нно когда кто-то из апостолов московского гомосексуализма обвинил девяносто процентов ничего не подозревающих натуралов в латентной педерастии.
В самый разгар шабаша к нашему столику подсел Глебик Народецкий собственной персоной! “Жив, курилка” – так и хотелось сказать мне и хлопнуть Глебика по откляченному заду. За те годы, которые я его не видела, Глебик еще больше обабился и усох в плечах. Его кожа никогда не была хорошей, теперь же прогрессирующие прыщи и фурункулы были замазаны толстым слоем грима. Но все равно – в некотором развязном обаянии отказать ему было невозможно.
– Ну, здравствуй, голубчик, – протянул Глебик свои мокрые, порочно-красные губы к несчастному Серьге, – миленько здесь у вас, миленько… И у этих дивных тореадоров попочки просто замечательные, цветник, да и только! Не поверишь, даже хобот дыбится. А он у меня давно в бездействии в связи со всякими организационными проблемами. Травят нашего брата, травят, ханжи проклятые. Есть у меня парочка наших людей в московской верхушке, да и те руками разводят… А это что за кошелка с тобой? – снизошел Глебик до меня.
– Это Ева, – представил Серьга, – а это Глеб, тоже вгиковец.
– Ну, не напоминай мне этот колумбарий! – поморщился Глебик. – Может, у нее и Адам есть? Я бы взял напрокат. Слушай, голубчик Серьга, мои трансвестюхи шикарный анекдот рассказали! Представь, приходит постылая жена домой, а там се несчастный муж парнишку охаживает молоденького. Увидел эту зверюгу, свою жену, смутился, бедолага, и спрашивает: “Есть хочешь?” Та ему: “Нет! Спасибо!” А он и говорит: “А я думал, ты меня сожрешь!” – затрясся Глебик дробным смехом. – А вот еще один…
– Где у вас здесь сортир? – грубо спросила я.
– Да она просто дикарка, – жеманно возмутился Глебик.
– Я тебя провожу, – подскочил Серьга. Под возмущенные взгляды Глебика мы удалились из зала. Серьга указал мне на лестницу, спускающуюся в подвал, а сам скрылся в бильярдной, где рослая охрана, под многозначительные охи гомиков, невозмутимо катала шары.
…В туалете, у огромного зеркала, сгрудились высокие, крикливого вида девицы, в которых я не сразу признала мужиков-трансвеститов. Они подкрашивали губы, оправляли накладные груди, подтягивали чулки, довольно ловко сидевшие на их мосластых жилистых ногах. Видно было, что эти трогательные жалкие создания переполняют впечатления от вечера.
– Шикарный кабачок, девки! Это вам не клиторами под Большим театром трясти!
– Очень мило! А мальчики какие! Особенно этот, на входе…
– Слушайте, у Виктюка новый красавчик завелся в труппе, так у него балдометр – закачаться можно!..
Я зашла в кабинку, со злостью спустила воду, а потом присоединилась к девицам: начала подкрашивать губы.
Один из мужиков заинтересованно поглядывал на меня в зеркало, а потом протянул наманикюренную лапу к помадному тюбику.
– Какой тон, подруга?
Не удостоив его и взглядом, я выскользнула из туалета. Нашла в бильярдной Серьгу, и мы вернулись в зал.
А там уже было то, чего я ждала весь вечер. Несколько составленных в центре зала столиков оккупировал Володька Туманов со свитой. Свита его, за исключением нескольких человек, была женской, что вызвало нестройный глухой ропот в рядах гомосексуалистов. Но протестовать в открытую никто не решался – критическая масса Володькиного тела намного превышала массу худосочных гомиков, вместе взятых.
Володька чувствовал себя прекрасно – этому способствовали молоденькие девчонки в его окружении, которые напропалую стали строить глазки гомосексуалистам. Кроме них, вокруг Володьки вилось несколько молодых людей, похожих на начинающих жиголо.
Я подобрала спину, напустила на лицо выражение скучающей пресыщенности и молча прошла мимо Володьки, в то время как маленький Серьга подскочил к нему и троекратно, по-русски, облобызался.
Мы снова сели за столик, и я углубилась в стакан с вином, краем глаза держа в поле зрения Володьку. Мое появление вызвало у Туманова смутное беспокойство, он то и дело поворачивал огромную лохматую голову в нашу сторону. Наконец, не выдержав, направился к Серьге, присел за краешек стола. Деревянный стул под Тумановым жалобно скрипнул.
– Что за человек? – грубым веселым голосом обратился он к Серьге и указал на меня. – Почему не в тюрьме?
– Это Ева, – в очередной раз представил меня Серьга.
– Только не вздумай сказать, что эта дивная экзотическая орхидея произросла в деревне Колокуды!
– Да нет, она из Питера.
– Милое дело, – обратился Володька ко мне, – а я тут недавно зубы себе вставил, так что у меня мостов теперь, как на Неве. Кстати, вам какой мост больше нравится?
– Поцелуев, – улыбнувшись, ответила я и посмотрела на Володьку равнодушно-призывным взглядом.
– Если ты скажешь, что это твоя девушка, – я тебя уволю, а перед этим удавлю! – пригрозил Володька Серьге.
– Да пошел ты! – огрызнулся Серьга. – Лучше тете Глебе Народницкой кулаком погрози!
