Нинка удивилась вопросу:
– Какая квартира, Вань, и при чем тут я? У меня ж есть квартира. – И Нинка обвела гордым взглядом свою затрапезную комнатушку. – А та, Вань, в смысле, квартира, дочке его досталась. Слава богу, успели ее прописать!
Он покачал головой: а что тут скажешь? Нинка по-прежнему честная и бескорыстная. Нинка-дуреха.
Он видел, что она косится на его ногу и палку, но молчит.
При всей Нинкиной безалаберности и простоте хуже воровства, по словам все той же бабки, были в ней какой-то внутренний такт, деликатность, душевная тонкость и очевидная способность сопереживать.
Оборвав саму себя и кивнув на его ногу, тихо и осторожно она все же спросила:
– Вань, это чё?
Он рассказал. Тоже скупо, стараясь обойтись без подробностей, с прибаутками и смешками, пытаясь смягчить и не выдать своего состояния.
Нинка охала, вскрикивала, качала головой, приговаривая:
– Ну как же так, Ванечка? Как же так, а? И за что тебе, миленький? Такой молодой, а уже инвалид! А пенсия, Вань? Ну что это за пенсия? Плевок от нашей советской, блин, Родины! Вот сволочи, а? А про эту твою… – Нинка нахмурилась. – А про эту твою… сволочь, уж извини, просто молчу! Таких сук вообще отстреливать надо!
Он остановил ее:
– Не надо, Нин. Она мать моего сына.
– Которого она у тебя и отняла, – не сдержалась Нинка и, увидев его лицо, испуганно забормотала: – Все, все, Вань! Больше не буду! Молчу.
Нинка опьянела быстро – сломалась. А раньше выпивку держала. Все так, жизнь меняется, все стареют, и все проходит. Да и досталось ей! Не приведи господи.
Он отвел Нинку в комнату и бережно уложил на диван. Да и самому невыносимо спать хотелось. Вышел покурить на балкон и увидел старую пыльную раскладушку с поржавевшим остовом.
Вытащил, протер ее и, бросив на нее одеяло и подложив под голову свой свитер, осторожно, чтобы не разбудить Нинку, улегся. Конечно, ржавые пружины заскрипели, заныли, но гостеприимной хозяйке было уже все равно – она громко, по-мужичьи, храпела, широко открыв беззубый, старушечий рот.
Рано утром собрался на кладбище – Нинка еще крепко спала. Оставил ей записку и вышел на улицу.
Было хмуро и пасмурно, и он вспомнил о ленинградской ранней весне, о долгой последней прогулке с Мариной по Невскому. Вспомнил Катькин сад, Маринины холодные руки и прохладные твердые губы, ее запах – невыносимо яркий запах женщины – и подумал: «А может, зря? Зря так резко рванул, зря испугался? Ведь никого лучше, чище и благороднее не встречал. Да и Нонна – ах, какой бы сказочной тещей оказалась Нонна Сергеевна! И бабушка Анна Станиславовна, милейшая и умнейшая. Нет, все-таки я дурак. И чего так струхнул? А ведь мог появиться свой дом. Дом, где меня ждут и всегда мне рады».
Откинув дурацкие мысли, он быстро пошел к метро.
Не замечая ничего вокруг, хмурый народ, опустив головы и подняв воротники, спасаясь от колючего ветра, спешил по делам – день был рабочим.
У кладбища Иван купил букет красных гвоздик – спасибо и на этом, цветы по-прежнему были в большом дефиците. Быстро, не смотря по сторонам, дошел до своих. Там все было так же, да и что могло измениться? Хотя нет, не так – цветник неопрятно зарос густым сорняком, а прошлогодние листья мокрой темной гнилой кучей закрывали плиту. Чуть накренился и памятник в разводах от дождя и пыли. А на него смотрели дед и бабка. Бабка, как всегда, с легкой иронией:
– Ну что, блудный внук? Заявился? А мы и не чаяли! Забыл ты нас, Ваня.
А дед… В углу губ обычная ухмылочка:
– А, Ванька! Привет! Как ты там, внук? Опять небось напортачил?
Иван оглянулся, увидел полуразвалившийся фанерный ящик и осторожно присел на него. Ящик качнулся, скрипнул, но устоял. Вынув из кармана пачку сигарет и отсыревшие спички, попробовал прикурить, но не получалось – влажные спички ломались. Чертыхнувшись, он прикурил с пятой попытки и, глядя на фотографию, сказал:
– Ну, ребята, привет. Как вы там? У меня, если по-честному, как-то не очень складно. Да, напортачил, ты, дед, прав. Буду стараться поправить, что ли… А уж получится ли? Да бог его знает! Но живой, уже хорошо.
Ему казалось, что он слышит поскрипывание деда: «Ну как же так, внук? Как же тебя угораздило? Эх, был бы я рядом!» И причитание бабки: «Ваня, сынок! Да как же так, милый? Чтоб все так сразу? И мы тебе не помощники…»
Он успокаивал их, убеждал, что теперь все хорошо. Про развод и Илюшу – коротко, почти ничего. Про Нинку подробнее. Ну и про аварию и про больницу. Про отца, Тоню и Мишку – чтобы их слегка успокоить.
Потом спохватился, отругал себя, что не взял ни тряпку, ни воду, ни веник. Да и есть ли у Нинки веник? Навряд ли – Нинка и веник несовместимы. Из кармана достал носовой платок и, извинившись за неуважение и несообразительность, стал тщательно протирать фотографии, с которых еще нестарые и бодрые дед с бабкой с печалью и укором смотрели на внука.
Кое-как оттерев грязь, положил у подножия памятника гвоздики.
Вспомнил, что бабка их ненавидела, называя «цветами революции». Бабка любила пионы.
