«Ее муж сущий дьявол», – заметила тогда шепотом Дженни.
Черта помяни, он и явится. Никки стояла на мосту и вспоминала сестру, облокотившись на холодные каменные перила и глядя на воду, как вдруг почувствовала его. Она ощутила его приближение еще до того, как увидела. Она не произносила его имя, но, наверное, шепот Дженни заставил явиться сатану их маленького городка. Никки повернула голову и увидела, как он шел по восточной стороне моста с палкой в одной руке и сигаретой в другой. Никки плюнула на землю и пробормотала заклинание, как всегда делала при встрече с ним.
Обычно она этим удовлетворялась, но сегодня – может, потому, что ощущала дух Лины, или Либби, или Энн, или Дженни, – она его окликнула.
– Теперь уже скоро, – произнесла Никки.
Патрик остановился и поднял голову, будто удивившись ее присутствию.
– Что? – прорычал он. – Что ты сказала?
– Я сказала, что теперь уже скоро.
Патрик сделал шаг вперед, и она снова ощутила, как ее окатила волна потустороннего жара, заставив выкрикнуть:
– Они со мной разговаривали!
Патрик досадливо махнул рукой и что-то пробормотал – она не разобрала, что именно, – и продолжил свой путь. Но дух не унимался.
– Моя сестра! Твоя жена! И Нел Эбботт! Все они говорили со мной. И у нее был твой номер, верно? У Нел Эбботт? – крикнула она.
– Заткнись, старая дура, – огрызнулся Патрик. Он сделал вид, будто собирался подойти, и Никки отпрянула. Он засмеялся и снова отвернулся. – В следующий раз, когда будешь разговаривать с сестрой, – бросил он через плечо, – передай ей от меня привет.
Джулс
Я ждала возвращения Лины на кухне – звонила ей, оставляла голосовые сообщения. Я очень беспокоилась, и в голове все время звучали твои упреки – что я не пошла за ней, а вот ты за мной пошла. Мы с тобой видим ту ситуацию по-разному. Я знаю это точно, потому что прочитала в твоей рукописи: «Когда мне было семнадцать лет, я вытащила из воды сестру, не дав ей утопиться». Звучит героически, если не знать всех обстоятельств. Ты не написала, что этому предшествовало: ни слова о футболе, крови или Робби.
Или о заводи. Ты написала: «Когда мне было семнадцать лет, я вытащила из воды сестру, не дав ей утопиться», но какая же у тебя избирательная память, Нел! Я помню, как ты держала меня за шею, как я отчаянно вырывалась, помню агонию лишенных воздуха легких и охватившую меня холодную панику – даже в том глупом, безысходном, пьяном оцепенении я понимала, что тону. Ты удерживала меня под водой, Нел.
Но не долго. Ты передумала. Обхватив за шею, ты дотащила меня до берега, но я всегда знала, что в глубине души тебе хотелось оставить меня в воде.
Ты просила никому об этом не рассказывать, взяла с меня обещание не делать этого ради мамы, и я согласилась. Наверное, я ждала, что наступит день, когда мы состаримся, ты изменишься. Тебе станет стыдно, и мы к этому вернемся. Мы поговорим о том, что произошло, что сделала я и что сделала ты, поговорим о твоих словах и о том, как случилось, что мы стали ненавидеть друг друга. Но ты ни разу не сказала, что сожалеешь. И ни разу не попыталась объяснить, как могла так относиться к своей маленькой сестренке. Ты так и не изменилась, а теперь просто умерла, и у меня из груди будто вырвали сердце.
Мне так хочется снова тебя увидеть.
Я ждала Лину, пока окончательно не выбилась из сил и решила лечь. Я рухнула на кровать и забылась в беспокойном сне, но, услышав скрип открывающейся входной двери и шаги Лины на ступеньках, сразу проснулась. Я слышала, как она прошла к себе в комнату и включила музыку – достаточно громко, чтобы я разобрала слова песни в исполнении какой-то женщины:
Я снова погрузилась в сон, а когда очнулась, звучала та же песня, только уже громче. Мне хотелось, чтобы она наконец закончилась, но я поняла, что не могу подняться с кровати. Я даже засомневалась, действительно ли проснулась, потому что если я не сплю, то что так сильно давит мне на грудь? Я не могла дышать, не могла пошевелиться, и только женщина продолжала петь:
Little fish big fish, swimming in the water –
Come back here man, gimme my daughter.[3]
И вдруг тяжесть куда-то исчезла, я встала и в ярости выскочила в коридор, крича Лине сделать потише. Я дернула ручку ее двери, и та открылась. В комнате никого не было. Свет включен, окна открыты, в пепельнице окурки, а возле пустой кровати стакан с водой. Музыка играла все громче и громче, голова гудела, челюсти сводило, и я продолжала кричать, хотя там никого не было. Я нашла док-станцию для айпода, выдернула шнур из розетки и наконец-то – наконец-то! – услышала свое дыхание и то, как кровь стучит в висках.
Я вернулась к себе и снова позвонила Лине – трубку по-прежнему никто не брал. Я пробовала дозвониться до Шона Таунсенда, но вызов сразу переключался на голосовую почту. Входная дверь оказалась заперта, но внизу свет везде был включен. Шатаясь, словно пьяная или наркоманка, я обошла все комнаты и выключила свет. А затем пристроилась возле окна, где в детстве любила сидеть и читать с мамой книжки, где двадцать два года назад твой парень меня изнасиловал, и снова провалилась в сон.
