далась – меня молча и довольно непочтительно втолкнули в машину.
Пока она тряслась по плохо освещенным улицам Текстильщиков, я узнала много интересного о частной жизни своего эскорта.
Зажатая с обеих сторон плохо тренированными телами милиционеров, терпеливо выслушивая их легкий треп, я уже через пять минут поняла, что одного из них звали Мика, а второго – с родинкой над верхней губой – Кока.
Сидевший на переднем сиденье старшина наряда молчал.
Жена Мики месяц назад сделала аборт, возникли послеоперационные осложнения, и Мика без устали клял медицину – и государственную и частную. Кока поминал родственников из Апрелевки, которые сосут из него деньги для беспутной младшей сестры, вздумавшей поступать в какой-то частный институт.
Я цеплялась за эти ничего для меня не значащие чужие жизни, чужие слова, чужие имена – только потому, что боялась остаться один на один со своей неожиданно возникшей проблемой.
Проблема, и серьезная.
"Положение хуже губернаторского”, – вертелось у меня в голове, да и иллюстрация всплыла соответствующая – Никита Михалков и почему-то в роли генерал-губернатора Трепова, которую он никогда не играл: усишки, бородишка и орден святого Владимира на шее…
Что-то будешь делать, голубка?..
– А бабенка-то ничего, – вдруг сказал старший, глядя на меня в зеркальце; я тоже видела его глаза, автономно плывущие в серебристом стекле, – узкие и опасные, как лезвие ножа. – Ничего бабенка, говорю… Тебе-то нравится. Кока?
– Не-а, – сказал Кока.
– А какие нравятся?
– А те, что ближе к центру живут.
Все, кроме меня, засмеялись. Немудреный юмор мужиков-провинциалов.
Опять я лажанулась с деталями туалета, ну на кой черт нужны мне были эти дурацкие перчатки?..
Но дело было не в перчатках, я прекрасно это понимала, не они усугубляли мою вину, речь шла не о том, насколько она значительна.
Речь о другом – засветилась.
От осознания этого меня прошиб пот, такой обильный, что я испугалась – как бы он не просочился сквозь куртку.
Они везут тебя в отделение, чтобы выяснить личность.
И все равно, кем ты представишься – любовница племянника Сирина, сожительница самого Сирина, внучка его соседки, домушница или невинная жертва, – паспорт на стол и отойди к стене, будь любезна!
О дальнейшем я думать не хотела. Они посылают запрос в то место, где был выдан паспорт, и до этого прочно стоявшая на ногах Ева Апостоли превращается в химеру, в неопознанный летающий объект, в рассыпавшегося сфинкса, в марионетку, которая никогда не участвовала в любительских спектаклях…
Я проклинала себя за неосмотрительность и Сирина за осмотрительность. Именно она преподнесла мне такой отвратительный сюрприз; а впрочем, Сирину нужно отдать должное – будучи мертвым, он все-таки смог достать меня.
Я даже не знала, что делать в такой ситуации – молчать о себе или все рассказать: и то, и другое было одинаково гибельным. Черт меня дернул ляпнуть о племяннике Сирина и о Сретенке. Если его не предъявить, то все мои объяснения покажутся по меньшей мере странными. И ключи, которыми я открыла дверь, – откуда они у меня?
Нестройные отрывочные мысли позвякивали в голове, как мелочь, а может быть, действительно подбросить монетку: она-то и решит, что мне делать…
Машину сильно тряхнуло на повороте, и плотный Кока завалился на меня, нехотя отлепился и даже не извинился. “А что, если предложить им сделку, довольно грязную, но сделку”, – вдруг бесстыже подумала я. В конце концов, они только молодые парни. Дать всем троим – и водителю тоже, черт с ним, – в обмен на свободу.
"Да это ж групповуха, душа моя! – удивился Иван. – Неужели ты способна на такие вещи?"
Способна, способна, еще как способна – эта ситуация страшила меня гораздо меньше, чем возможность разоблачения, как оказалось. А то, что подобные вещи практикуются, я знала из полузабытых рассказов криминального журналиста Фарика.
Я была уже почти готова соблазнительно распустить язык, когда глаза старшего в зеркале заднего вида снова нашли меня: ох не простая ты девка, так и говорили они, земляной орех разгрызть одно удовольствие, а вот тебя? Черт возьми, я всегда боялась таких мужских глаз, в которых вылизывала себе шерсть страсть к клятвопреступлениям: никакой возможности договориться, они вполне могут сказать тебе “да” только для того, чтобы потом трижды сказать “нет”.
"Со мной не договориться”, – говорили глаза в зеркале.
Вся ясно. И пытаться не стоит.
Кока и Мика называли своего начальника странно – Питомза. Это имя, похожее на кличку и слишком оскорбительное для клички, гвоздем засело у меня в голове, я просто уже ни о чем не могла думать, повторяя и повторяя его на все лады, как навязчивый мотив, – Питомза, надо же!
Мы подкатили к отделению милиции, а я так и не выработала линии поведения. Самым безобидным в моем случае выглядело отсутствие регистрации – формальный московский повод взять нарушителя за холку и слегка потрепать загривок острыми боковыми резцами.
Оказалось, что я совершенно ни к чему не готова.
