Я почувствовала, как меня начал распирать истерический смех. Я захохотала так громко, что Лина вздрогнула и с изумлением уставилась на меня. А я смеялась все громче – над бешенством на ее красивом лице, над кровью, капавшей с ее пальцев на пол. Я смеялась, пока из глаз не брызнули слезы и все вокруг не помутнело, будто я оказалась под водой.
Джулс
Робби оставил меня сидеть у окна. Я допила остатки водки. Я никогда раньше не была пьяной и не знала, как быстро может меняться настроение: от восторга к отчаянию, от подъема к падению. Надежды куда-то улетучились, и мир вокруг померк. Я плохо соображала, но мне казалось, что мои рассуждения вполне рациональны. Река дает выход. Следуй за рекой.
Я понятия не имела, чего хотела, когда свернула с дороги на тропинку к реке. Я шла, куда вели ноги, – безлунная и тихая ночь казалась черной как никогда. Даже река притихла, извиваясь рядом со мной скользкой и беззвучной рептилией. Мне не было страшно. Что я чувствовала? Унижение. Стыд. Вину. Я смотрела на него, подглядывала за ним с тобой, и он меня видел.
От Милл-Хаус до заводи около двух километров, так что добиралась я довольно долго. Я и в лучшие времена не отличалась прытью, но в темноте, да еще в таком состоянии наверняка двигалась еще медленнее. Так что ты вряд ли шла за мной. Но, в конце концов, успела вовремя.
Я уже была в воде. Я помню холод вокруг лодыжек, потом вокруг колен и постепенное погружение во тьму. Холод прошел, тело горело, я в воде уже по горло, и меня никто не мог увидеть. Я скрылась от всех, исчезла и уже не занимала много места, уже вообще не занимала места.
Меня обожгло жаром, который стал остывать, и вернулся холод, но он ощущался уже не кожей, а плотью и костями, которые наливались тяжестью, словно свинцом. Я устала, идти до берега было далеко, и я сомневалась, что смогу до него добраться. Дно под ногами исчезло, и я несколько раз попыталась его нащупать, но не смогла, и тогда я решила просто ненадолго отдаться движению воды, безмятежная и невидимая всему миру.
Вода окружала меня, мое лицо, все тело, и иногда я чувствовала мягкие прикосновения, будто касалась женских волос. Вдруг в груди что-то взорвалось, и я инстинктивно открыла рот, куда тут же хлынула вода. Издалека донесся женский крик. Ты рассказывала, что иногда ночью можно услышать мольбу Либби. Кто-то схватил меня за бок, а затем резко и неожиданно дернул за волосы и потянул вниз. Не тонут только ведьмы.
Конечно, это была никакая не Либби, а ты, и ты на меня орала. Держала мою голову под водой. Я отбивалась изо всех сил. Ты топила меня или вытаскивала? Ты цеплялась за мою одежду и кожу, оставляя у меня на шее и руках такие же царапины, какие Робби оставил на моих ногах.
Наконец мы оказались на берегу, я стояла на коленях, пытаясь отдышаться, а ты продолжала кричать на меня:
– Тупая толстая дура! Ты чего творишь?! Что удумала?!
Ты упала на колени, обняла меня, почувствовала запах алкоголя и снова начала вопить:
– Джулия, тебе всего тринадцать лет! Ты не можешь пить, не можешь… Что ты сделала? – Твои тонкие пальцы впились мне в руку, и ты меня сильно встряхнула. – Зачем ты это делаешь? Зачем?! Досадить мне? Чтобы мама с папой на меня разозлились? Господи, Джулия, что я тебе сделала?!
Ты отвела меня домой, затащила наверх и наполнила ванну горячей водой. Я не хотела в нее лезть, но ты стянула с меня одежду и запихнула силой. Даже оказавшись в горячей ванне, я не могла унять дрожь. И не могла лечь в воду. Я сидела, скорчившись, чувствуя, как мешает живот, а ты поливала сверху горячей водой и растирала мне кожу.
– Господи, Джулия, ты же маленькая девочка. Тебе не следует… не следовало…
Ты не находила слов. Потом вытерла мне лицо полотенцем. И улыбнулась. Старалась быть доброй.
– Все хорошо. Все хорошо, Джулия. Все в порядке. Извини, что я на тебя кричала. И мне жаль, что он тебя обидел. Правда, жаль. Но чего ты ждала, Джулия? На что рассчитывала?
Я позволила тебе меня вымыть. Твои руки были намного мягче, чем в заводи. Меня удивило, что ты отнеслась к этому так спокойно. Я думала, ты будешь продолжать злиться. Не на меня, а за меня. Наверное, я слишком остро на все реагировала, а может, ты просто не дала себе труда серьезно об этом подумать.
Ты заставила меня поклясться, что я не расскажу родителям о случившемся.
– Обещай мне, Джулия. Ты никогда им не скажешь, никому не скажешь об этом. Хорошо? Мы не можем об этом рассказывать, понимаешь? Потому что… Потому что у всех будут большие неприятности. Если мы не расскажем, то как будто ничего этого и не было. Ничего не случилось. Хорошо? Ничего не было. Обещай мне, Джулия, что ты никогда никому не расскажешь.
Я сдержала свое обещание. А ты нет.
