– Какой, черт побери, подруге? – закричала я. – У меня нет подруг! Ты что, забыла? Забыла, что случилось с моей лучшей подругой?
Она замолчала и подняла руки, как всегда делает – делала, – если не хотела ссориться. Но меня уже понесло, и остановиться я не могла. Я кричала, что ее никогда не было рядом, что она все время оставляла меня одну, что я ей, похоже, вообще не нужна. А она только качала головой:
– Неправда, неправда. Мне жаль, если я уделяла тебе мало внимания, но есть вещи, которые я не могу объяснить. Мне надо кое-что сделать, и я не могу объяснить, как это трудно.
Я была неумолима:
– Тебе не надо ничего делать, мам. Ты обещала никому ничего не говорить. Поэтому делать тебе ничего не надо. Господи, неужели тебе мало того, что ты уже натворила?
– Лини, – сказала она, – Лини, пожалуйста. Ты не знаешь всего. Я – твоя мама, и ты должна мне доверять.
Я тогда наговорила ей гадостей, что она была плохой матерью, потому что хорошая не разбрасывает по дому наркоту и не приводит ночью мужиков, когда мне все слышно. И еще я сказала, что, случись все иначе и в положение Кэти попала бы я, Луиза знала бы, что делать, она была бы настоящей матерью, нашла бы выход и помогла. Конечно, все это было чушью, потому что я сама запретила маме вмешиваться, и она мне об этом напомнила, добавив, что пыталась помочь. А потом я стала кричать, что это она во всем виновата и если она хоть кому-нибудь проболтается, то я уйду из дома и больше никогда не буду с ней разговаривать. Я повторяла снова и снова, что она и так много натворила. А напоследок сказала, что смерть Кэти на ее совести.
Джулс
В день похорон стояла жара, над водой струился раскаленный воздух, солнце слепило глаза, а из-за влажности было трудно дышать. Мы с Линой пошли в церковь пешком. Она сразу оказалась на несколько шагов впереди, и догнать ее я не могла: в отличие от меня, на каблуках она держалась очень уверенно. В черном платье с маленьким вырезом она выглядела очень элегантной и красивой, гораздо старше своих пятнадцати лет. Мы шли молча, а река угрюмо несла мимо нас свои мутные воды. В теплом воздухе висел запах тления.
Повернув за угол, мы подошли к мосту, и при мысли, что на похороны в церковь никто не придет, мне стало не по себе. Я боялась, что мы с Линой окажемся там вдвоем и между нами будешь сидеть только ты.
Я шла, опустив голову и глядя под ноги, и думала только о том, куда наступить, чтобы не споткнуться на неровной брусчатке. Блузка (из черной синтетики с большим бантом на вороте, явно не по погоде) прилипла к спине. Глаза начали слезиться. Не страшно, успокоила я себя: если тушь потечет, все подумают, что я плакала.
А Лина так и не плакала. Во всяком случае, в моем присутствии. Иногда мне кажется, что ночью я слышу ее рыдания, но утром она появляется с ясными глазами и невозмутимым видом. Она исчезает из дома и возвращается без единого слова. Я слышу, как она тихо разговаривает в своей комнате, но меня она полностью игнорирует, сторонится, когда я подхожу, огрызается на вопросы и избегает любого общения. Она не хочет меня знать. (Я помню, как после смерти мамы ты пришла ко мне в комнату и хотела поговорить, а я тебя прогнала. Тут то же самое? Она поступает так же? Я не знаю.)
Когда мы подошли к кладбищу, я заметила на скамейке возле дороги женщину, и та улыбнулась, обнажив гнилые зубы. Мне показалось, что я услышала чей-то смех, но это ты смеялась у меня в голове.
Кое-кто из «неугодных женщин», о которых ты писала, похоронен на этом кладбище. Неужели вы все создавали проблемы? Относительно Либби сомнений не было. В четырнадцать лет она соблазнила тридцатичетырехлетнего мужчину, заставив его бросить жену и маленького ребенка. С помощью своей бабки, колдуньи Мэй Ситон, и многочисленных демонов, которых они вызывали заклинаниями, Либби подбила безгрешного Мэтью совершить противоестественные деяния. Понятно, почему Либби была неугодной. Мэри Марш обвиняли в совершении абортов. Энн Уорд – убийца. А как насчет тебя, Нел? Что сделала ты? Кому ты мешала жить?
Либби похоронена на этом кладбище. Ты знала, где лежит она и где могилы других, показывала мне надгробия и соскабливала с них мох, чтобы стали видны надписи. Ты его собирала – я имею в виду мох, – пробиралась в мою комнату и подкладывала под подушку, а потом говорила, что это сделала Либби. Рассказывала, что по ночам она ходит на берег реки, и если прислушаться, то можно разобрать, как она зовет свою бабку, Мэй, и просит прийти и спасти ее. Но Мэй никогда не приходит – она не может. Ее нет на кладбище. Когда от Мэй добились признания, ее повесили на городской площади, а тело похоронили в лесу за кладбищем, предварительно прибив гвоздями ноги, чтобы она не могла выйти из могилы.
