В гельсингфорсских записках Опперпута, опубликованных в рижской Сегодня в 1927 году, содержится следующий рассказ о его возвращении в столицу после завершения таганцевского дела:
Вскоре я был снова отвезен в Москву и помещен во внутреннюю тюрьму ВЧК.
Здесь меня познакомили с новыми средствами воздействия на психику и волю заключенных. Так, например, меня «по ошибке» отправили на расстрел, и «ошибка» была обнаружена только тогда, когда все остальные были на моих глазах убиты. Применялись в ВЧК и другие, не менее сильные меры: для побуждения арестованного служить секретным сотрудником ГПУ его бросали в подвал — на разлагающиеся трупы расстрелянных (это, между прочим, было проделано с финским подданным, генералом Эльвенгрен, который сейчас находится в сумасшедшем доме).
К этому времени моя воля была уже сломлена. Все меры воздействия были уже излишни.
Я решил стать секретным сотрудником ГПУ.
Что мне оставалось делать? Организация моя была разгромлена. Пыток выносить я больше не мог, как не вынес бы их каждый из тех, кто с такой неосторожной жестокостью забрасывает меня теперь камнями.
Покончить с собой? Но помимо того, что перейти в иной мир в большевицк. тюрьмах почти невозможно (в камерах более-менее видных контр-революционеров день и ночь дежурит чекист, записывая бред арестованного и проч.), — моя смерть только избавила бы ЧК от лишних хлопот. Я полагал поступить в секретные сотрудники, войти в доверие к главарям ВЧК, изучить ее тайную работу и потом уже расшифровать всю деятельность ВЧК, принеся этим крупную пользу русскому делу. Это мне и удалось выполнить в значительной степени, хотя и поздно[64].
По поводу вербовки Опперпута-Стауница в «Трест» авторы советской монографии об А. X. Артузове пишут:
Обоснованность выбора, сделанного Артузовым, впоследствии не раз ставилась под сомнение, притом вполне резонно. И все же Артур Христианович об этом никогда не сожалел серьезно, даже тогда, когда Опперпут выкинул свой финальный неожиданный фортель. Было обидно и жалко этого запутавшегося человека, но объективность требовала признать, что дело он сделал — помог чекистам ввести в заблуждение зарубежных монархистов.
Чем руководствовался Артузов, когда обвел в достаточно длинном списке кружочком фамилию Опперпута? Немаловажными аргументами. Во-первых, Опперпут не имел никаких серьезных оснований по-настоящему глубоко ненавидеть Советскую власть. По происхождению он был крестьянин, и хотелось надеяться, что проснется же в нем когда-нибудь чувство солидарности с революционным народом. Во-вторых, Опперпут хотя и допустил уже довольно серьезные нарушения законов, но кровавыми цепями к заговорщикам прикован еще не был, всерьез контрреволюционных политических воззрений савинковцев не разделял.
Аргументы «за» позволили Артузову если не отказаться от последних сомнений, то, во всяком случае, пойти на риск с достаточно обоснованной верой в успех. Опперпут обладал достаточным умом, ловкостью, настойчивостью, личной храбростью. Быстро ориентировался в сложной обстановке. Наконец, своими показаниями (как тогда казалось, продиктованными искренним раскаянием и желанием искупить вину) он существенно помог следствию и отрубил тем самым все чалки, связывавшие его с савинковцами, с прошлым.
Артузов предложил Опперпуту включиться в борьбу с монархическими антисоветскими организациями, и тот охотно принял это предложение. Опперпута поселили в Москве под видом скромного советского служащего Эдуарда Оттовича Стауница, демобилизованного из Красной Армии, и он стал выполнять задания Артузова.
Бывший союзник Савинкова оказался не из простачков. Он всегда к месту заявлял о своей лояльности и делал это в меру искренно. При каждой встрече с Артузовым или его главным помощником по «Тресту» Владимиром Андреевичем Стырне Опперпут проявлял готовность преданно служить порученному делу. Единственное, чего он просил, — не отказывать в доверии, ибо он все равно уже не волен распоряжаться своей судьбой. <…> Но это доверие, как показали дальнейшие события, не было достаточно подкреплено действенным контролем. Артузов не учел полностью авантюристических склонностей и неустойчивого характера этой личности. Понял он это много позже, а пока что высказался об Опперпуте так:
— Опавший лист не возвращается на ветку…[65]
В. Р. Менжинский отобранную Артузовым кандидатуру Стауница одобрил[66].