– Прости, баб! Ну уж что было. – Попрощался: – Пока, мои дорогие! Вы уж простите меня, дурака. – Сглотнув комок, застрявший в горле, пошел к выходу.
Припустил дождь; поежившись, Иван поднял воротник куртки и прибавил шагу – нога разболелась прилично, на сырость она всегда начинала болеть. Вот ведь зараза.
На Кунцевское приехал через час, могилу Велижанского нашел не сразу – вокруг как грибы выросли новые памятники. Памятник у Леньки, конечно, был – Машка поставила, догадался он. Или Ника… Кто их разберет? Не уверен, что с уходом Леньки они его поделили.
Вместо фотографии на камне был портрет – называлось это ручной гравировкой. Недавнее веяние. Но похож – на портрете Ленька был как живой. Вечная ирония в глазах, усмешка: «Ну как, братья и сестры? Разобрались? Разобрались во всем? Ох, нет, не уверен! А я вот свободен! От всего – в том числе и от вас, и от ваших разборок – вот кайф!»
Ленькина могила была чистой и ухоженной, не то что могила его стариков. Иван почувствовал острый укол совести. Впрочем, у него есть оправдание. А здесь – две вдовы. Есть, как говорится, кому последить. Молодцы, девки!
«Ну что, брат? – Он вгляделся в знакомое лицо. – Вот такие дела… Плохо мне без тебя, Ленька. Очень плохо. Нет, жалеющие есть! И сочувствующие присутствуют. А вот обсмеять некому. Некому принизить ситуацию, сделать ее незначительной, смешной и комичной: ой, инвалид! Хроменький мой, колченогий! Крепись, брат! Главное, чтобы на потенцию не влияло! А все остальное ерунда! Все правильно, Ленька. Все правильно! Не про потенцию, уж конечно! А про то, что я на двух, как ни крути, ногах. И при руках. И при башке своей глупой. И еще – живой. Я жив, а вот ты, Ленька, нет… Прости, брат, что разнюнился. Кретин я, согласен. Ну все, все! Беру себя в руки. И в ноги – ха-ха! И еще – скучаю я по тебе, Ленька. Сильно скучаю, Велижанский. Веришь?»
Провел ладонью по портрету в технике ручной гравировки, и ему показалось, что Ленька ему подмигнул.
Вышел из ворот кладбища, посмотрел в уже почти чистое голубое небо, закурил и снова пообещал Леньке и своим, что постарается – и за них в том числе. А то некрасиво как-то, неловко, ей-богу.
Долго раздумывал, звонить ли Машке. Позвонил. Она удивилась, вроде обрадовалась, но по ее голосу он почувствовал, понял, что подробностей она не хочет и его жизнь ей неинтересна. Когда это была та жизнь? Триста лет тому назад – он, Велижанский, их компания и ее, в общем, несчастье. Машка старалась побыстрее разговор и воспоминания окончить. К тому же ее дергали, и Иван слышал плач ребенка – ей было действительно некогда.
– Вань, прости ради бога! Дочь орет как подорванная, отит! Три ночи кричит – сил уже нет. Сейчас повезем в Семашко, в платную. Эти, которые из районки, ну просто кретины, веришь?
Он смутился и торопливо ответил:
– Да, да, конечно, беги!
Про обещанную ею работу – ни слова. Ну да ладно. Маша не попросила перезвонить, а уж заехать – тем более. Нет, все понятно, у нее новая жизнь. И кажется, в этот раз ей повезло. Ну и дай бог, настрадалась. Подросших Ленькиных девок посмотреть, конечно, хотелось. Но, видно, не судьба.
Он не удержался и поехал на Арбат. Этого, конечно, делать не стоило – проходя по знакомым переулкам и улочкам, еле сдерживал слезы. Вот где осталось его счастливая жизнь, счастливая и беззаботная.
Постепенно Ивана стали утомлять ежедневные выпивоны с Нинкой и бесконечные тягомотные разговоры про «несчастную и дурацкую жизнь». Да и не выход это был – отсиживаться у Нинки. Конечно, не выход! Нет, она была искренне счастлива – отстаивала дикие очереди за мясом: «А как же, у меня в доме мужик!» Варила несъедобные щи и рассольники, пыталась навести чистоту и порядок. А однажды он случайно услышал, как бедная Нинка хвастается перед соседкой: «Племянник мой, Ванечка! Умница мой! А талантливый! Скульптор. Правда, не повезло – на машине разбился, такая беда… И жена оказалась сволочью – бросила и выперла из квартиры, ну ты понимаешь! Все они, эти молодые, – не то что мы. Другое поколение, – важно добавляла она, – суки, короче».
Ему стало и смешно, и грустно. И окончательно понятно, что от гостеприимной Нинки надо съезжать. Только куда? Куда?
И он позвонил сестре, Лене. Домашнего телефона у нее, конечно, не было. Дозвонился на работу, в больницу, аккурат в ее дежурство. Долго ждал – Лену искали по отделению, и наконец он услышал запыхавшийся голос сестры:
– Ванька! Ты? Ох, молодец! Тыщу лет ведь не слышались!
Рассусоливать долго не стал, как не стал и намекать – не тот человек Ленка, его «так сказать, сестра». Спросил напрямик, правда с небольшой заминкой:
– Лен! А можно… К тебе приехать? Ну, в смысле к вам?
Ни минуты не раздумывая, Ленка громко и радостно заверещала:
– О чем ты, братик? Ты вообще в своем уме? Как это «можно»? Да нужно, Вань! Необходимо! Я так соскучилась по тебе! – И тут же деловым и строгим, начальственным голосом: – Билет бери сегодня же, не тяни! Понял?