и бабку. Мишка слушал внимательно, но у него были совсем другие интересы. И Иван, признаться, с облегчением уходил к себе – брал книгу или просто лежал, уткнувшись глазами в деревянный низкий потолок. Думал, вспоминал свою жизнь. Перелопачивал ее, перекручивал, вертел так и сяк. Искал свою вину. И задавал себе все тот же вопрос – почему? Но ответа по-прежнему не было.
Конечно, он понимал, что он отцовской семье в тягость. Трутень. Трутень, паразит, сидящий на шее. Было невыносимо стыдно, и он пытался хоть чем-то быть полезным – помочь по хозяйству, не отцу, так хотя бы Тоне. Да что там за помощь? Принести из сарая, что на заднем дворе, вязанку дров. Подтопить печь. Вымыть посуду, почистить картошку. Подмести или доползти до магазина за свежим хлебом.
Дела были нехитрые, а вот все давалось с трудом – нога «зудела» так, что он скрипел зубами и мысль была одна: лечь, лечь, лечь. Втихаря пил пачками анальгин, как-то держался. Жаловаться – последнее дело, у всех и так забот полон рот.
Летом, конечно, было повеселее – ходил на футбольное поле, где гоняли мяч срочники, присаживался на лавку и болел за ребят. Болел и думал с горечью, что сам теперь никогда не погоняет мяч по пыльному полю, никогда не подпрыгнет, чтобы забросить его в самодельную, сделанную из ведра баскетбольную корзину. Никогда не пригласит на танец девушку. Не пойдет в лес за грибами. Не сможет водить машину. Как много набиралось этих «никогда»!
Странные чувства одолевали его тогда – то наступал странный зыбкий покой, то начинало колотить от тревоги и страха. То не давал спать стыд перед отцом и Тоней и возникала нежная привязанность к брату. Но чаще с головой накрывала обида и тоска по себе прежнему. Тоска по той жизни. Про себя разговаривал с дедом: «Как жить, дед? Ну, с того света я выкарабкался. Не без потерь, но все-таки. А вот на этом свете, куда я вернулся, я оказался как в глухом лесу – блуждаю, ищу выход и не нахожу, страшно устаю и меня душит отчаяние. Мне часто кажется, что я никогда не выберусь из этой дремучей, темной чащи. По ночам меня начинают пугать звуки и запахи, я задыхаюсь и жалею о том, что я вообще вернулся в этот глухой лес под названием жизнь. Потому что ни черта я в этой самой жизни не понимаю! Иногда немного взбадриваюсь, воодушевляюсь и начинаю на что-то надеяться. Но это быстро проходит, и я снова проваливаюсь в глухое, бездонное отчаяние. И снова меня грызет смертная тоска и видится одна безнадега.
Что делать, дед? Как спастись? Знаю, что ты мне ответишь! Поглядим – посмотрим, да? Не дрейфь, Ванька? В жизни всяко бывает – и плохо, и очень плохо. И тошно до рыка. И что? Все проходит. Бесследно, не бесследно, но точно проходит! Держись, парень! Прямая не вывезет – кривая поможет!»
Прошел год, и снова приближался Новый год. На праздник своими силами готовили концерт и стол – собирали деньги на шампанское и конфеты, устраивали конкурсы и шарады. Были, конечно, и призы для победителей. Возбужденные женщины бегали из подъезда в подъезд, шептались по кухням, шили праздничные платья и делились рецептами блюд. Возбуждение и оживление витали в воздухе, и Тоня, конечно, во всей этой суете принимала активное участие.
Пару раз Иван заходил в клуб – небольшой, слегка накренившийся домик со скрипучим полом – и видел, как женщины, стоя на стремянках, украшают серебристым дождем и гирляндами деревянные стены и потолок.
Робея и не надеясь на результат, смущенная Тоня предложила ему на концерте вместе с отцом спеть под гитару.
– Я помню, как ты пел, Ванечка!
Он даже разозлился: нет, ни за что! И вообще – на праздник он не пойдет, без него повеселятся. Танцы, шманцы – куда ему, калеке? Тоня немного обиделась, но больше не приставала – все поняла.
Концерт намечался на вечер тридцатого, и весь день хлопали входные двери, и изо всех щелей и дверей доносились запахи пирогов – на пироги и торты устраивались конкурсы.
К семи вечера в квартире запахло сладкими Тониными духами и лаком для волос. Она постучалась к нему:
– Вань! А ну, глянь! Как я – нормально?
Тоня стояла на пороге комнаты, и он невольно залюбовался ею – вправду хороша!
Как юная девушка, она покрутилась перед ним, кокетливым жестом поправляя прическу, и, погрустнев, тихо спросила:
– Вань! Ну что, не передумал?
Он покачал головой.
В клуб он не пошел, но на улицу вышел – хотелось вдохнуть свежего морозного воздуха. Вот где зима была настоящей и сказочной – снежной, чистой, морозной. На улице было тихо, только из клуба доносилась музыка. Кто-то периодически выскакивал на крыльцо – покурить, освежиться. Он слышал смех, даже гогот, и сердце сжималось от тоски и обиды – теперь праздники не для него, хорош, отгулял.
Иван вернулся домой, нашел в кухонном шкафчике полбутылки сладкого дамского вина, выпил прямо из горлышка и пошел к себе. Сон не шел, во рту было омерзительно сладко, подташнивало, и кружилась голова. Он заплакал от жалости к себе.