И больше всего я оказалась не готовой к тому, что Питомза решил сам заняться мной, наплевав на внутримилицейские правила. Он взял стандартные бланки – я подозревала, что только для проформы, – и заперся со мной в одном из пустых ночных кабинетов.
Посадив меня перед столом, он устроился напротив, закинув на стол ноги в ботинках. Некоторое время я изучала рельеф подошв, на который налипла строительная грязь, а Питомза приступил к формальностям, которые заключались в выяснении моих паспортных данных и цели пребывания в квартире Сирина. Рядом с ним лежал мой пустой рюкзак, из которого милиционер извлек обе книги.
Он с ленивым любопытством перелистал их.
– Ну что, говорить будем или глазки строить? – наконец спросил он.
Ни того ни другого мне делать не хотелось, и я сочла за лучшее промолчать.
– В молчанку играешь? Смотри, как бы это тебе настроение не подгадило на ближайшие семьдесят восемь часов.
Я никак не реагировала, продолжая изучать его подошвы.
– Не заставляй меня подозревать тебя в том, чего ты Не совершала.
– Что я должна говорить? – наконец сдалась я.
– Сначала – кто ты есть. Потом – что делала в квартире.
– Я же сказала… Меня попросили заехать за книгами.
– Это в двенадцать-то ночи? Не поздновато для визита?
– Раньше времени не было.
– Слушай, девонька, все же просто. Если ты внятно объясняешь, кто, зачем, почему, то выходишь отсюда с чувством полного морального удовлетворения. Мне ведь тоже лишняя головная боль не нужна. Где хозяин, почему у тебя ключи, кто просил, что сказала? Коротко и четко, как в гестапо. Ничего сверхъестественного не требуется. Я же не прошу тебя сказать, был ли твой дедушка на оккупированной территории, – вопросы самые человеческие, правда?
– Я же сказала. – Это была пустая трата времени, я чувствовала, что дурацкий Питомза пошел на принцип, и он не успокоится, пока не" выколотит из меня то, что ему нужно.
– Да ничего ты не сказала. Даже фамилию скрываешь, что совсем уж глупо. И настораживает, заметь. Где хозяин?
– Не знаю. Почему я должна знать?
– А раньше там бывала?
– Нет.
– А потом взяла и поехала, как раз на ночь, когда хозяина нет. Конспиратор из тебя хренов, вот что я тебе скажу, девонька. – Питомза проницательно и хищно посмотрел на меня. – И племянника зря приплела, погорячилась. Ведь нет никакого племянника, а?
Я молчала.
– А то бы ты его сразу предъявила. Адрес, имя, кличка собаки, цвет глаз и размер ноги. Зачем тебе неприятности, правда? Тебе надо в ночниках ноги задирать до головы, а не со мной здесь сидеть. Из чего делаю вывод, что дело здесь гниловатое.
– Я не понимаю.
– Ты мне рога не мочи, – прикрикнул Питомза. – Что, хату хотела грабануть, да в последнюю минуту очко сыграло? А может, и правда есть племянничек, а ты у него ключики втихаря потянула? Или у самого дяди? Как зовут?!
Я молчала, хотя больше всего мне хотелось сдать себя не только нынешнюю, но и прежнюю.
– Усугубляешь, усугубляешь положение.
Полусонный взгляд вшивого сержанта, или старшего сержанта, – я совершенно не разбиралась в милицейских лычках – гипнотизировал меня, еще секунда – и я не выдержу этого напряжения. Но самым страшным было то, что я совершенно не знала, что ему сказать.
А он, похоже, знал:
– Квартира-то уже третью неделю на сигнализации. Следовательно, хозяин в командировке или в отпуске. А тут вдруг ты…
В дверь настойчиво постучали.
Питомза нехотя оторвался от меня, открыл, о чем-то тихонько посовещался – я услышала только приглушенное “бу-бу-бу” и легкое посвистывание в финале – и вернулся ко мне с явным сожалением в глазах.
– Ну вот что, – сказал он, – я сейчас уеду, а ты посиди, подумай, может, и надумаешь чего в мое отсутствие.
Он препроводил меня в мрачный гроб камеры, хохотнул и добродушно напутствовал напоследок:
– Место, конечно, не курорт, но не унывай. Здесь признаться – милое дело. Только на себя лишнего не бери, помни золотое правило – лучше семь раз ударь, чем один раз зарежь.
…Никогда еще жизнь не казалась мне так бездарно проигранной, как сейчас, когда я сидела на деревянной, грубо сколоченной скамейке запасных игроков. Запасных, это точно – теперь уже ничего не зависит от тебя. Весь ужас положения, в которое я попала, открылся передо мной во всей своей отталкивающей, почти старушечьей наготе.
Табак, дрянь, швах оказалось дело, ты просто низкооплачиваемая статистка. И все твои построения разрушились о грубую реальность высоких ботинок и милицейских лычек. Я бродила в своем нынешнем положении, как в девственном лесу, – кричать было бесполезно, все равно никто не услышит. Ничего страшного не случилось бы, если бы они отвели тебя в сторонку у метро “Бабушкинская” и ласково спросили документы – отсутствие регистрации, только и всего. Но они взяли тебя на пороге чужой квартиры с пустым рюкзаком, где не было ничего: ни трамвайного билета, ни губной