– Что, и она здесь? – удивился Володька; между собой они уже давно причислили несчастного Глебика к женскому роду. – Прямо вся вгиковская клоака сюда канализировалась.
– А я тебя предупреждал – не фиг сюда пидоров гнойных пускать. Их теперь не выкуришь!
– Как вам может нравиться такая деревенщина? – обратился Володька ко мне. – Никакой деликатности. У него же не пенис, а мотыга.
– А у вас? – надменно разлепила губы я.
– А у меня – самонаводящаяся ракета “СС-300”!
– Ходить не мешает?
– Серьга, да она зубки показывает, – восхитился Туманов, – хорошенькие зубки!
К столику уже подошел официант. Володька что-то шепнул ему на ухо. Спустя несколько минут официант снова появился с кувшином вина и блюдечком “бандерильяс”.
– Предлагаю выпить на брудершафт! – провозгласил Туманов. – Вы мне кого-то напоминаете.
– Не обложку ли журнала “Плейбой”, на которую вы дрочили в ранней юности? – Я сказала это, по-прежнему не глядя на Туманова, который даже прикрыл глаза от восхищения. Интуитивно я выбрала единственно верный тон, который мог зацепить Володьку: пошловато-откровенные реплики и равнодушный взгляд в пространство.
– Никак не пойму, чего в ней больше – ума или красоты? – обратился Володька к Серьге, сосредоточенно лакавшему водку.
– Всего понемногу. Особенно ума, – ответила я за себя, поставила подбородок на ладонь и долгим взглядом посмотрела на Туманова.
Володька не удержался и зааплодировал, сразу перейдя на “ты”.
– Ты роскошная девица! Ну как, нравится наше гнездышко?
– Да. Особенно название. Сам выбирал? Эти, – я кивнула в сторону тумановской свиты, – уже прошли отбор?
– Корнада! – воскликнул Володька и приложил руку к груди, в том месте, где под глыбой жира скрывалось мягкое влюбчивое сердце. А потом повернулся к Серьге:
– Переведи!
– Корнада – это глубокая рана, нанесенная рогом, – хмуро сказал Серьга. Это было очень кстати – секунда на обдумывание ответной реплики.
– Ты ранила меня в самое сердце, – добавил Володька.
– Мужчины дарили мне все, что угодно, но еще никто не награждал меня рогами. Я всегда успевала вовремя уходить.
– Ну, тогда выпьем за умение вовремя уходить, – провозгласил Туманов, – тем более что оно встречается так редко.
– Даже реже, чем ты думаешь, – ответила я и подняла стакан с вином.
Серьга откровенно заскучал – он всегда оказывался третьим, и не только в бездумных, ничего не значащих разговорах. Еще некоторое время он поглазел на нас осоловевшими от водки глазами, а потом поднялся и скрылся в недрах зала. Я почувствовала недоброе – его вихляющая воинственная походка и сжатые кулаки ясно говорили о том, что Серьге необходима эмоциональная и физическая разрядка.
– Не нужно было его отпускать, – машинально сказала я, сконцентрировавшись на жаждущих развлечений каныгинских руках, – когда Серьга надирается – жди сломанных переносиц!
– А ты откуда знаешь? – несказанно удивился Володька.
Я закусила губу – будь осторожней, Ева, следи за базаром, как говаривала шпана твоего детства; перебитый тумановский нос не должен всплыть, глупо прокалываться на мелочах.
– Да уж наслышана о его подвигах. Алена Гончарова рассказывала в минуты особого душевного подъема после шашлыков в Карелии. Алена, по-моему, тоже из ваших. Алена – моя близкая подруга. Я, собственно, и приехала в Москву с ее подачи. В Питере нам стало тесно вдвоем…
– А-а, – смутная тень воспоминаний пробежала по лицу Володьки, – это та самая питерская дрянь, которая сломала жизнь нашему маленькому марийскому другу. Я и сам от нее когда-то пострадал. – Туманов потер переносицу. – Косвенно, конечно. А Серьга серьезно влип.
– Да. Не повезло ему.
– Надо полагать. Но ничего. Я отношусь к этому философски: лучший художник – это страдающий художник.
– Это точно. – Я скосила взгляд на стены. – Судя по вашим интерьерам, его страданиям не видно конца.
– Да Бог с ним… Давай лучше о тебе. Значит, ты приехала в Москву…
– Чтобы остаться!
– Думаешь, у тебя получится?
– Ни секунды в этом не сомневаюсь. – Теперь я пристально смотрела на Володьку.
Он не отвел взгляд и нежно промурлыкал:
– Я тоже.
Но продолжить наши откровения нам не дали. В глубине зала возникла легкая возня, постепенно превратившаяся в водоворот, который затягивал все новых и новых людей. Послышались нестройные крики, вопли, подначивания, науськивания, больше свойственные темпераментным зрителям собачьих и петушиных боев. Володька с сожалением оторвался от меня – как раз в тот самый момент, когда послышался нежный звон разбитой посуды; я же осталась безучастно сидеть на месте. Постепенно картина происходящего прояснилась – пьяный Серьга напропалую дрался с Глебиком. При этом Серьга выступал за лигу нализавшихся мужиков, а Глебик представлял спортивное общество слегка подвыпивших для настроения женщин. Серьга сучил перед лицом Глебика острыми кулаками, в то время как Глебик совершенно по-бабски рвал Каныгину волосы, попискивал и норовил садануть коленом в пах.