Удивительно – сколько лет не тянуло! Каляки-маляки, дурацкие афишки, транспаранты к праздникам, объявления и плакаты, вся эта чушь и нелепость были тут ни при чем.
«Завтра, подумал он, завтра». Он повернулся к стене, закрыл глаза и попытался уснуть. Почти уснул, как вдруг услышал скрип двери. Все сразу понял и замер, боясь задышать.
Чуть скрипнул пол, потянуло сладким запахом духов, и Любка вошла, присела на край кровати.
Он повернулся к ней и посмотрел ей в глаза.
– Не прогонишь, как в прошлый раз? – хрипло спросила она.
– Нет, Люба, не прогоню. Слишком долго я этого ждал.
Она скинула халат и осторожно прилегла с краю.
Он почувствовал тепло ее тела, запах ее кожи и волос и прижался к ее плечу.
Резко развернувшись к нему всем телом, она склонилась над его лицом и жарко зашептала:
– А что же не пришел, дурачок? Я же тоже… ждала! Как же я тебя ждала! – простонала она. – Ждала и боялась, вдруг опять прогонишь? Второго раза я бы точно не пережила.
На его лицо падали тяжелые теплые слезы.
Он крепко, до боли, обнял ее и, зарывшись в ее густые волосы, простонал:
– Сколько же времени мы потеряли! Господи, сколько же времени! Какой же я идиот! Прости меня, Люба. Прости.
И все-таки их отношения были странными. Во-первых, Любка упорно скрывала их от дочки. Иван вопросов не задавал, ей виднее, она мать. Но девочка, кажется, обо всем догадывалась. В глазах ее застыла надежда и тревога, но Ася молчала. А во-вторых… Во-вторых, ничего, ровным счетом ничего не изменилось, все было как прежде.
Любка приходила каждую ночь. Он ждал, прислушиваясь к ее осторожным шагам. Чувствовал, что это была не только страсть, но и отчаяние, и благодарность. Любка шептала ему такие слова, что ему становилось неловко.
– Спасибо? Господи, да за что? Люба, что ты! О чем?
«Недолюбленная, – думал он. – Какая же она недолюбленная! Разве может женщина благодарить за это?» Уходила Любка под утро, когда за окном занимался рассвет. А Иван долго не мог уснуть, ворочался, курил у окна и думал. О чем? Обо всем. Он вспоминал свою прежнюю жизнь, бабку и деда, отца и мать, Ленку и ее семью. Машу, Алену и, конечно, Илью.
Он думал о том, что Любка, странная, чужая, малопонятная, – совсем не его женщина. Да в прежние бы времена! Да что там. Еще совсем недавно он относился к ней с брезгливостью и даже с презрением. А сейчас… Сейчас ему с ней хорошо. Он думал о них, своих женщинах, о Любке и Асе, и его сердце затапливали нежность и почему-то печаль. Еще он размышлял о странных коллизиях, которые случились в его жизни, о маленьком, невзрачном поселке у теплого и мелкого Азовского моря, где, кажется, он, сам не ожидая, все же нашел свой дом.
Он перебирал в памяти их с Любкой жаркие, невозможные ночи, которых оба ждали с нетерпением. Он очень хотел ее. Но когда отступали первый голод и звериное вожделение, он думал о ней с нежностью, с грустью и болью – как думают о сестре или подруге, о близком и родном человеке.
Но самое невероятное, самое главное, что впервые, впервые за много лет в его душе наступил покой.
Прошло три года. Ася ходила в четвертый класс, школу по-прежнему не любила, но училась хорошо. Способной была эта девочка. Способной во всем. А Ивану впервые захотелось писать. Не малевать афиши и транспаранты, а именно писать. И лепить.
На следующий день он поехал в город и купил инструменты – пять килограммов серого рабочего пластилина, стеки, мастихины, мешок гипса, небольшой мольберт, рулон холста, беличьи кисти, уголь и сангину, несколько тюбиков с маслом и большую палитру темперы. Вечером, прихватив мольберт, кисти и краски, он пошел на берег. Ася, как всегда, увязалась за ним.
Он раскладывал все это, а она, замерев и боясь пошевелиться, смотрела на него во все глаза. Во все свои невероятные, черные, испуганные глаза.
Наконец все было готово, укреплен мольберт, натянут холст и приготовлены краски. Дрожали руки, и по спине бежал холодок – как он боялся начать! Смотрел на потемневшее, почти антрацитовое море, на медленно гаснущее апельсиновое солнце, на затухающее небо и молчал, позабыв даже об Асе. Потом, смахнув оцепенение, осторожно коснулся кистью холста.
Иван очнулся спустя три часа, почувствовав, как сильно замерз, и с удивлением увидел, что берег, и поселок уже накрыла внезапная южная темень. Он оглянулся на Асю – поджав колени, бедная девочка дрожала как осиновый лист.
– Господи! Какой же я идиот! – застонал он.
Надел на нее свою рубашку, и быстрым шагом они пошли к дому. Он налил ей чаю с большой ложкой меда и, укутав теплым одеялом, уложил в кровать.
С того дня, почти каждый день, он отправлялся на берег с мольбертом и красками. И холст, и краски быстро закончились, и снова пришлось ехать в город. Ася напросилась с ним.
В магазине, где продавались товары для живописи, девочка застыла от восторга.
– Отомри! – рассмеялся он и купил ей альбом, краски и кисти.