Мне снилось, что вода прибывала. Я была наверху, в спальне родителей. Лежала на кровати рядом с Робби. Снаружи свирепствовал ливень, река поднималась, и я откуда-то знала, что первый этаж уже затоплен. Сначала из-под двери в спальню просочились первые робкие струйки, а потом вдруг двери и окна распахнулись, и в них хлынули потоки грязной воды. Каким-то образом мне стало видно гостиную, погруженную в темную зелень речных вод, которые доходили до горла «Тонущей собаки» Гойи, только теперь собака была не нарисованной, а настоящей. С выпученными от ужаса глазами она отчаянно барахталась, цепляясь за жизнь. Я попыталась встать с кровати и спуститься, чтобы спасти ее, но Робби держал меня за волосы.
Я резко дернулась и очнулась от кошмара. Бросила взгляд на мобильник – четвертый час ночи. Я услышала какие-то звуки: в доме кто-то ходил. Лина вернулась. Слава богу! На лестнице раздались ее шаги в шлепанцах. Она остановилась в проеме, и был виден только ее силуэт.
Она направилась ко мне и что-то говорила, но что именно, я разобрать не могла. Я увидела, что на ней вовсе не шлепанцы, а туфли на шпильках, в которых она ходила на похороны, и то же черное платье, только насквозь мокрое. Волосы липли к лицу, кожа серая, а губы синие. Она была мертва.
Я проснулась, задыхаясь. Сердце бешено колотилось, а обитое материей сиденье подо мной было мокрым от пота. Я села и никак не могла прийти в себя. Картины, висевшие напротив, казалось, двигались, и я подумала, что все еще сплю и никак не могу проснуться – не могу проснуться! Я сильно ущипнула себя, воткнув ногти в кожу, почувствовала боль и увидела, что на коже остались следы. Дом был погружен в темноту, стояла тишина, и только мерно журчала река. Я громко позвала Лину.
Потом побежала наверх, промчалась по коридору и увидела, что дверь в комнату Лины приоткрыта, а внутри горит свет. Там все было так, как я оставила несколько часов назад, – тот же стакан с водой возле неразобранной постели, пепельница с окурками. Лины не было дома. Она не возвращалась. Ушла и не вернулась.
Часть третья
Понедельник, 24 августа
Марк
Он вернулся домой поздно, в третьем часу ночи. Рейс из Малаги задержали, он где-то потерял парковочный билет, и на поиски машины ушло целых три четверти часа.
Теперь он жалел, что поиски не заняли больше времени, что он вообще нашел машину и не остался ночевать в гостинице. Тогда бы прожил спокойно еще целый день. Потому что теперь, обнаружив все окна разбитыми, он понял, что не сможет уснуть. Не только сегодня, вообще никогда. Отдых закончился, и от душевного спокойствия не осталось и следа. Его предали.
Он жалел, что все же порвал со своей невестой. Тогда, если бы за ним пришли, он всегда мог сказать: «Что?! Да я только что вернулся из Испании, где провел пять дней со своей невестой. Красивой и образованной девушкой двадцати девяти лет».
Правда, это вряд ли бы что-то изменило. Было бы не важно, ни что он говорит, ни что делает, ни как прожил свою жизнь: его бы все равно распяли. Для прессы, полиции, школы, общины было бы абсолютно не важно, что он никакой не извращенец, гоняющийся за девушками вдвое моложе себя. Было бы не важно, что он полюбил и что его тоже полюбили. Взаимность чувств никого бы не интересовала, зрелость Кэти, ее рассудительность, ум, выбор – все это не имело бы никакого значения. Все бы зациклились только на их возрасте – ему двадцать девять, а ей пятнадцать – и пустили бы его жизнь под откос.
Он стоял на лужайке, глядя на пустые глазницы окон, и всхлипывал. Если бы что-то еще оставалось неразбитым, он бы сам все разбил. Он стоял на лужайке и проклинал ее, проклинал тот день, когда впервые обратил на нее внимание, увидел, насколько красивее она была своих глупых самовлюбленных подружек. Он проклинал тот день, когда она медленно подошла к его столу, покачивая полными бедрами и улыбаясь.
«Мистер Хендерсон, могу я обратиться к вам за помощью?» – спросила она.
Она наклонилась к нему так близко, что он уловил не испорченный духами запах ее чистой кожи. Сначала он опешил, решил, что она с ним играет и просто дразнит. Разве не она начала первой? И почему нести ответственность за все должен он один? Он стоял на лужайке с полными слез глазами и чувствовал, как его охватывает паника. Он ненавидел Кэти, ненавидел себя, ненавидел ситуацию, в которой оказался и из которой теперь не видел выхода.
Что делать? Зайти в дом, собрать вещи и уехать? Сбежать? Он лихорадочно соображал: куда бежать и как? Его уже ищут? Наверняка. Если он снимет деньги, они узнают? Если попытается покинуть страну, то будут его ждать? Он представил, как служащий в аэропорту сравнит его с фотографией, снимет трубку, и полицейские в форме вытащат его из очереди удивленных туристов, отправляющихся на отдых. А они будут знать, за что его задержали? На торговца наркотиками не похож, террориста тоже, наверняка что-то гораздо хуже. Он посмотрел на пустые окна дома и представил, что внутри его уже ждут, что все уже обыскали, просмотрели все книги и бумаги, перерыли весь дом в поисках доказательств того, что он сделал.