Вот как вспоминал возникновение «Треста» сам Опперпут:
В середине Февраля <1922 года> мне было сообщено, что меня используют для контр-разведывательных целей, около 25 Февраля оформили мое зачисление в секретные сотрудники КРО и первого Марта освободили вовсе из тюрьмы[67]. Так как еще во время моего пребывания в тюрьме была выпущена книга «2-ой Народный Союз Защиты Родины и Свободы», в которой я не только отказывался от дальнейшей борьбы с советской властью, но и призывал последовать моему примеру других, то работать в контр-разведке под фамилией Опперпут я не мог. Мне была дана фамилия Стауниц, а имя и отчество сохранены настоящие. Прямо из тюрьмы меня направили на квартиру к Сосновскому Игнатию Игнатьевичу (Домбжинскому), у которого я прожил около трех недель. Никакой работы мне не давали. Сюда под предлогом поиграть в карты весьма часто заходил Кияковский, Роллер, Леппо, Пузицкий и даже Артузов, причем весьма часто вступал со мной в продолжительные беседы. Мне было очевидно, что целью их посещений являюсь я, что все они приходят изучать меня и оценивают, на какую работу применить. Точно сейчас не помню, кажется, в последних числах Марта, мне устроили комнату и службу в Московской таможне, и Кияковский сообщил, что я перехожу в его распоряжение для развития монархической легенды и дезинформации одного иностранного штаба. Кияковский несколько вечеров подряд знакомил меня с состоянием работы монархических зарубежных центров, давая весьма обстоятельные характеристики каждого из них, их взаимоотношениям, руководящим составом, значением и весом отдельных руководителей, планами их работы и т. д. Имевшиеся в распоряжении Кияковского сведения поражали меня своей полнотой, и я высказал восхищение осведомленностью ГПУ и мощью этого органа. Кияковский ответил, что он и высшее начальство далеко не считают достигнутые результаты удовлетворительными, посколько ГПУ еще не в состоянии руководить деятельностью зарубежных национальных центров, и развернул передо мной смелый план организации крупной легенды, которая, подкупив штабы лимитрофных государств качеством и количеством сведений о красной армии, в последующем своем развитии при помощи штабов должна будет подмять под себя все зарубежные монархические центры и навяжет им тактику, разработанную ГПУ, которая гарантирует им разложение от бездействия на корню».[68]
Замечательно, сколь сильным в кругу чекистских «инструкторов» Опперпута было присутствие таких же, как и он, оборотней-перебежчиков и сколь влиятельным оказывалось их положение в секретных органах советской власти. Под именем Сосновского, взявшего Опперпута под свою специальную опеку [69], в ЧК работал бывший крупный польский разведчик, офицер Второго отдела польского Генерального Штаба, начальник информационно-разведывательного бюро по Советской России Игнатий Добржиньский, арестованный в июне 1920 года в Москве и выдавший советским органам всю разведывательную сеть Польской Организации Войсковой (ПОВ) в России. Историки сообщают:
В допросах Сосновского-Добржиньского принимали участие как Артузов, так и Менжинский с Дзержинским и Мархлевским, последние убедили арестованного «прекратить борьбу с Советской властью». Сосновский «по договоренности с ними» доставил в Особый отдел ВЧК скрывавшихся от ареста Марию Пиотух (резидент в Орше), Виктора Мартыновского и Виктора Стецкевича (Кияковского) (резидента в Петрограде). Часть бывших сотрудников бюро Сосновского (в первую очередь Кияковского-Стецкевича, Гурского-Табартовского и др.) привлекли к работе в «комиссии Артузова»: они вместе с чекистами выезжали брать так называемые «начальные комендатуры» ПОВ, служившие опорными пунктами польской военной разведки. Практически всегда в этих операциях участвовал лично как Артузов, так и Сосновский[70].
Хотя на фоне разгрома польской резидентуры в Советской России и перехода Добржиньского на сторону ЧК Опперпут выглядел более мелкой сошкой, решение о его привлечении к чекистским акциям было продиктовано, по-видимому, сходными соображениями.
Такое окружение должно было служить вдохновляющим фактором для бывшего смертника. Арест по политическим или экономическим обвинениям и тюремное заключение не было препятствием для получения и выполнения самых деликатных заданий и для самых ослепительных карьер на новой стезе.
Чекисты не гнушались услугами явно беспринципных проходимцев. Приведем пример головокружительного сальто-мортале одной из наиболее ярких фигур в органах ЧК этого времени. Двадцативосьмилетний Я. И. Серебрянский был мобилизован в центральный аппарат ВЧК в мае 1920 года, а по демобилизации поступил на работу в московскую газету Известия. Спустя полгода, 2 декабря 1921 г. он как правый эсер был арестован засадой ЧК и находился в заключении под следствием. Напомним, что в это время началась подготовка к процессу над партией социалистов-революционеров, назначенному на лето 1922 года. Далее биографическая справка, составленная Колпакиди и Прохоровым, сообщает:
29.03.22 Президиум ГПУ, рассмотрев вопрос о принадлежности Серебрянского к эсерам, вынес решение: его из-под стражи освободить, взять на учет, однако