Москва. Что там не остался? А, нет жилья? Что ж, причина. Но как же приезжие, они как? Да так – устраиваются на работу, получают койку в общежитие. Дальше комнату. Правда, общежития и комнаты таким, как он, не дают – кому нужны неудачливые художники? Да и гении не нужны, только если после смерти, и то если повезет. Нюня он, не мужик, тряпка. Жалеет себя – ах, инвалид! Ах, хромый! Ах, с палочкой! Да жив, и это главное – с двумя ногами, с руками и с головой. Да, с профессией оказалось непросто – кому нужен скульптор? И все-таки был бы покрепче духом, был бы мужиком, разве бы слонялся из угла в угол, разве жалел бы себя? Разве был бы в тягость хорошим людям? Явился вот теперь к сестре. А у нее-то забот – куда там ему! У Ленки семья, это он ни за кого не отвечает. Выходит, что он захребетник, примак. Ищет тех, кто пожалеет. Господи, стыд-то какой! Только что делать, за что зацепиться? Вот это и есть самое страшное – не за что.
Иван видел, как старается сестра. Как лезет из кожи вон добрый и сердобольный Петрович. Как, кажется, немного смягчается мать. Как тянутся к нему девочки.
Ладно, оставим все муки совести, оставим. Надо приживаться, надо цепляться за жизнь. Искать смысл. Работать. Приносить пользу, в конце концов. Хотя бы близким, родным.
А это, как оказалось, самые родные – роднее и ближе никого нет. Сестра, зять, племянницы. Мать, наконец. Его семья. Другой у него нет.
Постепенно все наладилось. Он не уехал ни через три дня, как собирался, ни даже через три месяца. С Томочкой, младшей, Иван начал заниматься, готовить ее к школе. Девочка быстро схватывала, была способной. Читал девчонкам, рассказывал про Ленинград, про Москву. Они слушали, открыв рот, – умненькие, любознательные, толковые. Одно удовольствие. Кое-как ухаживал и за матерью – Лене теперь не приходилось прибегать с работы, чтобы накормить девчонок и мать. Помогал по хозяйству Петровичу. Обучился гладить, варить щи, тушить мясо. Стирал постельное белье – прачечная в поселке закрылась.
Ленка помогла с работой – конечно, учителем черчения и рисования, кем еще? Все-таки работа и хоть какие-то деньги.
Он видел и чувствовал, что оба, и сестра и зять, были искренне ему рады. Чудаки, святые люди. Разве он упростил их жизнь? Вряд ли. Лишний человек в доме, лишние хлопоты.
Иван часто думал об Илюше, смертельно по нему тосковал. Мечтал о том, что сын вырастет и они встретятся. Конечно, встретятся, как иначе? Только до этого целая жизнь.
Он понемногу прижился, пообвык. Но к климату так и не приспособился. А климат, надо сказать, был ужасным, без всяких преувеличений. Кошмарным. Хотелось тепла. Ох, как хотелось! Солнца, которому можно подставить лицо. Теплого, легкого, ласкающего ветерка. И моря. Моря, моря. Моря. Синего, искрящегося на солнце днем. Переливающегося, как антрацит, ночью. И утреннего, голубовато-серого, в легкой туманной дымке. И серо-зеркального на закате – с оранжевыми всполохами от медленно уходящего солнца. Морского запаха, неповторимого, острого, свежего. Горячего, обжигающего, колкого песка. Скользких камней, поросших бархатными водорослями. И голубого, яркого неба.
Он устал от пронзительного ветра, от яростного мороза, от низких и черных туч. От полярной зимы.
Но жизнь диктовала свое.
На каждый шаг надо решиться, созреть для него. Переломить себя, вытащить из привычного и зыбкого призрачного покоя. Но не сейчас. Пока еще рано. Он не готов. А пока он привыкал и старался полюбить этот холодный, суровый и далеко не самый гостеприимный край. Но мысли о теплых местах не покидали. Иван стал подробно изучать карты – Черное, Азовское, Каспийское. Маленькие городки, поселки, селения. Закрывал глаза и представлял, мечтая о крошечном домике на берегу. О винограднике, закрывающем от солнца окна. О вечерней прохладе, пахнувшей морем. О дневной жаре и о солнце.
Он верил, что все это будет в его жизни, только надо немножко подождать, подсобрать деньжат. А это непросто – зарплата была копеечной, и большую часть денег он отдавал на хозяйство – Петровичу. Ленка к хозяйству отношения не имела – ей хватало хлопот на работе.
Иван откладывал по рублю, по трешке. Иногда по пятерке, пересчитывал мелочь, но получалась полная ерундистика. Ни на какой дом он не накопит, только на билет и на съем угла. Но хоть так. А там разберемся, как говорится, не впервой. Поглядим – посмотрим, да, дед?
Уехать решил летом, в июле. И денег подкопит, и время хорошее, самый сезон, самое тепло.
Но было уже веселее. У него появилась не только мечта, но и цель. А цель важнее мечты.
И тут у матери случился инсульт. Ленка ее еле вытащила, но после инсульта мать слегла. Сестра сказала, что без надежды, но «как сможем, будем тянуть».
Теперь в доме появился лежачий больной, и стало совсем тяжело. Как ни старались, все равно в квартире стоял тяжелый, невыветриваемый запах. Пахло старостью, болезнью, бедой. А этот запах не выветрить и не выгнать.
