В полицейском участке меня отвели в заднюю комнату, не похожую на те, что показывают по телику. Самый обычный кабинет. Мы все расселись за столом, и эта женщина – сержант уголовной полиции Морган – задавала вопросы. Почти все. Шон тоже иногда спрашивал, но в основном она.
Я сказала правду. Я купила таблетки на мамину карточку, потому что меня попросила Кэти, и мы понятия не имели, что они могут причинить вред. Во всяком случае, я, но если Кэти и знала, то ничего мне об этом не сказала.
– Похоже, тебя не очень беспокоит, – заявила Морган, – что они могли отрицательно сказаться на душевном состоянии Кэти в конце ее жизни?
Я чуть не прокусила язык.
– Нет, – отрезала я. – Меня это не беспокоит. Кэти поступила так совсем не из-за таблеток.
– Тогда из-за чего?
Я знала, что она за это зацепится, и продолжила:
– Она и выпила-то их совсем немного. Четыре-пять штук, не больше. Пересчитайте таблетки, – обратилась я к Шону. – Я уверена, что в заказе их было тридцать пять. Пересчитайте.
– Мы пересчитаем, – отозвался он и спросил: – А кому-нибудь еще вы их давали?
Я отрицательно покачала головой, но он не отставал:
– Это важно, Лина.
– Я знаю, что важно. Я покупала их всего один раз. Я оказала услугу подруге. Больше ничего. Честно.
Он откинулся на спинку кресла.
– Ладно, но я никак не могу понять, зачем вообще Кэти понадобилось принимать эти таблетки. – Он посмотрел на меня, а потом перевел взгляд на Джулию, будто та могла знать ответ. – Она же не страдала от лишнего веса.
– Но и худой ее нельзя было назвать, – возразила я, и Джулия издала странный звук – нечто среднее между фырканьем и смешком, а когда я на нее посмотрела, то в ее ответном взгляде было нечто вроде ненависти.
– Ей об этом говорили? – снова спросила Морган. – В школе? Кто-то подшучивал над ней по поводу ее веса?
– Господи! – Мне уже становилось трудно держать себя в руках. – Нет! Над Кэти не смеялись. Знаете что? Она всегда обзывала меня тощей сучкой. И смеялась надо мной, потому что… – Я запнулась, видя, что Шон смотрит прямо на меня, но, раз уж я начала, надо было говорить до конца. – Потому что у меня нет сисек. Она обзывала меня тощей сучкой, а я ее жирной коровой, но на самом деле мы говорили это в шутку.
Они не понимали. Что неудивительно. Проблема в том, что я не могу все толком объяснить. Иногда я даже сама не понимала, потому что она хоть и не была худышкой, но особо не обращала на это внимания. Она никогда не говорила об этом так, как другие. Мне не нужно было худеть, а вот Джен, Элли или Джоан мечтали похудеть. Поменьше углеводов, или диета, или очищение желудка, или какая-нибудь другая фигня. Но Кэти не заморачивалась, ей нравилось иметь сиськи. Ей нравилось ее тело, по крайней мере, раньше. А потом – я даже не знаю почему – из-за дурацкого коммента в «Инстаграме» или тупой шутки какого-то придурка в школе – у нее появился пунктик. Вот тогда она и попросила меня достать таблетки. Но когда мы их получили, она уже перестала комплексовать и сказала, что они все равно не действуют.
Я думала, что на этом беседа закончится. Я им все объяснила, но детектив Морган вдруг сменила тему и спросила о том дне вскоре после смерти Кэти, когда к нам домой приходила Луиза.
Я ответила, что да, конечно, помню тот день. Он был одним из самых ужасных в моей жизни. До сих пор вспоминаю о нем с дрожью.
– Никогда не видела ничего подобного, – сказала я им. – Я о поведении Луизы.
Морган кивнула и спросила – очень серьезно и участливо:
– А как ты восприняла слова Луизы, когда она сказала твоей маме, что «не успокоится, пока Нел не заплатит за то, что сделала»? Как ты думаешь, что она имела в виду?
Тут я вышла из себя:
– Да ничего она не имела в виду, тупая ты дура!
– Лина! – Шон осуждающе смотрел на меня. – Следи за тем, что говоришь!
– Ну, извините! У Луизы только что умерла дочь, она не понимала, что несет. Она ничего не соображала.
Я собралась уходить, но Шон попросил меня остаться.
– Но я не обязана, верно? Или я арестована?
– Нет, Лина, конечно, нет, – заверил он.
Я обратилась к нему, потому что он понимал:
– Послушайте, Луиза ничего не имела в виду. Она была в истерике. У нее крышу снесло. Разве вы не помните, на кого она была похожа? Я хочу сказать, что она говорила много всякого, как и все мы, после смерти Кэти мы все были не в себе. Но Луиза ничего маме не сделала. Если честно, то, будь у нее пистолет или нож в тот день, она бы могла. Но у нее ничего такого не было.
Мне хотелось объяснить все. Правда хотелось. Не детективу Морган, не Джулии, а Шону. Но я не могла. Это было бы предательством, и после всего, что я сделала, я не могла предать Кэти сейчас. Поэтому я сказала то, что могла:
– Луиза ничего не сделала маме, понятно? Мама сама сделала свой выбор.