Хелен
По дороге в магазин Хелен увидела Джоша Уиттакера на велосипеде. Он был мокрым до нитки и весь в грязи. Она притормозила и опустила окно.
– С тобой все в порядке? – крикнула она, в ответ он махнул рукой и оскалил зубы, что она расценила как неуклюжую попытку изобразить улыбку.
Она медленно поехала вперед, наблюдая за ним в зеркало заднего вида. Он ехал, виляя, то и дело привставая на педалях, чтобы оглянуться.
Он всегда был немного странным, а недавняя трагедия совсем выбила его из колеи. После смерти Кэти Патрик пару раз брал его с собой на рыбалку, чтобы у Луизы и Алека была возможность побыть одним. Они провели на реке несколько часов, и, по словам Патрика, мальчик почти все время молчал.
– Им надо увезти его отсюда, – сказал ей Патрик. – Им надо уехать.
– Но ты же остался, – тихо возразила она, и он кивнул:
– Я – другое дело. Я должен был остаться. У меня были обязательства.
После выхода на пенсию он остался ради них – ради нее и Шона. Не ради них, а чтобы жить рядом с ними, потому что для него существовали только они, дом и река. Но его время подходило к концу. Никто не говорил, потому что в их семье это было не принято, но со здоровьем у Патрика появились проблемы.
Хелен слышала, как он кашлял ночью и никак не мог остановиться, и видела, с каким трудом давалось ему каждое движение по утрам. Хуже всего было то, что она знала: его проблема не только в физических недугах. Всю жизнь он отличался отменной памятью, а теперь стал забывать простые вещи. Он брал ее машину и забывал, где ее оставил, или возвращал набитой разным хламом, как случилось на днях. Мусор, который он нашел? Отобранные безделушки? Трофеи? Она не спрашивала и не хотела знать. Она за него боялась.
Если быть честной, она боялась и за себя. В последнее время она не находила себе места, стала несобранной и рассеянной. Иногда ей казалось, что она сходит с ума. Теряет контроль.
На нее это было не похоже. Хелен отличалась практичностью, благоразумием и решительностью. Прежде чем что-то предпринять, она все тщательно обдумывала. «С мужским умом», – как нередко говорил ее свекор. Но в последнее время она была сама не своя. События этого года выбили ее из колеи. И теперь она сомневалась в том, что прежде ей бы и в голову не пришло ставить под сомнение: в своем браке, в семейной жизни, в своей профессиональной компетентности.
Все началось с Шона. Сначала с подозрений, а потом – не без помощи Патрика – ужасных подтверждений. Прошлой осенью она обнаружила, что ее муж – верный, надежный, с твердыми моральными принципами – оказался совсем не тем, за кого она его принимала. Для нее это стало настоящим ударом. Все ее благоразумие и решительность куда-то делись. Что она должна была сделать? Бросить дом и свои обязанности? Поставить ему ультиматум? Плакать и потакать? Или наказать? Если да, то как? Порезать его любимые рубашки, сломать удочки, сжечь во дворе его книги?
Все это казалось бессмысленным, безрассудным или просто смешным, и она обратилась к Патрику за советом. Он убедил ее остаться. Он заверил, что Шон образумится, что сожалеет о своей измене и сделает все, чтобы заслужить ее прощение.
«А пока, – предложил он, – может, тебе стоит занять свободную спальню здесь? Шон все поймет правильно – мы оба поймем. У тебя освободится немного времени для себя, а ему, я уверен, пойдет на пользу почувствовать, что он может потерять».
Прошел год, а она по-прежнему почти все время спала в доме свекра.
Как позже выяснилось, измена Шона стала лишь отправной точкой в переменах, которые нарушили прежний уклад. Переехав в дом Патрика, Хелен стала страдать бессонницей, превращавший ее жизнь в бесконечный, изматывающий ад бодрствования. И ее свекор страдал от того же. Он тоже не мог уснуть и мучился этим, как признался ей, уже много лет. И они бодрствовали вдвоем, проводя вместе время за чтением, решением кроссвордов или просто сидя в умиротворяющей тишине.
Иногда Патрик позволял себе выпить немного виски и становился разговорчивым. Он рассказывал о своей службе в полиции, о том, каким город был раньше. Иногда от его рассказов ей становилось не по себе. Они были о реке, старых слухах и преданиях, жутких историях, давно канувших в Лету, но снова вытаскиваемых на свет и выдаваемых за правду Нел Эбботт. Слухи об их семье, неприятные подробности. Наверняка все это ложь и пустые предположения. Можно ли подать на нее в суд за клевету?
– Ее ложь никогда не увидит свет, – заверил Патрик. – Я позабочусь об этом.
Только проблема была в другом. По словам Патрика, беда заключалась в том, что ей уже удалось нанести непоправимый ущерб и Шону, и всей их семье.
– Неужели ты действительно думаешь, что он бы так поступил, не забей она ему голову этими россказнями и не заставь сомневаться в себе и в своих корнях? Он ведь изменился, правда, милая? Вот что она сделала!
Хелен переживала, что Патрик окажется прав и по-прежнему уже никогда не будет, но он заверил, что все вернется на круги своя. Об этом он тоже позаботится. Он сжал ей руку, поблагодарил, что выслушала, поцеловал в лоб и сказал: