– Ты очень хорошая!
Какое-то время Хелен считала, что жизнь потихоньку налаживается. А потом опять стало хуже. Когда Хелен уже могла спать больше двух часов подряд и ловила себя на мысли, что улыбается мужу, как в прежние времена, когда в семье наметилось движение назад, к старой доброй жизни, Кэти Уиттакер покончила с собой.
Кэти Уиттакер была гордостью школы, прилежной и воспитанной ученицей, примерной дочерью, и ее самоубийство стало для всех настоящим шоком. И Хелен чувствовала свою вину. Они все ее чувствовали – и родители, и учителя, весь городок. Они не увидели, что Кэти нужна помощь, что она вовсе не была счастлива. Пока Хелен одолевали семейные проблемы, усугублявшиеся бессонницей и сомнениями в себе, одна из ее подопечных умерла.
Когда Хелен добралась до магазина, дождь уже кончился. Выглянуло солнце, и над асфальтом поднимался пар, наполняя воздух запахом земли. Хелен поискала в сумке список покупок – ей надо было купить кусок говядины на ужин, овощи и бобы. А также оливковое масло, кофе и капсулы для стиральной машины.
Она стояла в секции с консервированными продуктами и выбирала банку помидоров, когда увидела приближавшуюся женщину и с ужасом узнала в ней Луизу.
Та медленно шла в ее сторону с отсутствующим выражением и катила перед собой огромную, почти пустую тележку. Хелен запаниковала, бросила свою тележку с продуктами и поспешила на стоянку, где спряталась в машине и дождалась, пока уедет Луиза.
Она чувствовала себя глупо, ей было стыдно, и она понимала, что на нее это не похоже. Год назад она бы не повела себя столь некрасиво, обязательно бы заговорила с Луизой, взяла ее за руку, спросила о муже и сыне. Повела бы себя достойно.
Хелен перестала быть собой. Как еще объяснить то, о чем она думала и как вела себя в последнее время? И это чувство вины, эти сомнения разъедали ее изнутри. Меняли, выворачивали наизнанку. Она перестала быть прежней. Она чувствовала, будто катится вниз, сбрасывая кожу, и ей не нравилось это ощущение незащищенности, его запах. Он делал ее уязвимой. Он ее пугал.
Шон
После смерти мамы я несколько дней не разговаривал. Не произнес ни слова. Так, во всяком случае, рассказывал отец. Я мало что помню о том периоде, но хорошо помню, как отец вывел меня из молчания шоком – он заставил меня держать левую руку над пламенем, пока я не закричал от боли. Это было жестоко, но эффективно. А потом подарил мне ту зажигалку. (Я хранил ее много лет и постоянно носил с собой. Но недавно потерял, даже не знаю где.)
Скорбь и шок действуют на людей по-разному. Я видел, как люди реагируют на плохие новости смехом, кажущимся безразличием, злостью, страхом. Поцелуй Джулии в машине после похорон не был порывом похоти – его причиной стала скорбь, желание почувствовать хоть что-то, отличное от печали. Моя немота в детстве, судя по всему, оказалась вызвана шоком, полученной психической травмой. Потеря сестры, наверное, воспринимается не так, как потеря матери или отца, но я знаю, что Джош и Кэти были очень близки, поэтому считаю неправильным делать выводы на основании его слов, поступков или поведения.
Эрин позвонила сообщить, что на юго-восточной окраине города подвергся нападению дом – вернувшаяся домой соседка увидела, что все окна в нем разбиты и оттуда на велосипеде уезжал какой-то мальчик. Дом принадлежал учителю местной школы, а мальчик – темноволосый, в желтой футболке и на красном велосипеде – наверняка был Джошем.
Найти его оказалось просто. Он сидел в насквозь мокрой одежде на каменной стене моста, прислонив к ней велосипед. Ноги у него были забрызганы грязью. Увидев меня, он не попытался сбежать. Напротив, казалось, даже обрадовался и как всегда вежливо поздоровался:
– Добрый день, мистер Таунсенд.
Я спросил, все ли у него в порядке.
– Можешь простудиться, – сказал я, показывая на мокрую одежду, и он слабо улыбнулся.
– Со мной все нормально, – ответил он.
– Джош, – обратился я к нему, – ты сегодня после обеда катался на велосипеде по Сьюард-роуд?
Он кивнул.
– А мимо дома мистера Хендерсона случайно не проезжал?
Он нервно пожевал нижнюю губу, и его карие глаза широко раскрылись.
– Только не говорите маме, мистер Таунсенд. Пожалуйста, не говорите маме. Она и так ужасно переживает.
У меня к горлу подкатил ком и на глаза навернулись слезы. Он еще такой маленький и такой беззащитный. Я присел на корточки рядом с ним.
– Джош, как ты мог? С тобой еще кто-нибудь был? Может, ребята постарше? – спросил я с надеждой.
Он покачал головой, но глаз на меня не поднял:
– Я был один.
– Правда? Ты уверен?
Он отвернулся.
– Потому что я видел, как ты разговаривал с Линой возле участка. Это ведь никак не связано с тем, что произошло?
– Нет! – закричал он, срываясь на визг. – Нет! Это я! Я один. Я бросал камни в его окно. Этого… ублюдка.
Слово «ублюдок» он произнес, тщательно выговаривая, будто произносил его впервые в жизни.
– Но зачем ты это сделал?
Он посмотрел мне в глаза – нижняя губа у него дрожала.
– Потому что он заслужил. Потому что я его ненавижу. – Он разрыдался.
– Пойдем, – сказал я, забирая велосипед. – Я отвезу тебя домой.
Но Джош схватился за руль.
