Я еще не видела своего лица, но уже кое-что придумала для своей девочки, для Евы. Я оставила ей южное происхождение, так или иначе прорывающееся иногда в мягком акценте, – вот только сместила географические координаты ее рождения. В ее жизни было чуть больше моря, чем у меня, чуть больше солнечных дней в конце октября и намного больше мужчин. Мужчины всегда были моим слабым местом.
Впрочем, справедливости ради, – слабым местом было и все остальное, но начать я решила с голоса.
Только мой голос мог выдать меня – мой всегда монотонно-тихий, извиняющийся голос, испуганно реагирующий на любое обращение. Такого голоса не могло быть у Евы, обожающей Жака Превера и французские качественные мелодрамы с умными и всегда ускользающими диалогами. Часами я варьировала тембр, пока не остановилась на одном, уж никак не могущем вызвать подозрений и страшно далеком от меня прежней.
Это был низкий голос – низкий, но без вульгарности ресторанных певичек. Такой голос знает себе цену, он не позволит ущипнуть себя за задницу – разве что бокал шампанского за ваш счет, и больше никаких вольностей.
Я записывала возможные варианты этого голоса на Левин старенький магнитофон, забытый под кроватью в спальне, и гоняла его до одури, повторяя свой новый голос, вдалбливая его до автоматизма, – и это было похоже на лингафонные курсы. С той лишь разницей, что я приучала себя даже думать этим голосом.
Когда новый тембр прочно укрепился в моем сознании, я приступила к его расцветке. Он должен быть немного усталым, потому что женщина интересна только своим прошлым, в котором может наврать с три короба; он должен быть чувственным (Боже мой! Это бесстыдное искушающее имя Ева подвигло меня на эти подвиги – прав был Влад!); он должен был раздеть кого угодно и сам раздеться; но в нем должны иногда прорываться интонации маленькой девочки, страдающей лейкемией, – чтобы его хотелось защитить, прижать к груди и уже не отпускать.
"Ну, ты даешь, мать! – всплыл Иван, когда тренировки были закончены. – Не вовремя я умер!"
"Точно-точно! – поддержал Ивана Нимотси. – Не будь идиоткой, устраивайся на секс-телефон! Через неделю получишь звание ударника труда и уйму денег. Мужики будут к тебе в очередь стоять, даже из Ханты-Мансийска приедут по этому случаю, помяни мое слово!"
"Здорово получается… Ева”, – скромно похвалила меня Венька.
…Маску сняли через двенадцать дне и вместе со швами на груди.
Я снова была на даче Влада, в его операционной.
– Ну, посмотрим, что получилось! – Влад легко снял маску, она осталась в его руках, а в мое освобожденное беззащитное лицо впились иглы вполне безобидного, но уже основательно подзабытого воздуха.
– Надеюсь, все в порядке, доктор? – сказала я своим новым голосом, навсегда поселившимся во мне.
Влад оторопел, даже маска чуть не вывалилась из его рук.
– Ну, ты даешь! – наконец сказал он. – Это имя тебя к рукам прибирает, точно!.. “Мирабил дикту”!
– В общих чертах я поняла. И, заметьте, даже не спрашиваю у вас перевода.
Влад аккуратно взял меня за подбородок, приподнял лицо, внимательно осмотрел.
– Жалкое зрелище, да? Сплошной кровоподтек, как после боев без правил? – Я чувствовала свое голое вспухшее лицо, ничем не защищенное и еще не готовое сражаться и побеждать.
– Прекрасно, прекрасно, – промычал Влад, – прекрасное лицо. Все должно быть в порядке. Витенька будет приезжать к тебе, менять повязки. Еще дней пятнадцать, пока не сойдут кровоподтеки. Выпишу тебе направление на электрофорез, это необходимо. И некоторые другие вещи.
– Витенька? А почему Витенька? Вы ведь лечащий врач, – как черт из табакерки выскочил мой новый голос и обиженно закусил губу в конце предложения.
– Я всего лишь эпизодический персонаж, – Влад заговорщицки подмигнул мне, – ладно, приступим к груди.
– У меня никогда не было такого шикарного бюста! Еще раз спасибо, доктор!
– Шикарная грудь – это еще не все. Главное – уметь ею хорошо распорядиться… Дискомфорт не чувствуешь? Вообще, как с чувствительностью? – Влад профессионально безразлично занимался моей грудью.
Это не было болезненным, но оставляло ощущение нереальности происходящего: неужели это я, цинично подправленная человеком, который мне нравится и которому я совершенно безразлична? Я ничего не знала о нем, и он не хотел знать обо мне ничего… Нет, кое-что я все-таки знала: дискета под паркетной половицей, одна из немногих его тайн, связанных с риском. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что он делает криминальные пластические операции, и одно только это заставляет его пить водку и только тогда обращаться к женщинам на “вы”… Но все-таки он был симпатичен мне. Человек, рассматривающий других людей как бракованный материал – с точки зрения коррекции носа и иссечения избытков кожи лица; мужчина, набивающий женские груди силиконовыми и полиуретановыми валиками вместо того, чтобы целовать их.
Бедняжка.