На середине моста Лина на мгновение обернулась посмотреть, где я. Раздражение с оттенком жалости, написанное на ее лице, так напомнило мне тебя, что я невольно поежилась. Я сжала кулаки и закусила губу – она не может внушать мне страх! Она всего лишь ребенок. Ноги у меня болели. По лицу тек пот, мне хотелось разорвать блузку и содрать с себя кожу. На стоянке машин возле церкви я увидела небольшую толпу – все смотрели, как мы приближаемся. Интересно, а что, если перемахнуть через каменную ограду моста и броситься вниз? Страшно, конечно, но только в первый момент. Я бы зарылась в ил и дала воде сомкнуться над головой – каким наслаждением было бы почувствовать холод и скрыться от чужих глаз.
В церкви мы с Линой сидели рядом (на расстоянии метра) на передней скамье. Людей пришло много. Где-то позади нас громко и безутешно всхлипывала женщина, будто ее сердце разбито. Викарий рассказал о твоей жизни, твоих достижениях, любви к дочери. Вскользь упомянул обо мне. Всю информацию он получил от меня, так что винить его за общие слова и довольно формальный характер выступления я не могла. Наверное, мне тоже следовало произнести несколько слов, но я не знала, как о тебе говорить: скрывать то, что знала о нас с тобой, или сказать правду.
Церемония неожиданно закончилась, и Лина тут же вскочила. Я последовала за ней по проходу, чувствуя на себе взгляды – скорее угрожающие, чем сочувствующие. Я старалась не смотреть на лица, но все равно увидела рыдавшую женщину с перекошенным красным лицом, Шона Таунсенда, который встретился со мной взглядом, молодого мужчину с опущенной головой, подростка, смеющегося в кулак. И грязного подонка. Я застыла на месте, и на меня налетела женщина, шедшая сзади.
– Извините, извините, – забормотала она, пробираясь сбоку.
Я не шевелилась, не дышала, во рту пересохло, а внутри все сжалось в комок. Это был он!
Да, он состарился и обрюзг, но не узнать его было нельзя. Грязный подонок! Я ждала, когда он на меня посмотрит. Мне казалось, что, если мы встретимся взглядом, случится одно из двух: я или закричу, или наброшусь на него с кулаками. Я ждала, но он не поворачивался. Он не сводил глаз с Лины. Внутри у меня все оборвалось. Я стала пробираться к нему, расталкивая всех, кто оказывался на пути. Он стоял в стороне, по-прежнему не сводя глаз с Лины, и наблюдал, как она снимает туфли. Мужчины смотрят на девушек вроде Лины по-разному – с вожделением, любопытством, отвращением. Я не видела его лица, но этого и не требовалось. Я знала, что на нем написано.
Я пробиралась к нему, и в груди у меня начало клокотать. На меня смотрели с жалостью и недоумением, но мне было все равно. Я должна до него добраться… Но он вдруг неожиданно повернулся и быстрым шагом направился к стоянке. Я остановилась, чувствуя, как воздух врывается в легкие, а от адреналина кружится голова. Он сел в большую зеленую машину и уехал.
– Джулс? С вами все в порядке? – появилась детектив Морган и положила мне руку на плечо.
– Вы видели этого человека? – спросила я ее. – Вы его видели?
– Какого человека?
– Это грязный подонок.
Она встревожилась:
– Где, Джулс? Он что-то сделал… что-то вам сказал?
– Нет, я… нет.
– Кто, Джулс? О ком вы говорите?
Мой язык опутал камыш, а рот набил ил. Мне хотелось сказать ей, что я помню его и знаю, на что он способен.
– Кого вы видели? – настаивала она.
– Робби, – наконец выговорила я. – Робби Кэннона.
Джулс
Я забыла. До той игры в футбол произошло еще кое-что. Я сидела на полотенце и читала книгу, вокруг никого не было, а потом появилась ты. Вместе с Робби. Ты не заметила меня в тени деревьев, бросилась в воду, он за тобой, и ты плавала, плескалась и целовалась с ним. Он взял тебя за руку, подтянул к краю воды, а потом лег сверху, прижал тебя к песку, выгнул спину и поднял глаза. Увидел, что я смотрю, и ухмыльнулся.
В тот день я вернулась домой одна. Сняла полосатый купальник и джинсовые шорты и положила их в раковину отмокать в холодной воде. Потом налила себе ванну, залезла в нее и задумалась о том, что никогда не избавлюсь от этого проклятого жира.
Толстуха! Туша! Ноги как тумбы! Годится для сборной Англии по регби.
Я была слишком крупной для всех помещений, в которых жила, и вытесняла все остальное. Я легла в ванную, и уровень воды поднялся. Эврика!
Оказавшись у себя в комнате, я залезла на кровать, натянула на себя покрывало и лежала, задыхаясь от жалости к себе, смешанной со стыдом, потому что в соседней комнате мама умирала от рака груди, а я думала только о том, что не хочу больше так жить.
Потом я уснула. Меня разбудил отец. Он сказал, что должен отвезти маму в больницу для дополнительных анализов и что они останутся ночевать в городе, потому что будет уже поздно и она устанет. Еда на плите, разогреть мне придется самой.
Я знала, что Нел была дома: в ее комнате играла музыка. Вскоре музыка играть перестала, и мне стали слышны голоса, сначала тихие, но становившиеся все громче, потом постанывание, кряхтение, резкий вдох. Я вылезла из кровати, оделась и вышла в коридор. Там горел свет, дверь в комнату Нел была чуть приоткрыта. За дверью оказалось темно, но я слышала, как она что-то говорила, произносила его имя.