Была у нас в школе девочка. Её звали Танька. Обыкновенная девчонка, не лучше и не хуже других. Серенькая внешность, тусклые волосы в хвостик, поношенная курточка и затасканные джинсы невнятной длины. Больше никаких особых примет. Фигура её тоже была ничем ни примечательна: ни спереди, ни сзади её Бог не наградил, но жить как-то надо. Она и жила. Скромно, тихо: школа, дом, книжки. О мальчишках и думать не смела. Рядом всегда находились девчонки посимпатичнее.
Мальчики-сверстники тоже дураками не были, выбирать умели. Между средненькой девочкой и хорошенькой всегда выбирали вторую. Но Танька не расстраивалась, ведь мама ей обещала, что скоро придет время, и она расцветет. Но время шло, а она не цвела. Ну, никак. И фигура не становилась лучше, и росту не прибавлялось, и как потом оказалось, в уме не приросло. И самое бы время заняться самосовершенствованием, учебой и карьерой — аспектами, которые очень удаются таким девочкам, ведь их никто не отвлекает свиданиями и поцелуйчиками. Но однажды дорогу Таньке перебежала какая-то шальная кошка. Или бешеная.
В тот вечер, на выпускном, мы не могли оторвать от нее глаз. Это был ее звездный час. Дело не в платье и даже не в косметике, нет. Она выглядела не лучше обычного, но её тогда заметили все.
Переминаясь с ноги на ногу в темпе медленного танца, прямо посередине танцпола, она целовалась взасос с самым красивым мальчиком школы. Он обвивал своими щупальцами Танькину спину и настойчиво мял её зад, словно аппетитную французскую булку. Помню, я стояла тогда и ошарашенно думала, сожрет он её или просто хорошенько обслюнявит. Это было так не по-детски, не по-школьному. Зрелище притягивало своей развратностью и открытостью, ведь никто прежде не отваживался вот так на людях заявить, что он взрослый. А Танька смогла.
Они удалились очень быстро, а вернулись через час счастливые и растрепанные. Паренек заправил мятую рубашку в брюки и присоединился к другой женской компании, но Таньку это почему-то ничуть не расстроило. Наоборот, на ее лице сияла улыбка: одурелая, гордая, она теперь смотрела на нас по-другому. Сверху вниз. И мы в свою очередь тоже ощущали, что между нами теперь целая пропасть. Мы оставались школьниками, она же отныне принадлежала другому, взрослому миру. И нам было интересно, почему же она так самодовольно улыбается, что же она такого знает, до чего мы не доросли.
А Танька просто танцевала. Залихватски топая ногами и потея, она, подобно стриптизерше, играла талией, остервенело крутила шеей, бросая свои растрепанные волосы в толпу. И мы, в своих бальных платьицах и наглаженных костюмчиках, словно нежные нераспустившиеся бутоны, наблюдали за ней с живым интересом. И Танька совсем не считала, что ею воспользовались. Это она. Она в первый раз в жизни использовала кого-то в собственных интересах. И ей было плевать, как посмотрят на неё окружающие. Татьяна ощутила обжигающий и пьянящий вкус востребованности у мужчин.
А потом мужчины стали сменяться так быстро, что мы не успевали их считать. Вчерашние школьники, пэтэушники, студенты старших курсов и даже кое-кто из преподавателей. Да, она была легкодоступной, но на это клевали все. Парням не нужно было тратиться на кафе, кино и цветы, а первый сексуальный опыт жаждал получить и страшненький рыжий юнец, и даже самый очкастый ботаник. И они его получали.
Но Танька получала больше. И я это видела по её глазам. Ей не нужно было краситься, носить каблуки и что-то представлять из себя в жизни, чтобы получить мужское внимание. Ей нужно было просто быть собой. Никто и никогда не дарил ей в жизни столько улыбок и комплиментов, никто прежде не проявлял столько интереса к её персоне, как после этого вечера, когда она вдруг сделала шаг и вылезла из своей скорлупы.
Я не знаю, что она чувствовала, когда мужчины после спешного секса натягивали штаны и уходили, какие эмоции она переживала внутри, оставаясь одна, но спустя десять лет такой жизни Танька вдруг запила. Как-никак, употребляя алкоголь в компании с собутыльниками, она не рисковала проснуться утром одна, на старом матрасе, на полу чужой кухни. Каждый раз находился новый потрепанный жизнью мужичонка, которого нужно было обогреть и утешить. Она штопала им штаны, выслушивала жалобы на жизнь, терпела затрещины и, возможно, отличала их друг от друга, а кого-то даже любила. Я не знаю.
Я не видела её около пяти лет. Но огромное количество раз вспоминала о ней с выпускного.
Вспоминала, когда вкладывала в новые отношения всю себя, выворачивая душу наизнанку, а взамен лишь вымаливала у мужчины крупицы внимания. Когда очередная большая любовь вдруг оказывалась пшиком, и когда я просто опустила руки и перестала верить в эту самую любовь. Вспомнила я о Таньке и тогда, когда стала встречаться с Мишей только ради того, чтобы не испытывать больше это щемящее душу чувство ненужности никому на свете.
Видит Бог, я искала. Я так искала своего человека! С которым можно помолчать, прикоснувшись плечом, просто долго смотреть в глаза и всё понимать без слов. На которого можно надеяться, зная, что он не сбежит, как только ты впустишь его в свой мир и доверишься. Того, с кем в конце концов не страшно просто состариться.
Но не нашла. И я выбилась из сил, натыкаясь на закрытые двери, закрытые сердца, закрытых людей. И мне захотелось остановиться. Я поплыла по течению.
Когда ты понимаешь, что тебе тридцать лет, появляется потребность расширить горизонты, позволить себе больше, чем прежде. Сломать стереотипы и ни перед кем не оправдываться.
Сегодня, к примеру, можно начать с малого и выпить бокал вина за обедом, завтра бросить ненавистную работу, а послезавтра побриться налысо и сбежать в пеший поход по Индии. Можно, конечно, ограничиться ничего не значащей интрижкой с коллегой по работе — стресс уйдет на какое-то время, но есть вероятность неприятного послевкусия.
А кого-то вообще подстерегает неприятное открытие: оказывается, что «пуститься во все тяжкие» в тридцать лет, в общем-то, и не для тебя, и не так уж весело. Всё больше хочется домой, под пледик, и чтоб рядом кто-то мирно сопел, отнимая половину одеяла.
Вот и сейчас я ничего не хочу. Просто устала. Я чувствую себя этой Танькой, не нашедшей места среди людей. Больше не худею со всеми, в дань моде, до состояния сушеной воблы, не качаю попу до размеров чернобыльского ореха, не желаю никому угождать. Мне хочется быть собой. И чтобы меня оставили в покое.
Да, я, пожалуй, ненавижу себя за то, что позволила моей внутренней Таньке вырваться наружу, когда Донских стал оказывать мне знаки внимания. Мне был приятен проявленный ко мне интерес, и на секунду показалось, что я могу, подобно мужчине, получить желаемое и просто идти дальше. Взамен извлекла хороший жизненный урок. Не стоит лезть в такие игры, не обладая достаточным цинизмом и хладнокровием, иначе, уходя, обязательно оставишь с этим человеком частичку себя.
Не можешь встать с чужой постели и жить дальше, не ложись в неё.
Как часто мы соглашаемся на что-то обычное, типовое, полагающееся каждому, не дождавшись, пока придет твоё, настоящее. И оно постепенно становится привычным, таким, от чего уже и отказаться страшно. Мы боимся думать о переменах, проживая свои несчастливые жизни, в нелюбимых городах, с чужими по духу людьми. И всё только чтобы избежать пресловутого одиночества. Не слишком ли большая цена за иллюзию нормальной жизни?
— А что ты? — почти крикнула в трубку Катя.
— А что я? — Пришлось отойти на двадцать метров, чтобы Донских не услышал. — Ненавижу их обоих.
— А Тимофеева за что? — удивилась подруга.
— А заодно! Мне сейчас хочется назначить виноватых, иначе голова взорвется. Не могу же я одна тянуть эту лямку!
— Почему ты всё не объяснила ему?
— Как?! — прошептала я. — В голове столько слов! А он даже не смотрел на меня, не хотел слышать. И я кожей почувствовала, что ему противна.
— Ну, хорошо хоть они не подрались, — весело заключила Катерина.
— Моя ошибка в чем: во всех наших разговорах я упоминала Донских как следователя по делу и ни разу не обмолвилась, что мы, в общем-то, с ним на «ты» разговариваем.
Обеспокоенно оглядываясь на курящего в сторонке Сергея, я почти проковыряла дыру в газоне носком своих кожаных тапочек. Он стоял и пристально смотрел на меня. Я опустила глаза. Хорошо, хоть по губам не читает.
— Ага, и не только разговариваете! — возмутилась подруга.
— Вот именно, — с сожалением произнесла я. — И двадцать минут назад я опять с ним флиртовала.
— Зачем? — Катя перешла на шепот, видимо, к ней в магазин зашли посетители. — Если не хочешь всё усугубить, то давай ему уже от ворот поворот!
— Не знаю, так гадко на душе. — Я бросила на Донских осторожный взгляд. — Смотрю на него, и само флиртуется. Может, это нервное?
— Любой девушке польстит внимание такого мужчины. — В трубке что-то зашуршало. — Ухаживай он за мной, я бы, наверное, беспрестанно хихикала, как дурочка.
— Я бы и рада его не замечать, — вздохнула я, спрыгивая с бортика, — но именно сейчас он мне нужен для дела.
— А что Тимофеев?
— Написала ему сообщение, что всё сказанное — недоразумение, попросила о встрече.
— Я бы на его месте не отвечала тебе, — Катин голос дрогнул.
— Знаю, — с горечью согласилась я.
— Просто реши, что он значит для тебя. Будешь ли ты мучиться, отпустив его? Или твои чувства остынут?
— Небо упадет на землю, — прошептала я, прижимая телефон к щеке.
— Скажи ему это.
— Не знаю…
Меня охватило смущение. Предполагать, что в моей душе за такое короткое время могут вдруг вспыхнуть чувства к мужчине? Признаться в этом ему? Почти за гранью здравого смысла. Вряд ли он разделит мои чувства. Наверняка я всё себе опять придумала, и нужно гнать эти мысли. Донских затянулся сигаретой, выпустил дым и указал мне пальцем на часы.
— Или всё же дай время остыть, — продолжила Катя, — заодно и узнаешь, что вас связывает. Ниточка, которая оборвется тихо и незаметно, или что-то прочное.