Я впервые поймала себя на мысли, что это слово относится к кому-то другому, не ко мне. Конечно, Ева вступила в свои права – загнанной в мышеловку Мыши становилось все меньше; она смиренно сидела лишь в складках лицевых кровоподтеков, но и это скоро пройдет, и тогда ее не останется совсем…
Последующие две недели Витенька исправно делал мне перевязки, я исправно ходила на электрофорез в районную поликлинику – по направлению, выписанному Владом.
Тогда-то и решился вопрос с фамилией для Евы. Ни одна из существующих не подходила имени “Ева”, и я решила остановиться на “Апостоли”, именно так, ударение на предпоследнем слоге. Эта фамилия принадлежала шумной семье греков из двора моего детства, красивой и легкомысленной старшей дочери Афине, которую все звали Афкой. Я помнила, как курчавились завитки у нее на висках и как рано созревшие южные мальчики задирали ей юбку в надежде подсмотреть верхнюю часть стройных, как колонны, ног; так “просто Ева” стала Евой Апостоли, что и подтвердил в своем липовом направлении Влад.
Я трусила отчаянно, но до меня никому не было дела – все эти мужеподобные медсестры в несвежих халатах и туфлях на низком каблуке были заняты только собой – своими вечно пьющими мужьями и отбившимися от рук детьми. Иногда я завидовала их простой и ясной жизни, иногда они раздражали меня, но от этого невидимый барьер между нами, между мной и остальным миром не исчезал.
Несколько раз я принималась за дневник Нимотси, но сил на него явно не хватало. Были прочитаны только первые страницы, относящиеся к дебюту в Греции, – в них Нимотси еще млел от тепла и перспектив, которые могли дать шалые порнографические деньги. И ничего, связанного с дикой историей, заставившей меня на полном ходу выскочить из старомодного пассажирского поезда моей жизни. Ничего не значащее описание я нашла вечером, грызя жареный арахис, оно относилось ко дню, предшествующему началу съемок. Почти год назад.
В изложении расхлябанного почерка Нимотси это выглядело так:
"23 июля, остобрыдшая Греция.
Делать нечего, чешу яйца, разъевшиеся на греческой кухне. Дерьмо еще то, хочется пельменей. Морепродукты стоят в горле и шевелят плавниками. Наши восточноевропейские профурсетки соблазняют волосатых греков гладкими жопами и торчащими сиськами. Все шляются без лифчиков, Патриарх всея Руси предал бы их анафеме. Но выглядят неплохо.
Сегодня утром приехал ретивый козлик в окружении двух телохранителей, босс из боссов, мать его! Я сначала принял его за одного из бультерьеров, которые по дурацкому сюжету проводят экзекуции, – такие же плечи, прущие из-под футболочки. Ошибся, блин, совсем нюх теряю… Но быстро понял, что пальцем в небо, – козлик произвел осмотр поголовья, пожал мне лапку и отвалил в апартаменты наверху. Из всей нашей порношатии разговаривал только с дурищей Юленькой – на предмет “нравится ли вам Греция ?”, удалился с ней на часок все в те же апартаменты. Нас, быдло, туда не пускают, из опасения, наверно, что побьем вазы и остатки скульптур, стибренных из Парфенона.
Козлик продефилировал с холеной рожей, словам, выход барыни в людскую.
Чернь выхода не заметила, все до одури смотрят киношку по всем греческим каналам или сидят в бассейне. Про киношку – сюжета ни хрена не понимают, потому что на греческом, так, общий пафос улавливают. Посочувствуют героиням – таким же дурам, как и они сами. Никое принес немного травы, раздавили косяк, но кайфа нет. Юленька обещала героин, уже после того, как козлик благополучно отчалил. На радостях, должно быть, – козлик оказался русским, хотя почему-то передо мной шифровался, отделался этаким интернациональным “хай”. Юленька говорит, что обещал ей хорошую работу после фильма. Само собой, где-нибудь в офисе раскорячиваться лучше, чем перед камерой, ну, посмотрим. Поделилась женским несчастьем – больше не трахался, а изучал, как изучают бразильских черных тараканов, но татуировка у него на плече красивая, то ли ящерица, то ли дракон, она не разглядела, но обязательно сделает себе такую же, цветную – вот она, женская логика. Не разглядела, но сделает… Или это всеобщая логика? Я ей сказал, что с этой ящерицей у нее энергичнее получилось бы предаться утехам страсти, чем с этим пресыщенным падлой-козликом. Она согласилась. Говорит, что у нее от героина в башке бродят медведи, а сама она атакует медведей с воздуха, сидя на какой-то гагаре… Загадочная русская душа. Я, должно быть, увижу что-то вроде лепрозория под Курган-Тюбе, вот где снимать, вот где натура, ну что же за жизнь сволочная… Завтра начинаем нашу бойню, хотя непонятно, почему еще не подвезли краску для съемок, непонятно, чем актрисулек мазать, разве что соусом “Чили”… Гримера тоже нет, ожидали вчера, а он не явился, сволочь! Не иначе шерстит публичные дома, игнорируя наш интернациональный бордель. Бультерьеры-мальчики держатся особняком, все мрачного вида, настоящие садисты, во всяком случае, по рожам ясно, почему они подвизаются здесь, а не на рекламе стирального порошка и крема для обуви. Оператор в ду