– Ну, если встретились… Меня, кстати, Сергеем зовут, для близких Серьга, – отрекомендовался Серьга, – тьфу ты, вы же знаете, совсем мозги поплыли!..
– Ну а я еще раз – Ева…
– Так вы Аленина подруга? – насторожился вдруг Серьга, не ко времени вспомнив, видимо, о нестандартной сексуальной ориентации Алены.
Я попыталась успокоить его, памятуя горький опыт альтистки Даниловой.
– Только в общечеловеческом смысле. Мы работали с ней вместе в рекламном агентстве, а теперь я перебралась в Москву.
– Ну, это традиционный порок – перебираться в Москву. – Серьгу буквально развезло от доброты. Я перестала быть для него соперницей, теперь он был не прочь познакомиться со мной поближе:
– Значит, сразу же решили брать быка за рога.
– Вроде того, Алена снабдила меня телефонами, Туманов значится четвертым в списке.
– Хорошо, что не первым. А что ж она сама не приехала?
– Укатила в Швецию. А вы работаете во ВГИКе?
– Ну, работаю – громко сказано, – признался Серьга, – так, подрабатываю. Вторым педагогом, также, как Володька. Кстати, что ты сейчас делаешь?
– Ничего, – я развела руками, не упускать же такой случай, – ровным счетом ничего.
– Если подождешь меня полчаса – можем с пользой провести вечер. Если, конечно, московские дела тебя интересуют, – и снова во взгляде Серьги не было никакой задней мысли, – идет?
Идет, бежит, едет!..
Я ждала Серьгу в буфете, за остывшей бурдой, которую оголтелые вгиковские буфетчицы, потеряв всякий стыд, гордо именовали кофе. В буфете все так же продавали пастилу и порционные салаты, и мне казалось, что сейчас в столовку ворвутся все персонажи порванной вгиковской пленки – Иван, Нимотси, Алена.
Но вместо них пришел Серьга в демократичной кож-замовской куртке и шапчонке фасона “презерватив” – прошедшие годы ничего с ним не сделали, хотя и старались. Мы помахали друг другу, как старые знакомые, и спустя пять минут уже были на остановке сорок восьмого троллейбуса.
…Серьга снимал квартиру на “Пражской” – это была та же серая ветка метро, в противоположном конце которой находилось Бибирево.
Дежа вю.
Я не могла отделаться от навязчивого ощущения, что все это уже было со мной, и маленький Серьга так же придерживал меня под локоть своей тонкой рукой. Он пристально вглядывался в меня, но это была не тайная страсть мужчины, которому хочется переспать с женщиной, – это была тайная страсть художника, неожиданно нашедшего подходящую натурщицу.
Мы вылезли из метро, потом долго тряслись в автобусе, потом покупали вареную колбасу в универсаме – Серьге всегда не хватало фантазии и широты души. И наконец оказались в самом конце пути – у паршивого панельного дома, родного брата моего бибиревского пристанища.
Он жил на последнем – девятом – этаже, так же как и я в своей прошлой жизни. И точно так же не работал лифт – мы шли наверх пешком, сопровождаемые невнятным каныгинским матом, это было объяснимо: деревенская душа всегда воспринимает мир не в вертикали, а в горизонтали.
Наконец и эта трудность была преодолена, и мы оказались в маленькой однокомнатной квартире Серьги, которая служила ему не только бивуаком, но и мастерской. В нос сразу же шибанул свежий запах масляной краски, и я с трудом протиснулась в узкую комнату, забитую прислоненными к стене и развешанными картинами. Серьга по ходу пьесы подбирал валяющиеся носки, трусы и грязные рубашки. Чтобы не смущать – скорее себя, чем его, – я выскользнула в маленький, плохо открывающийся комодный ящик, который лишь при наличии изрядной доли воображения можно было назвать кухней.
В раковине подремывала немытая несколько дней посуда, на столе стояли растворители и кисти в банках. И – картины, эскизы, этюды, папки с набросками вдоль стен. Ничего не скажешь, в творчестве Серьга был плодовит, как кролик.
Его живопись еще в институте не вызывала у меня никаких эмоций, она была тяжеловатой, тусклой и маловыразительной, зато в рисунке Серьге не было равных. Он был мастером наброска, делал великолепные карандашные портреты – иногда ему хватало двух-трехлиний, чтобы вскрыть характер человека, как вскрывают консервную банку.
Оглянувшись на дверь, украшенную расколотым матовым стеклом, я начала перебирать ближайшую папку – и тотчас же присела на край табуретки, чтобы не упасть, – эта папка была забита ВГИКом.
Нашим ВГИКом.
Солировала Алена – почти все наброски были посвящены ей: Алена выходит из душа, Алена сидит на подоконнике, Алена читает книгу, Алена с бутылкой водки, Алена зимняя, Алена летняя, Алена в период тетеревиного токования, Алена в период крушения любви… Каждый листок был обстоятельно подписан – Серьге не давали покоя лавры не только художника, но и очеркиста. Так, на наброске Алены в кресле-качалке я прочла:
"Алена после просмотра фильма П. П. Пазолини “Сало, или 120 дней содома” сидит в качалке и рассуждает о мужиках, о дерьме, о крайней плоти и о том, что нужно поставить чайник. 17 апреля 1990 года”.