А тридцать первого ждали гостей. Отец рано пришел со службы и бестолково толкался на кухне, пытаясь помочь жене. Тоня беззлобно покрикивала на него, а он возмущался и обижался, но это все было похоже на детскую игру, безобидную и привычную. Было понятно, что живут они складно, почти не ругаясь, а если и поругиваются, то по пустякам, и это было смешно и трогательно.
Он вспоминал свою жизнь с Аленой, ее вечное вранье и воровские побеги из дома, их бесконечные склоки, претензии и скандалы. Свое одиночество по выходным и их абсолютные несовпадения во всем, от мелочей и бытовой ерунды до крупного, значительного. Их полнейшее отчуждение – чужаки, соседи. Впрочем, чужими они были всегда.
Гости подтянулись к десяти вечера, когда был накрыт пышный стол с пирожками, соленьями и пловом в казане, который отца научил готовить сослуживец-узбек. На белоснежной накрахмаленной скатерти стояла парадная посуда. Возбужденная Тоня охала и по-хозяйски тревожилась – вдруг что не так? Одергивала тесноватое платье и под приход гостей, морщась от неудобства, встала на неудобные каблуки – что поделаешь, красота требует жертв.
Большая комната не соответствовала своему названию, было тесно, сидели на стульях и придвинутой кровати, толкались плечами, но не грустили и оживленно шутили, шумели, перебивали друг друга, громко чокались. Хвалили хозяйкино угощение, принимались за воспоминания, грустные и веселые. Отец быстро захмелел и смотрел на жену с плохо скрываемыми восхищением и любовью. Мишка за столом скучал и потихоньку улизнул во двор, отпросившись у пьяненького отца – мать бы в ночь точно не выпустила.
Среди гостей была молчаливая, лет под сорок, женщина, хорошенькая, но печальная – раньше Иван ее не видел, она пришла с Романовскими, Милой и Володей, друзьями отца и Тони. Сидела с очень прямой спиной и встревоженными глазами осторожно рассматривала гостей. Иван разглядывал ее исподтишка – кто она Романовским? Незнакомка встала, чтобы помочь Тоне убрать со стола посуду, и он удивился, какая у нее узкая и прямая спина, и высокая шея, и стройные, чуть полноватые ноги. И как изящно смотрится высоко и туго затянутый пучок светлых волос.
Ивану нравились все эти люди – разные и похожие друг на друга, не ропщущие, не капризные, не избалованные. Закаленные и привычные к трудностям. Как умеют они веселиться, как радуются мелочам! А за спиной у каждого много чего – жизнь по гарнизонам, это, знаете ли, точно не сахар. Вахтанг Барашивили, красавец грузин, известный балагур и хохмач, взял в руки старенькую отцовскую гитару и запел печальную, красивую грузинскую песню. Все притихли, погрустнели, вспоминая, наверное, свою родину, родные места и оставленных там родных и близких.
Женщина с высокой шеей слушала песню внимательно, на ее тонком и строгом лице застыла печаль. Глаз ее Иван не видел, имени не знал, но почему-то испугался, почувствовав частое биение сердца и давно позабытое волнение.
Значит, жив и способен чувствовать? Способен заметить женщину, хотеть дотронуться до ее тонкой руки, обнять ее, почувствовать запах ее волос. Жив, курилка? Он прислушивался к себе и не понимал, радоваться ему или отчаиваться.
По-тихому, не извинившись и не попрощавшись, он выскользнул в свою комнату, но так и не смог уснуть.
Думал с тоской: «Зачем все это? Я не готов ни к самой короткой, необременительной интрижке, ни к недолгому, приятному роману». А что говорить про все остальное? Да и не будет у него этого «остального»: во-первых, это не нужно ему самому – довольно так называемой любви. Во-вторых, вряд ли в таком состоянии кому будет нужен он. Ну а в-третьих, хватит страданий. Он так решил.
Иван встретил незнакомку через два дня, когда городок еще только-только отходил от новогодних гулянок, обсуждая, конечно, все сплетни – кто из соседей напился и поскандалил, а кто и вовсе разбушевался и дело дошло до драки. У кого было самое красивое платье, а у кого прическа. Что было на столах и кто чем кого удивил. Ему, столичному жителю, было смешно: слухи и сплетни по городку разлетались мгновенно – деревня. Тоня с отцом, прихватив с собой Мишку, махнули в город выгулять заскучавшего юнца – сходить с ним в кино и кафе-мороженое. Дома стало непривычно тоскливо и тихо, и он отправился прогуляться. На улице он нос к носу неожиданно столкнулся с недавней знакомой и растерялся, мучительно стараясь припомнить ее имя – Лина? Или Лика? А может быть, Лиза?
Впрочем, смутились оба. И он снова удивился тому, что очень рад встретить ее, и тому, что на душе снова волнительно и тревожно.
Поговорили ни о чем: о погоде, о предстоящих сильных морозах, предсказанных метеорологами. О себе она рассказала коротко и скупо: Мила Романовская ее двоюродная сестра, дочь ее дядьки, который, собственно, растил ее, Лизу, – да, она оказалась Лизой! – с восьмилетнего возраста.
– А родители? – осторожно спросил Иван.
– Погибли в автокатастрофе, – коротко ответила она. – Оба.
Милочка была уже взрослой, училась в педтехникуме и собиралась замуж за Володю Романовского. Но сестру-сироту опекала как могла и даже задержалась со свадьбой, чтобы помочь родителям.