Иван понимал, что он не имеет права уехать сейчас – должен остаться, чтобы помочь сестре. Мать… Да, это и его мать в том числе, какая ни есть. Но он останется только ради сестры – это ей он обязан помочь, это ее он не может оставить. Ее, а не мать. Матери он ничего не должен.
Или не так? Кажется, он впервые засомневался.
Нет, никаких чувств к ней у Ивана по-прежнему не было, да и откуда им взяться? Всегда вспоминал бабкины слова: сначала нужно вложить, а потом ждать и требовать. Все так. Мать получала по заслугам. То есть – не получала по заслугам. Но ведь и оставлять человека без помощи неправильно, не по-людски.
Он кормил ее с ложки, вытирал испачканный рот, из которого подтекала струйка слюны, чистой тряпицей, менял ей пеленки. Брезговал? Конечно. Он вообще был брезглив по натуре. Но делал все это, а вот в глаза ей не смотрел. Но замечал, что она разглядывала его. Изучающе, внимательно, и кажется, вполне осознанно.
Да какая ему разница? Он выполняет свой долг. Пусть не сыновий, а человеческий.
Спросил у сестры:
– А она и вправду не может говорить?
Лена вздохнула:
– Не хочет. Не хочет она, Ваня, с нами разговаривать.
Иван удивился:
– Странно! Значит, может?
Через полтора года после того, как мать слегка, произошло важное событие – Лену пригласили в Ленинград. Пригласил однокурсник по Ижевскому мединституту, тоже хирург, работающий в Александровской больнице замом главврача по хирургии – величина.
Оказалось, звал он сестру давно, письмо это было не первым, а третьим или даже четвертым. Златых гор не сулил – для начала дадут комнату, а спустя пару лет и квартиру. И не служебную, кстати, свою. Ленка в растерянности крутила конверт.
– И ты еще думаешь? – возмутился Иван. – Да ты обалдела! Питер, большая современная больница! Перспектива, наконец! Культурная столица, огромный город, образование девочкам! Как тут вообще можно раздумывать? Оставаться здесь, в этой глуши, в этом постоянном холоде? В этой убогости, уж извини! – И он обвел глазами «залу».
Уставившись в стену, сестра молчала.
– Лена! Очнись! Приди наконец в себя! – кричал Иван, оборачиваясь за поддержкой к Петровичу.
Тот горестно развел руками – дескать, что с ней поделать?
Иван продолжал уговаривать.
Наконец Лена внимательно на него посмотрела.
– Ваня, это ты очнись! Это ты приди в себя. Да как я уеду? – Сестра кивнула на дверь, за которой лежала их мать. – Как я оставлю ее? Нет и нет! – твердо повторила она. – И не упрашивай.
Он все понял. Понял и обрадовался.
– Так дело только в этом? Ну, ты даешь, сестрица! А я? На что я, Ленка? Бездельник и захребетник? Ну хоть какая-то польза от меня быть должна? Ну хоть какая-то, а?
– Какая-то? – возмутилась Лена. – Значит, ты думаешь, что я вот так, запросто, оставлю вас одних? Тебя и ее?
– Конечно, оставишь! Ради девчонок оставишь. Ради семьи. Ради себя, в конце концов. Мало ты здесь настрадалась?
Вечер был шумным и бурным. До ночи спорили, кричали, ругались, доказывая друг другу свою правду, обижались друг на друга, бросались друг к другу в объятия и, вымотавшись окончательно, наконец замолчали.
Ленка плакала. А чтобы плакала Ленка…
Иван подошел, обнял ее и тихо, но твердо сказал:
– Все, Лен. Решили. И это единственно правильно. Все, все! Пиши светиле своему, пиши и собирайтесь! В дорогу, ребята!
На сборы был дан месяц и ни дня больше. Ставку заведующего хирургическим отделением долго держать было невозможно.
Да и тут, в Печенге, надо было закончить дела в больнице, сдать документы, дождаться замены, собраться, в конце концов. Вот с этим было несложно – барахла Лена с Петровичем не накопили, не те люди.
Петрович тяжело вздыхал, паковал свои книги и нехитрый домашний скарб. Девочки тихо радовались, глаза у них горели счастливым предвкушением перемен. А Ленка ходила потерянная – как там все сложится? Приживутся ли?
Со служебной квартирой, кстати, все быстро решилось – остаться им разрешили, сказалось прекрасное отношение к Лене.
Провожать их Иван не поехал, остался с матерью. Простились в дверях. Ну и ладно, долгие проводы – лишние слезы.
А когда за ними закрылась дверь, сел в прихожей на табуретку и закрыл лицо руками.
Снова один. Мать не в счет.
Ленка писала часто, по два письма в неделю. У них все складывалось отлично, да он и не сомневался. Дали чудесную комнату, в самом центре, на Таврической. Комната огромная, тридцать два метра. Перегородили, и образовалась почти квартира.
Целая квартира, ты представляешь? Комната девочек, наша с Петровичем спальня и гостиная. В смысле, столовая. Обеденный стол со стульями и огромный, в два метра, доставшийся от прежних хозяев фикус. Так что обедаем и завтракаем в саду, Ванечка! Девчонки пошли в английскую спецшколу, Петрович устроился участковым в поликлинику возле дома, чему очень рад – вызовы на дом предполагают прогулки по городу. Ходит, глазеет и балдеет – Питер же!