Среди Алениного бенефиса я нашла несколько листков с набросками Ивана и красноречивыми подписями:
"Сценарист Иван только что набил морду негру Вонвасену за то, что негр Вонвасен неодобрительно отозвался о политике Советского Союза в странах Ближнего Востока. 9 декабря 1989 года”. Рубероидный негр Вонвасен был однокурсником Серьги и периодически спаивал половину общежития. Еще один набросок гласил: “Сценарист Иван проиграл бутылку водки в споре с негром Вонвасеном, у кого длиннее член, и теперь ругается матом. 29 октября 1990 года”.
Маленькая кухня плыла у меня перед глазами, жизнь по капле скатывалась на пожелтевшие листки с изображением Ивана – может быть, я действительно любила его, – во всяком случае, моим единственным желанием было сейчас влезть в рисунок и остаться там навсегда…
От этого опрометчивого шага меня спас Серьга – он вовремя появился на кухне.
– Это Алена. Здорово похожа, – совладав с собой, невинно сказала я, – у вас, должно быть, был фантастический роман, судя по количеству рисунков.
– Вроде того, – уклонился от прямого ответа Серьга.
– А это кто? – указала я на Ивана, стараясь, чтобы севший голос не выдал меня.
– Шикарный был парень. Помер.
– Значит, у негра Вонвасена член оказался длиннее? А чем измеряли?
– Линейкой.
– В возбужденном состоянии?
– Ну! Ну что, – у Серьги это прозвучало как “що”, неистребимый марийский акцент, – поужинаем?
– Ты хозяин.
Хозяин смел банки с кистями на пол, протер пластиковый стол рукавом рубахи и вывалил на его сомнительную поверхность колбасу, недоеденную коробку шпрот из холодильника, банку с огурцами и бутыль мутного марийского самогона – изысканно, ничего не скажешь!
– Как принято, за знакомство, – застенчиво объяснил появление бутыли Серьга, – если не возражаешь.
– Не возражаю, – отважно сказала я.
– Наш человек! – одобрил Серьга, вынул из мойки два стакана и наполнил их.
– Руки помыть можно?
– Можно, если осторожно, – слегка удивился Серьга моей беспричинной тяге к чистоте, – щас провожу и прочие удобства отрекомендую.
…В ванной висел портрет Алены, написанный масляными красками: поверхность портрета была испещрена длинными, похожими на шрамы полосами.
– Пострадал от рук маньяка? – спросила я о портрете Серьгу, который стоял тут же, держа в руках сомнительной свежести вафельное полотенце.
– Типа да, – покаялся Серьга, – как напьюсь – начинаю его ножом кромсать. А как протрезвею – с обратной стороны холст заклеиваю. Так и живу. А Алена – сука.
– А она так не думает. Часто о тебе вспоминает, – соврала я.
– Все равно – сука, – продолжал упрямиться Серьга, – пошли самогон пить.
…Спустя сорок минут Серьга основательно наклюкался, а я уже знала почти все, что хотела узнать, – положительно, кто-то подыгрывал мне, клал тузы в обветшавшие рукава, метил карты, вот только я не знала кто: Бог или Дьявол.
У Туманова, если верить рассказам Серьги, было маленькое модельное агентство при каком-то навороченном ночном клубе. Он занимался организацией сомнительных шоу – “Мисс грудь”, “Мисс таз”, “Мисс ляжки” и прочая, прочая, прочая. Серьга подвизался в агентстве художником, он же занимался оформлением всех конкурсов. Каныгин вышел на Володьку случайно: по приезде из Финляндии он несколько дней гудел в Суриковском институте, где у него были друзья, – и там наткнулся на Туманова, который тоже гудел, но по другому поводу: его очередная любовница, искусствоведка, защитила диплом. Памятуя о сломанной переносице, Туманов предложил Серьге поработать у него, и Серьга согласился.
Мы перекочевали в комнату, поближе к любимому радио Серьги – “Европа Плюс”; там же Серьга показал мне последние работы – все то, чем занимался сейчас: оформление конкурсов, наброски, эскизы. Я рассеянно перебирала рисунки, наполненные незнакомыми мне длинноногими девицами, и вполуха слушала остервеневшего от самогона Серьгу: сижу, как сыч, в этой халупе, среди носков вонючих; Москва – дерьмо; работа – дерьмо и дешевка; бабы – дерьмо, дешевки и потаскухи;
Туманов – дерьмо, дешевка, потаскуха и сутенер.
Сутенер – это было сильно сказано.
– В смысле – сутенер? – переспросила Серьгу я.
– Фигурально выражаясь. Не знаешь, что такое консумация? Это когда берут наших баб и отправляют в разные кабаки – голландские, бельгийские, греческие… На самом деле – в Турцию, но это дело пятое. Так вот, Володька комплектует этих стриптизерок, он на этом в свое время круто поднялся, пока остальные ушами хлопали и с флагами по Красной площади ходили – “запретим коммунистическую, едрена мать, партию”.
– Что ты говоришь!
– Только – ш-ш, – прижал палец к губам Серьга, он стремительно пьянел, – теперь он на повышение пошел, девочек для богатеньких буратин поставляет, тех, которые на “Мисс грудь” корячатся. Остобрыдло все, сил нет.
– Ну и возвращайся к себе в Марий-Эл. Экологически чистый самогон и никакой консумации.
– Да ты смеешься! Что я там буду делать? Для районной администрации лозунги клепать? Или в драмтеатре пьесу оформлять, “Алые паруса”?