– Нет, я… я не знаю. Обычный звонок в ее стиле. Иногда она была радостной, иногда грустной, иногда злой, нередко навеселе… этот звонок был как все. Вы ее не знали.
– А другие ее звонки? – Его голос стал требовательным. – У вас они сохранились?
Кое-какие я не стала оставлять, но все сохраненные он прослушал, сжимая трубку так сильно, что костяшки его пальцев побелели. Закончив, он вернул телефон.
– Ничего не стирайте. Нам может понадобиться прослушать их еще раз.
Отодвинув стул, он поднялся, и я проводила его до прихожей. Возле двери он обернулся и посмотрел на меня.
– Должен признаться, – сказал он, – я удивлен, что вы ей не перезвонили. И не стали выяснять, почему ей было так важно срочно с вами поговорить.
– Я думала, ей просто хотелось внимания, – тихо ответила я, и он отвернулся.
Только закрыв за ним дверь, я вдруг вспомнила и бросилась за ним.
– Инспектор Таунсенд! – окликнула я его. – У Нел был браслет. Еще мамин. Она его носила. Вы его нашли?
Он обернулся и покачал головой:
– Нет, мы его не нашли. Лина сказала сержанту Морган, что Нел часто его носила, но не каждый день. Хотя, – он снова покачал головой, – полагаю, что вам неоткуда было это знать.
Бросив взгляд на дом, он сел в машину и осторожно выехал на дорогу.
Джулс
Выходило, что во всем виновата я. Ты не перестаешь меня поражать, Нел. Ты умерла, может, даже убита, и все показывают пальцем на меня. Хотя меня тут даже не было! Совсем как в детстве, меня захлестнули обида и горечь. Мне хотелось кричать. Как это может быть моей виной?!
После ухода инспектора я вернулась в дом и, бросив в прихожей взгляд на зеркало, увидела в нем тебя – изменившуюся с годами, не такую красивую, но все равно легко узнаваемую. В груди у меня защемило. Я прошла на кухню и расплакалась. Если я тебя подвела, то хочу знать, в чем именно. Может, я тебя и не любила, но я не могу допустить, чтобы все махнули на тебя рукой и не стали ни в чем разбираться. Я хочу знать, кто причинил тебе боль и почему, хочу, чтобы они за это заплатили. Хочу, чтобы не осталось никаких белых пятен, и, может, тогда ты перестанешь шептать мне на ухо, что сделала это «не сама, не сама, не сама». Я тебе верю, хорошо? Скажи, что мне нечего бояться. Что за мной никто не придет. Я хочу быть уверена, что ребенок, о котором я должна позаботиться, действительно невинное дитя, а не тот, кого следует бояться.
Я вспоминала, как Лина смотрела на инспектора Таунсенда, как обращалась к нему по имени (по имени?) и как он смотрел на нее. Интересно, сказала ли она ему правду о браслете? Я в этом сомневаюсь, потому что помню, как сразу после смерти мамы ты забрала браслет себе, сказав, что он будет твоим. Не исключено, что ты так поступила только потому, что знала, как мне хочется его получить. Когда ты нашла его среди маминых вещей и надела на руку, я пожаловалась папе (да, я снова «выдумываю»). Я спросила: «А почему браслет должен быть у нее?» – на что ты ответила: «А почему нет? Я же старшая!» А когда папа ушел, ты надела браслет на руку и любовалась им. Сказала: «Он мне подходит. Правда, он мне в самый раз?» А потом ущипнула меня за мое жирное предплечье и добавила: «Сомневаюсь, что он застегнется на твоей маленькой пухленькой ручке».
Я вытерла глаза. Ты часто меня обижала, жестокость всегда была у тебя в крови. Какие-то издевки – по поводу моей полноты, медлительности, внешности – я оставляла без внимания. Но некоторые – «Ну же, Джулия… Признайся. Неужели в глубине души тебе это не понравилось?» – так сильно меня ранили, что все попытки выкинуть их из головы лишь бередили раны. Эти слова, произнесенные заплетающимся языком в день похорон мамы… да я была готова задушить тебя собственными руками! И если ты была способна так обойтись со мной, вызвать такие чувства у меня, то в ком еще ты могла разбудить желание покончить с тобой раз и навсегда?
Я отправилась в твой кабинет и принялась разбирать бумаги. Начала с разных документов. Из деревянного шкафа с бумагами, стоявшего возле стены, я достала папки, в которых хранились ваши с Линой медицинские карты и свидетельство о рождении Лины с прочерком в графе «Отец». Конечно, для меня это не явилось неожиданностью – это было одной из твоих тайн, секретом, которым ты ни с кем не делилась. Но неужели и Лина не имела права знать? (Я даже допускала, что ты и сама не знала, что было не очень-то красиво с моей стороны.)
Там были табели успеваемости из бруклинской Школы Монтессори и местной средней школы в Бекфорде, счета за ремонтные работы по дому, полис страхования жизни (оформленный в пользу Лины), выписки с банковских и инвестиционных счетов. Самые обычные документы, которые хранят благополучные семьи, не имеющие никаких тайн и скелетов в шкафу.