Я собралась уйти, но детектив Морган со мной еще не закончила. Она смотрела на меня с таким выражением, будто не поверила ни одному моему слову, а потом произнесла:
– Знаешь, Лина, что мне кажется самым странным? Тебя, похоже, совсем не интересует ни то, почему Кэти так поступила, ни то, почему так поступила твоя мама. Когда кто-то уходит из жизни подобным образом, все задаются вопросом: почему? Почему они так сделали? Почему лишили себя жизни, когда у них было так много причин, ради которых стоило жить? Но тебя этот вопрос не интересует. И единственное объяснение, которое у меня есть: тебе известен ответ.
Шон взял меня за руку и вывел из комнаты прежде, чем я могла что-то сказать.
Лина
Джулия хотела отвезти меня домой, но я сказала, что собираюсь пройтись. Это было неправдой, но я а) не хотела оставаться с ней в машине одна и б) увидела через дорогу Джоша на велосипеде – он ездил по кругу, и я знала, что он ждет меня.
– Пивет, Джош? – сказала я, когда он подъехал.
В девять или десять лет он вместо «Привет» начал при встрече говорить «Пивет?», и мы постоянно над ним подтрунивали, здороваясь именно так. Обычно он смеялся, но не сегодня. Он был напуган.
– Что с тобой, Джош? Что случилось?
– О чем они спрашивали? – произнес он тихим, сдавленным голосом.
– Да ни о чем особенном, не волнуйся. Они нашли таблетки, которые принимала Кэти, и думают, что они, в смысле таблетки, имеют отношение к… тому, что с ней случилось. Они, конечно, ошибаются. Не переживай.
Я слегка его приобняла, но он отстранился, что было на него не похоже. Обычно он не упускал возможности обняться со мной или подержать меня за руку.
– Они спрашивали о маме?
– Нет. В смысле да. Немного. А что?
– Не знаю, – ответил он, пряча глаза.
– Что, Джош?
– Мне кажется, нам надо все рассказать.
Я почувствовала, как на руку мне упали теплые капли дождя, и взглянула на небо. Его заволокли черные тучи, предвещая грозу.
– Нет, Джош, – отрезала я. – Мы ничего не станем рассказывать.
– Лина, мы должны.
– Нет! – повторила я и сжала ему руку.
Получилось сильнее, чем я хотела, и он взвизгнул, как щенок, которому наступили на хвост.
– Мы обещали. Ты обещал.
Он покачал головой, и я легонько вонзила ногти ему в руку.
– Но какой в этом сейчас смысл? – У него по щекам текли слезы.
Я отпустила его руку, взяла за плечи и заставила на себя посмотреть.
– Обещание есть обещание, Джош. Я не шучу. Ты никому ничего не скажешь.
Отчасти он был прав – никакого смысла в молчании не было. И пользы тоже. Но все равно я не могла ее предать. И если они узнают про Кэти, то начнут задавать вопросы о том, что произошло дальше, а я не хотела, чтобы кто-нибудь знал о том, что сделали мы с мамой. Что сделали и чего не сделали.
Мне не хотелось оставлять Джоша в таком состоянии и домой тоже не хотелось. Я приобняла его и взяла за руку.
– Пойдем, – позвала я его. – Пойдем со мной. Я знаю, что мы можем сделать, от чего нам обоим станет легче.
Он залился краской, и я засмеялась:
– Я не это имела в виду, грязный мальчишка!
Он тоже рассмеялся и вытер слезы.
Мы молча направились в южную часть города. Он шагал рядом и катил велосипед. На улицах никого не было, дождь все усиливался, и я заметила, что Джош бросает на меня взгляды исподлобья: промокшая футболка стала просвечивать, а лифчик я не надела. Я прикрыла грудь руками, и он снова покраснел. Я улыбнулась, но ничего не сказала. Мы по-прежнему шли молча, но, когда оказались на дороге, ведущей к дому Марка, Джош спросил:
– Что мы тут делаем?
В ответ я ухмыльнулась.
Возле входной двери дома Марка Джош снова поинтересовался:
– Лина, что мы тут делаем?
Он был испуган, но в то же время ощущал подъем, а у меня от адреналина кружилась голова, вызывая тошноту.
– Вот! – сказала я, поднимая камень у ограды, и со всей силы швырнула его в большое окно на фасаде дома.
Камень пробил стекло и, оставив в нем небольшое отверстие, упал внутрь.
– Лина! – закричал Джош, испуганно озираясь.
Он боялся, что нас увидят, но вокруг никого не было. Я улыбнулась, подняла другой камень и снова запустила им в окно – на этот раз оно разлетелось на мелкие осколки.
– Ну же, давай! – крикнула я ему и передала камень, и мы вместе разбили все окна в доме.
Мы были будто пьяны от ненависти, смеялись, кричали и обзывали этого ублюдка самыми грязными словами, которые только знали.
По дороге к заводи она изредка останавливалась, чтобы подобрать камень или кусок кирпича и положить его в рюкзак. Было холодно, еще темно, хотя, обернувшись и посмотрев в сторону моря, можно было заметить, что небо над горизонтом уже начинало светлеть. Но она ни разу не обернулась.
Сначала она шла быстро, спускаясь по холму к центру города, и все больше отдалялась от дома. Она не сразу пошла к реке – ей хотелось в последний раз пройти по местам, где она выросла. Мимо здания начальной школы (она не решилась на него посмотреть, боясь, что вспоминания детства помешают ей осуществить задуманное), мимо магазина, закрытого на ночь, мимо лужайки, где отец безуспешно пытался научить ее играть в крикет. Она прошла мимо домов своих подруг.