С того дня Ася отправлялась с ним, захватив и свои принадлежности.
На берегу все было так же, только теперь и она важно раскладывала краски и кисточки, открывала альбом и застывала, глядя на море.
Иван наблюдал за ней осторожно – не дай бог вспугнуть, что это, знал по себе.
Начать рисовать она не спешила: долго о чем-то думала, хмурила брови и, с глубоким вздохом, словно собирая силы, начинала делать наброски. Он ее не трогал, не давал советов, не начинал разговор. Но, к своему огромному удивлению и почти сумасшедшей радости, понимал, что у нее получается.
Начались уроки. Он ставил простейшие натюрморты – кувшин, стакан, яблоко. Рассказывал про композицию и перспективу, про тени и рельефность, про расположение предметов на листе, про поиски пропорций и распределение светотеней. Словом, объяснял азы профессии.
Она внимала каждому слову, боясь пропустить любую, самую незначительную деталь.
Занятия их стали ежедневными и необходимыми – и Асе, и, как ни странно, ему самому.
Теперь она часто приходила к нему на работу, в его каморку, и, затаив дыхание, сидела тихо, как самая робкая мышь.
Любка смотрела на это с иронией:
– Чем бы дитя ни тешилось!
И непонятно, кого именно она имела в виду. Но в ее взгляде была благодарность.
Вечерние чтения не пропали. Ася уже вполне прилично читала, но по-прежнему требовала, чтобы и Иван читал вслух. «Как раньше», – умоляющим голосом говорила она.
В хорошую погоду они брали книгу и шли на берег.
Пляж после отъезда отдыхающих стал пустынным, словно там никогда и не было многоголосого, шумного народу, карточных игр, стука костяшек домино и хлопков отрываемых пивных бутылок. Арбузные корки, отброшенные нерадивыми курортниками в кусты колючника, подсохли и съежились, ими не интересовались даже назойливые мухи и осы. Пропали и запахи резкого одеколона, подгорелого мяса, угля и пива. Воздух был чист и свеж. С моря дул теплый ветерок, пахло йодом и рыбой, как должно пахнуть на море.
В один из этих теплых октябрьских вечеров он начал читать ей любимого Грина, «Алые паруса». Рассказал и про тяжелую судьбу самого сказочника.
Ася, сдержанная и привыкшая ко всему Ася, неутешно и горько плакала, слушая про мытарства Александра Гриневского. И его судьба, и эта красивая сказка так ее потрясли, что просила она об одном:
– Дядь Вань, ну еще, пожалуйста! Ты ничего не забыл?
Она подолгу смотрела на море, вглядываясь в его бесконечную даль, словно выискивая на горизонте корабль.
– Так бывает? – шепотом спросила она.
– А как же! – улыбнулся он. – Как можно не верить книгам?
Ася неуверенно ответила:
– Все-таки не верится, дядь Вань! – И, помолчав, серьезно добавила: – Хотя тебе я верю. Всегда. – И встрепенулась: – А эта девушка, ну, Ассоль, она была какая?
– Красавица, тут же написано! Необыкновенная красавица, первая в городе. Такая, какой будешь ты! Не сейчас, но очень и очень скоро.
Ася недоверчиво хмыкнула:
– Дядь Вань, а короткое имя у нее какое?
– В каком смысле – короткое? – не понял он.
– Ну, – нетерпеливо объяснила девочка, – вот мамка моя Любка, да? Это короткое. А длинное – Любовь. Бабка была теть Дашей, а в паспорте – Дарья Михайловна. А у меня только короткое – обрезанное какое-то: Ася и Ася! А длинного нет.
– Неполное, Асенька! Короткое – это неполное. А длинное, как ты изволила выразиться, – это полное имя. Ваня – Иван. Люба – Любовь. Все правильно. А бывают короткие, ты права. Они же и полные, неизменяемые, они не меняются и не удлиняются, – улыбнулся он. – А чем тебя не устраивает твое прекрасное имя? По-моему, очень красиво!
– Ничего красивого в нем не вижу. Аська и Аська. Как кличка собачья.
– Ася! – вдруг осенило его. – А как ты думаешь, если бы у Ассоль было короткое имя, как бы ее звали, а?
С минуту подумав, Ася пожала плечом:
– Ну ты же сказал, что короткого у нее не было, почем я знаю?
– Нет, Асенька! Было! Наверняка было! И знаешь какое?
Девочка испуганно посмотрела на него:
– Откуда мне знать?
– Ася ее звали, понимаешь? Ася! Длинное, как ты говоришь, – Ассоль. А короткое Ася!
Ася, кажется, сомневалась. А потом примирительно кивнула:
– Ладно, дядь Вань! Хотя, – с сомнением добавила она, – мне кажется, ты все придумал. Да и потом, кто будет звать меня Ассоль? Все станут только смеяться.
– Поглядим – посмотрим, – засмеялся он. – Ну а пока так буду звать тебя я! Ты не против, надеюсь?
И он увидел, как радостно вспыхнули ее глаза.
Асины успехи его удивляли – через полгода, к зиме, она сама ставила натюрморты, усложняя их с каждым разом. Иван удивлялся, как она играет со светом и как четко соблюдает пропорции. Придя из школы, она тут же бросалась к бумаге и краскам. Вечером, если была собой довольна, со смущением показывала ему работу. Но если ей не нравилась, несмотря на его просьбы, ни за что не показывала.