– Нет! – всхлипывал он. – Вы не можете. Я не хочу, чтобы мама узнала. Или папа. Им нельзя об этом знать, нельзя…
– Джош. – Я снова присел на корточки и положил руку на седло велосипеда. – Все в порядке. Все не так страшно. Мы все уладим. Честно. Это не конец света.
– Вы не понимаете, – заскулил он. – Мама ни за что меня не простит.
– Ну конечно, простит! – Я чуть не засмеялся. – Она, конечно, огорчится, но ты не сделал ничего ужасного, никому не причинил боль…
Его плечи вздрагивали.
– Мистер Таунсенд, вы не понимаете. Вы не понимаете, что я сделал.
В конце концов я отвез его в участок. Я не знал, как поступить: домой он ехать отказывался, а оставить его на дороге в таком состоянии я тоже не мог. Я усадил его в задней комнате, заварил ему чай и попросил Келли сбегать купить печенья.
– Мы не можем его допрашивать, сэр, – предупредила Келли, занервничав. – Необходимо присутствие законного взрослого представителя.
– Я не собираюсь его допрашивать, – раздраженно бросил я. – Он испуган и не хочет ехать домой.
От этих слов на меня нахлынули воспоминания. «Он испуган и не хочет ехать домой». Я был младше Джоша, мне исполнилось всего шесть лет, и за руку меня держала женщина-полицейский. Не знаю, какие из моих воспоминаний настоящие: я столько раз слышал отличающиеся друг от друга истории, рассказанные разными людьми о тех событиях, что мне трудно отделить вымысел от реальности. Но в этом воспоминании мне было страшно, я весь дрожал, рядом со мной стояла дородная женщина и гладила меня по голове, чтобы успокоить, прижимая к себе, а где-то надо мной полицейские продолжали обсуждать случившееся.
– Он испуган и не хочет ехать домой, – объяснила она.
– Ты можешь забрать его, Дженни? – спросил отец. – Забрать к себе домой?
Точно! Дженни. Женщина-констебль Сейдж.
От воспоминаний меня оторвал звонок телефона.
– Сэр?
Звонила Эрин.
– Сосед с другой стороны видел убегавшую девушку-подростка. Длинные волосы, джинсовые шорты и белая футболка.
– Лина. Ну, конечно!
– Да, похоже на то. Хотите, чтобы я ее привезла?
– На сегодня с нее хватит. Удалось связаться с владельцем дома? С мистером Хендерсоном?
– Пока нет. Я звонила несколько раз, но его телефон сразу переключается на голосовую почту. В прошлый раз он что-то говорил о невесте, но ее номера у меня нет. Они могут быть уже в самолете.
Я отнес Джошу чай.
– Послушай, – обратился к мальчику я, – нам надо связаться с твоими родителями. Я хочу им просто сообщить, что ты здесь и с тобой все в порядке, хорошо? Я не стану пока им ничего говорить, просто скажу, что ты расстроен и я привез тебя в участок. Так пойдет?
Он кивнул.
– А потом ты расскажешь, из-за чего так расстроился, и мы подумаем, что с этим делать.
Он снова кивнул.
– Но когда-нибудь тебе все равно придется объяснить историю с домом.
Джош пил чай и изредка икал, еще не полностью оправившись от эмоционального потрясения. Он изо всех сил сжимал кружку и шевелил губами, будто пытаясь мне что-то сказать.
Наконец он поднял на меня глаза.
– Что бы я ни сделал, – произнес он, – это обязательно кого-нибудь расстроит. – Потом покачал головой. – Нет, не так. Если я поступлю правильно, то все огорчатся, а если неправильно – то нет. Но так ведь не должно быть?
– Не должно, – согласился я. – И я не думаю, что ты прав. Я не могу представить ситуацию, в которой твой правильный поступок всех огорчит. Одного-двух – возможно, но если поступок правильный, то наверняка найдутся те, кто это поймет и будет тебе благодарен.
Он снова нерешительно пожевал губу.
– Понимаете, – произнес он, и его голос опять задрожал, – плохое уже случилось. Я опоздал. И правильный поступок сейчас уже ничего не исправит.
Он снова заплакал, но не так, как раньше. Он уже не рыдал и не паниковал, а плакал от горечи, как плачут люди, потерявшие последнюю надежду. Он был в отчаянии и не мог этого больше выносить.
– Джош, я должен позвать сюда твоих родителей, – сказал я, но он вцепился мне в руку.
– Пожалуйста, мистер Таунсенд. Пожалуйста.
– Я хочу помочь тебе, Джош. Правда хочу. Расскажи, что тебя так расстраивает.
Я помню, как сидел на теплой кухне – не нашей – и ел тосты с сыром. А рядом сидела Дженни. «Ты можешь рассказать мне, что случилось, милый? Пожалуйста, расскажи мне». Я ничего не сказал. Ни единого слова.
Но Джош был готов поделиться. Он вытер глаза и шмыгнул носом. Потом откашлялся и выпрямился на стуле.
– Это про мистера Хендерсона. Мистера Хендерсона и Кэти.
Четверг, 20 августа
Лина
Все началось как шутка. С мистером Хендерсоном. Как игра. Мы уже играли в нее с учителем биологии мистером Фрайаром и тренером по плаванию мистером Макинтошем. Нужно было заставить их покраснеть. Мы делали это по очереди. Сначала пробовала одна, а если у нее не получалось, наступала очередь второй. Можно было делать что угодно и когда угодно, главное, чтобы мы обе присутствовали, потому что других способов проверки не было. Никого больше мы в игру не посвящали, это было нашим секретом – только моим и Кэти, – и я