— Я хочу тебя… — взмолилась я, не узнавая собственный охрипший голос, показавшийся чужим и едва слышным.
Он тоже не мог больше себя сдерживать. Я чувствовала, как его плоть болезненно пульсирует, прижимаясь к внутренней поверхности моего бедра.
Моя рука опустилась вниз, приспуская его плавки. Тимофеев же так с моим бельем не церемонился. Сгорая от желания, он одним движением сорвал с меня трусики и отшвырнул в сторону.
Охнув, я так крепко сжала его плечо, привлекая к себе, что Лёша закусил губу. Мои бедра двинулись ему навстречу, пальцы впились в кожу на спине. Он буквально рухнул на меня, навалившись всем телом. Мгновение, и я почувствовала сильный толчок, обволакивающий тело жаром, сводящим с ума. Запрокинув голову, я довольно застонала.
Он начал двигаться медленно, нежно. Это было невероятно. Ощущения были настолько острыми, что хотелось кричать.
Тимофеев смотрел мне в глаза, не отрываясь. Его зрачки были расширены, ресницы трепетали. Наши губы почти соприкасались. Я выгнула спину и прижала руку к его ягодицам, вынуждая войти сильнее и глубже. Но Лёша предпочёл оттягивать наслаждение, чтобы острее прочувствовать его мучительную сладость. Он взял мои руки и прижал их к подушке над моей головой.
Я чувствовала его так близко, что, казалось, разум уносился прочь.
Тимофеев как завороженный смотрел в мои глаза. Чувство полного проникновения и его власти надо мной было восхитительным.
Внизу живота рос горячий клубок. Прежде, чем я успела поймать ртом воздух, Лёша наклонился и впился в мои губы. Его язык скользил неистово и требовательно, словно вторя движениям бедер, пока Тимофеев не прервался, чтобы что-то бессвязно прошептать мне. Я не разобрала ни слова. Его голос показался мне рычанием дикого зверя.
Он двигался всё быстрее, ритмичнее, делая проникновения еще более глубокими. Его частое дыхание почти срывалось на хрип, приводя меня в неистовое возбуждение. С каждым толчком мы на мгновение становились единым целым, и это зрелище завораживало. Мои волосы разметались по подушкам, щёки горели.
Он мой. Здесь и сейчас. Навсегда. Эти мысли заставляли кровь быстрее бежать по венам.
Не в силах себя сдерживать, я громко застонала и вцепилась пальцами в подлокотник. В этот миг тело само выгнулось, мышцы дернулись и испуганно сжались, чувствуя, как между ног спадает напряжение, превращаясь в вязкий, тягучий мёд. От пришедшей разрядки ослепительно вспыхнуло в глазах.
Сотрясаясь всем телом, я чувствовала, как сжимаю его изнутри. У меня едва не сводило икры от болезненности ощущений. Лёша освободил мои руки. Он продолжал двигаться в том же темпе, любуясь моим лицом. И только дождавшись, когда конвульсии перестали сотрясать моё тело, он вошел резче и глубже и тотчас кончил, уткнувшись мокрым лбом в мои волосы.
Боясь меня раздавить, он протиснулся и упал рядом без сил. На его лице проступило облегчение. Лёша закрыл глаза и тяжело дышал, пытаясь прийти в себя.
Я осторожно положила голову ему на плечо и ласково погладила завитки на его груди. Наверное, это и есть счастье. Вот так лежать с человеком, которого любишь. И не прятать своих чувств.
Его сильная рука вдруг торопливо скользнула по моей груди. Осторожно приподнявшись на локте, Тимофеев повернулся и принялся в исступлении целовать мои пылающие губы. Я почувствовала, как соски вновь твердеют, и охотно отозвалась на его ласки. Наши мысли вновь приняли непристойное направление, и это было одновременно так правильно и так восхитительно развратно.
— Что ты сейчас со мной сделала? — усмехнулся Тимофеев, вернувшись из кухни с бутылкой, в которой плескались остатки вина.
Нагота его совершенно не смущала. Он присел на одну из подушек, раскиданных по полу. Я рассмеялась, кутаясь в простыню, и поправила растрепавшиеся волосы.
— Ты, наверное, думаешь, что я немножко сумасшедшая? И ты недалек от правды.
Он протянул мне бокал.
— Ну, это я давно понял.
Я приняла из его рук вино, отпила немного, выбрала одну из композиций в плей-листе и сделала громче.
— А это играет одна из свежих песен Coldplay. Ты не знаком с ней, но если помнишь характерную для их композиций атмосферу, то сможешь придумать мелодию сам.
Лёша взлохматил свои волосы и придвинулся ближе.
— О чем она?
— О том, как любовь возвращает к жизни.
Он пальцем сдвинул простыню, обмотанную вокруг моего тела, оголяя плечо.
— Споешь?
Я пригубила вино, любуясь его улыбкой.
— Я ж не Бейонсе.
Его палец продолжил путь по моей коже от плеча вниз.
— А я тебя и не слышу.
Простыня сползла еще ниже. Я поставила бокал на подставку возле телевизора и усмехнулась.
— А как у тебя с английским?
— Соу, лет ми спик фром май харт, — довольно хмыкнул он.
— Ясненько, — рассмеялась я, пытаясь натянуть простыню выше, но она не поддавалась.
Он погладил пальцами мою шею.
— Мой английский не настолько хорош, чтобы читать по губам.
Но я всё же спела. И получилось довольно трогательно.
Музыка была потрясающей! Как капли воды, нежно переливались звуки клавишных, затем акустическая гитара вступила в диалог с ударными подобно тому, как ночные звезды находят отражение в водах океана. И мне хотелось, чтобы он услышал.
Чтобы прочувствовал кожей силу и красоту природы, чтобы любовался плеском волн, звездной россыпью и складывал панораму из отдельных кадров созвездий и гребней волн. Чтобы он тоже ощутил силу прибоя и звенящую тишину неба, которые наполнили отдельные ноты невероятно глубинным, каким-то первобытным, в то же время вечным смыслом.
До конца допеть мне не удалось.
Голос окончательно охрип, когда, подхваченная руками Тимофеева, я прижалась спиной к холодной стене и весело рассмеялась, обвивая руками его шею. Крепко сжимая на весу мои ягодицы, он жадно припал к моим губам в страстном поцелуе.
Мы отключили мысли и не могли насытиться друг другом до утра. А потом до вечера. А потом… ну, сами знаете, как это бывает.
28
— Вставай на зарядку!
— Бутерброд с колбасой — моя зарядка!
Так началось наше первое утро.
Каждому, кто пытался навязать мне свой образ жизни, приходилось не сладко. И Тимофеев не стал исключением. Я продолжала спать, пока он совершал утреннюю пробежку, дрыхла, пока он готовил завтрак, решал рабочие вопросы с Артемом, дремала в душе и откровенно клевала носом за чашкой кофе.
Не спорю, утренние ласки перед выходом в люди меня определенно разбудили, особенно когда на пол, одна за другой, полетели книги со стеллажа. После каждого толчка, совершаемого моей спиной, сдавался очередной шедевр великих писателей. Сначала не выдержал многотомник Дюма, за ним вслед рухнул Булгаков, вскоре не выдержали нервы и многоуважаемого Толстого: все четыре части «Войны и мира» были сражены силой нашей страсти.
— Скоро в квартире не останется ни одного целого уголка, — задыхаясь, произнес Тимофеев, вдавливая меня в секцию с зарубежными детективами.
— Да, мы почти везде наследили, — рассмеялась я, вставая на ноги и поправляя подол платья.
Нависая надо мной, Лёша продолжал упираться дрожащими руками в полки с книгами. Ему требовалось перевести дух. Убрав с лица взъерошенные волосы, я вновь припала к его взгорячённым губам. Сопротивляться было бесполезно.
Забрав трудовую книжку у Инессы, я весело помахала ей на прощание ручкой. Эта достопочтеннейшая громадина даже выплатила мне расчетные! Еще бы. Видок у моего спутника был такой, знаете, говорящий, что если он вдруг встретит в темном переулке Конора Макгрегора, то и ему не сдобровать. Чего стоят только брови Тимофеева, в гневе сведенные на переносице! Мурашки по коже!
Полдня я провела в офисе агентства. Перезнакомилась почти со всеми сотрудниками, пока угощалась тортиками в честь восемнадцатилетия Артема. Лёша мало участвовал в застолье, сосредоточенно решая дела, накопившиеся за время его вынужденного отсутствия. И мне нравилось наблюдать, как серьезен и строг он бывает, когда пытается анализировать рабочие моменты или общается с подчиненными, раскачиваясь в кресле с карандашом в руке. Впервые в жизни я могла гордиться своим мужчиной.
В обед он уговорил меня съездить к отцу. Сообщили, что он совсем плох. Я совершенно не представляла, как нужно вести себя во время этой встречи. Но Тимофеев крепко держал меня за руку и постоянно тянул за собой.
Палата была древней, стены в ней обшарпанными, давно нуждавшимися в ремонте. И даже стул был ровно таким же, как в палате Сени, скособоченным и скрипучим. Я прошла и присела на краешек, не осмеливаясь даже взглянуть на лежащего в постели больного.
— Привет, Иван Макарыч, — добродушно воскликнул Тимофеев, пожал его дряблую руку и отошел.
Отец немного приподнялся и вопросительно поглядел на меня. Его седые волосы были редкими, тонкими и торчали во все стороны. Лоб и носогубные складки были испещрены глубокими морщинами.
Я следила за тем, как меняется выражение его лица. Губы старика задрожали, в его тусклых зеленых глазах блеснули слезы. Он узнал меня.
Не знаю, довелось ли ему видеть фотографии меня в зрелом возрасте. Или нет. Да это и не важно. Я видела в нем свои черты лица. Те же глаза, губы, нос как у Сеньки. Его же упрямый подбородок.
Отец протянул мне трясущуюся руку. В его взгляде было столько тоски и мольбы, что, поколебавшись недолго, я робко накрыла её своей ладонью. Его пальцы были грубыми и обветренными. Он тяжело вздохнул.
— Привет, — дрожащим голосом произнесла я.
— Сашенька, — прошептал старик, и по его щеке скатилась одинокая слеза.
Я кивнула, чувствуя, что слова встали в горле комом, и почувствовала, как сильные руки Тимофеева легли на мои плечи. Он поддерживал меня в столь трудную минуту. И я ощутила безмерную к нему благодарность за то, что эта встреча всё-таки состоялась.
— Я так виноват, — затрясся отец.
— Не нужно, — попыталась его успокоить я, похлопав по руке. — Береги силы.