ленинграде, какая разница?»
Иван познакомился с Алениной матерью, Галиной Петровной, и она оказалась странной – молчаливой, сухой, нелюбезной. Смотрела на него недоверчиво, исподтишка, словно примериваясь: годится ли он ей в зятья?
Иван попросил руки ее дочери, и она усмехнулась:
– А не торопитесь, молодой человек? Что ж прямо так и сразу? Может, слегка обождать?
Он горячо заверил будущую тещу, что, конечно же, нет! Да и зачем ждать, когда люди любят друг друга? Что, собственно, тянуть? И эти мотания туда-сюда. «Тяжело и очень накладно», – пошутил он.
Галина Петровна, помолчав, сказала:
– Ну как знаете. Вы взрослые люди.
Алениному брату было пятнадцать – обычный бестолковый дворовый пацан. С сестрой дружны они не были, что объяснимо – совместное проживание в таком аду да плюс его подростковый возраст и ее, Аленин, характер. Про нее уже все было понятно. Но грустные мысли Иван от себя гнал – все мы, знаете ли, непростые люди.
Свадьбу сыграли скромную: ее небольшая родня, Велижанский с Никой и Сашенькой и чета Синицыных – Петька и Олечка. Скромно и тихо посидели в кафе на Невском.
Свою первую брачную ночь они провели в закутке, увидев который впервые, Иван ужаснулся: как можно жить в таком склепе. Утром, обливаясь потом от духоты, он решительно сказал, что так продолжаться не может. Надо менять московскую квартиру на Ленинград. Правда, про себя еще лелеял надежду на возвращение в Москву после того, как Алена окончит консерваторию.
Но нет, здесь она была с ним честна – в Москву ни за что и никогда. «Город ваш ненавижу и жить там не буду».
Он этот выбор принял, потому что не представлял жизни без Алены. Любил. Многое о ней понимал, но любил. А какая, по сути, разница, где быть счастливым? А он точно будет счастливым. Хватит уже трагедий.
И начались обменные мытарства – желающих переехать в столицу было крайне мало. Коренные петербуржцы относились к столице с пренебрежением – где Северная столица, а где Москва? Да и что сравнивать? Рассчитывать Иван с Аленой могли только на случайность – например, пожилые родители перебираются к детям. Или в столице нашлась хорошая работа. Вариантов было мало, и все они казались не самыми удачными: то Алену не устраивал район, то не нравилась сама квартира. А Иван продолжал ездить из Москвы в Ленинград и страшно, нечеловечески уставал. Да и находиться с тещей и родственничком, как он называл Алениного братца, в одном помещении было непросто. А спать в закуте – так просто невыносимо.
Обмен нашелся только через полтора года, когда Иван уже не сдерживался и от усталости срывался на жену, и начинались перепалки и взаимные претензии, он умолял ее соглашаться на любой вариант. К тому же Алена была беременна. Тянуть было нечего – надо было обустраиваться и начинать нормальную жизнь.
Но суть да дело, вечная морока с оформлением, ожидание документов, наконец, сборы и предстоящий переезд. Да, переезд.
Иван сидел посреди комнаты на бабкином венском стуле и смотрел на свое «наследство» – бабкин комод, этажерка, дедово кресло, обеденный стол. Книги, книги. Шифоньер. Пышные, высокие подушки в кружевных наволочках. Бабкина перина, высокая, как сугроб. Люстра с синими плафонами. Немного выцветшая гобеленовая скатерть. Потертый коврик из Туркестана. Все эти старые, дряхлые вещи были и его жизнью, и жизнью его семьи. Его детством и юностью, его молодостью. Именно они, эти неодушевленные предметы, спасали его от одиночества. Он понимал, отчетливо понимал, что брать их с собой в новую жизнь… невозможно. «Тащить эту рухлядь?» Это были слова Алены, его жены, и в них звучала брезгливость.
Как объяснить ей, что это вся его жизнь? Нет, он далеко не тряпичник и не мещанин. Но как он расстанется с бабкиной этажеркой и дедовым креслом? Как снесет на помойку этот шкаф, эти стулья? Как поднимется рука?
Но и тащить за собой, перевозить в другой город, платить огромные деньги за перевозку? Смешно и глупо. И действительно нелепо. Это ему эти вещи дороги, ценны, но не ей. Она не знала ни его деда, ни его бабку. Кто они ей? Для нее это действительно рухлядь, клоповник, мусор.
Он обижался, понимая, что по сути Алена права и захламлять старьем новую квартиру неправильно. Надо ли из-за этой ерунды, из-за этого хлама нервировать беременную жену?
Повезло – кое-что свез к Велижанскому на дачу, а что-то выкинул на помойку. А что делать… Хорошо, что шифоньер взяла баба Валя. «Такое добро на помойку? – возмутилась она. – Да мы за таким шифоньером по году гонялись!»
Ну ладно, в конце концов, все это только вещи, неодушевленное тряпье. А память, она в сердце. Разве он когда-нибудь сможет забыть бабку и деда? Все, все, решено. Алена хозяйка, и здесь ее придется послушать.
Но как же муторно было на сердце, как же противно! Как будто он предал их, своих дорогих.
Итак, обмен совершился. Но предстояло еще сделать ремонт – маленькая двухкомнатная квартирка в Купчине была страшно запущена. Решили, что ремонт будет минимальный – тогда останутся деньги на подержанную машину. А о машине они мечтали – вернее, мечтала Алена. И здесь все срослось – сосед по Красной продавал старенький «москвичонок». Вполне, кстати, ухоженный и приличный. Правда, денег хватило в обрез. Но хватило же! И через полгода они рассекали по городу на своей собственной, представьте, машине! Вот было счастье!
Велижанский не отпустил Ивана сразу: «Доработай два месяца, пока найду замену. Совесть, Громов, имей! Такой заказ тебе выпал!»
С этим не поспоришь – Ленька выручал его не раз и не два. Да и заказ был правда хорошим. Ему, семейному человеку, деньги были крайне нужны.
Неделю он работал в Москве, ночуя на даче у Велижанского, а в пятницу ехал к жене. В субботу, сразу по приезде, начинался ремонт – Иван клеил обои, неумело белил потолки, красил двери и оконные рамы. Так продолжалось два дня. А в воскресенье вечером снова мчался на вокзал – утром надо быть на комбинате.
Уставал он кошмарно – так, что не мил был белый свет. Отощал, забывал побриться и поесть. Алену в квартиру не допускал – что ей дышать белилами и масляной краской? А она капризничала, жаловалась на мать и брата, упрекала его в «бездействии».
Он обижался:
– Ну как же так?