В нижних ящиках лежали материалы по твоему «проекту»: коробки со снимками, листы рукописи, на каких-то текст напечатан, остальные исписаны твоим паучьим почерком синими и зелеными чернилами. Отдельные слова зачеркнуты, другие написаны печатными буквами и подчеркнуты, придавая тексту вид набросков готовящегося заговора. Сумасшедшая. В отличие от папок с деловыми бумагами, тут царил полный хаос, все было свалено в кучу и перемешано. Как будто в них кто-то рылся, пытаясь что-то отыскать. Мне стало не по себе, по коже побежали мурашки. Понятно, что их просматривали полицейские. Они забрали твой компьютер, но наверняка тут тоже копались. Не исключено, что искали предсмертную записку.
Я просмотрела фотографии из первой коробки. На большинстве из них были сняты заводь, скалы и маленькая полоска песчаного пляжа. Кое-где по границам изображения виднелись твои пометки, но понять их смысл я не могла. Там имелись и снимки Бекфорда, его улиц и домов – красивых старых каменных и новых уродливых. Один дом с грязными занавесками – обычное одноквартирное строение начала двадцатого века – был снят с самых разных ракурсов. На других фотографиях были запечатлены городской центр, мост, паб, церковь, кладбище. Могила Либби Ситон.
Бедная Либби. В детстве ты была буквально одержима ею. Я ненавидела историю о ней из-за жестокости и плохого конца, но ты просила рассказать ее снова и снова. Ты хотела слышать, как Либби, еще совсем ребенка, притащили к реке и обвинили в колдовстве. Я спрашивала маму, за что, и она объясняла, что Либби с бабушкой разбирались в травах и кореньях. Они умели готовить лекарства. Мне такая причина казалась глупой, но во взрослых историях полно бессмысленной жестокости: маленьких детей не пускали в школу из-за цвета кожи; людей избивали или убивали за то, что они молились неправильным богам. Позже ты рассказала мне, что причиной были вовсе не лекарства, а то, что Либби соблазнила (ты объяснила значение этого слова) мужчину старше себя и заставила его бросить жену и ребенка. Такой поступок вовсе не принижал ее в твоих глазах – напротив, он показывал ее власть.
Лет в шесть или семь ты настояла на том, чтобы отправиться к заводи в одной из старых маминых юбок – ее подол волочился по земле, хотя ты и подтянула пояс до самого подбородка. А потом забралась на скалу и прыгнула в воду, пока я играла на берегу. Ты воображала себя Либби: «Смотри, мам! Я утону или выплыву?»
Эта картина до сих пор стоит у меня перед глазами. Я помню, каким восторгом горели твои глаза, как мы с мамой смотрели на тебя, каким теплым был песок под ногами и какой мягкой казалась мамина рука в моей. Но как такое возможно? Если тебе было шесть или семь лет, то мне – два или три года. Разве я могу это помнить?
Я сунула руку в карман джинсов и вытащила зажигалку, которую нашла у тебя в ящике. «ЛС». Неужели это Либби? Неужели ты была так одержима девочкой, которой нет в живых уже три сотни лет, что выгравировала ее инициалы на одной из своих вещиц? А может, и нет. Может, ты совсем не была ею одержима, а просто тебе нравилось держать зажигалку в ладони.
Я вернулась к рукописи, стараясь отыскать материал про Либби. Я разбирала фотографии, распечатки статей из старых газет, вырезки из журналов – на краях многих имелись пометки, сделанные твоим неразборчивым почерком и по большей части нечитаемые. Там встречались знакомые и незнакомые имена: Либби, Мэри, Энн, Кэти, Джинни, Лорен, а сверху на странице про Лорен ты написала крупными черными буквами: «Бекфорд – не место самоубийц. Бекфорд – это место, где избавляются от неугодных женщин».
Вчера они сказали, что завтра, значит, сегодня. Она знает, что за ней скоро придут. Придут, чтобы отвести к реке для испытания водой. Она ждет этого часа, хочет, чтобы он наступил побыстрей, и никак не может дождаться. Она устала от грязи, устала от зуда на коже. Она знает, что вода не поможет залечить язвы, которые загноились и неприятно пахнут. Ей нужны ягоды бузины или календула – трудно сказать, что поможет лучше и не упущено ли время. Тетя Мэй бы точно знала, но ее больше нет – восемь месяцев назад ее повесили.
Либби любит воду, любит реку, хотя и боится глубины. Сейчас вода холодная, и она наверняка замерзнет, но зато вода смоет с кожи насекомых. После первого ареста ее обрили наголо, но теперь волосы немного отросли, и в них постоянно копошатся какие-то существа. Она чувствует, как они вгрызаются в кожу, ползают в ушах, в уголках глаз и между ногами. Она чешется до крови. Будет хорошо все смыть: и запах крови, и запах грязного тела.
За ней приходят утром. Двое мужчин, молодых, с грубыми руками и грязными словами. Раньше они не стеснялись пускать в ход кулаки, но теперь себе этого не позволяют, опасаются, потому что слышали, что сказал человек, видевший ее в лесу с раздвинутыми ногами и дьяволом между ними. Они смеются и толкают ее, но сами ее боятся, хотя зрелище она представляет жалкое.
Интересно, придет ли он и что подумает? Раньше он считал ее очень красивой, но теперь у нее гнилые зубы, а кожа покрыта синюшными и багровыми пятнами, будто она уже полумертвая.