Кутеповым, и с Ник. Ник., и с Врангелем. <…>
Чувствуя шаткость своего положения, Кутепов вызвал племянницу <Захарченко-Шульц> в Париж д ля своей поддержки, которая, конечно, внесет еще большую путаницу в создавшуюся обстановку, сумеет одновременно должным образом рекламировать Трест, и тем самым мы в Кутепове будем иметь еще более преданного нам человека, а в лице племянницы мы будем иметь такого человека, который будет всегда идти против интервенции, с другой стороны рекламировать Трест, и, кроме того, будет такой сотрудницей, которая выполнит любое наше поручение с полной готовностью и с абсолютной точностью…[96]
Стырне с излишней самоуверенностью полагал, что Кутепов, благодаря проводимой интриге, находится под полным контролем московских инстанций. По свидетельству С. Л. Войцеховского, еще осенью 1924 года Кутепов выражал ему подозрения относительно чекистской провокации в «Тресте»:
В качестве аргумента, на котором основывалось это недоверие к московской организации, он сослался на самый факт ее беспрепятственного существования в течение нескольких лет, причем существования, отмеченного активными связями с заграницей, что, по его словам, приняв во внимание внутри-русскую обстановку, не могло объясняться иначе, как явным попустительством коммунистической власти[97].
Мемуарист продолжает:
Полагаю, что, если при наличии высказанных им взглядов, ген. Кутепов решался поддерживать связь с «Трестом», то делал это, имея основания верить в возможность извлечь из этой связи какую-то пользу для борьбы, в жертву которой он принес свою жизнь[98].
Параллельно с «географическим» расширением «Треста» в 1924 году происходила и экспансия его в новую для него идеологическую область — евразийское движение. Внутри МОЦР инсценировано было создание молодой оппозиции во главе с Денисовым (чекистом А. А. Ланговым, исполнявшим в «Тресте» роль помощника начальника штаба), стоящей на основе евразийской доктрины[99]. Может вызвать недоумение — почему для уловления евразийцев в свои сети ГПУ решило воспользоваться «Трестом» вместо того, чтобы задействовать другой, независимый канал. Объяснение этому приходится искать в сфере не идеологической, а, так сказать, практической. Евразийские настроения, вступавшие в причудливую смесь с монархическими пристрастиями, охватили к середине 1920-х годов довольно широкие круги «галлиполийцев». Именно этот «военный» аспект — задача сдерживания антисоветской деятельности молодого офицерства — вынудил ГПУ, не вникая слишком глубоко в теоретические построения движения, поспешить с установлением своего контроля над ним. Но, по-видимому, был и еще более конкретный, персональный повод к этому. Дело в том, что в числе наиболее пламенных поклонников «Треста» в эмиграции был племянник Врангеля поручик П. С. Арапов, увлекшийся евразийским учением и тайно приехавший в 1924 году, в сопровождении Якушева, в Москву для участия в «евразийском совещании». Именно его энтузиазм, по-видимому, и приводил к тому, что «евразийская» линия ГПУ на ранней стадии не была обособлена от «Треста». На протяжении ряда лет Арапов исполнял функции «ambassadeur itinérant» в сношениях «Треста» с заграницей[100]. Первая поездка в Москву и встречи с «трестовцами» там вызвали у него восторг[101]. В 1929 году он примкнул к «кламарской» группе евразийского течения и снова совершил поездку в Москву[102]. После похищения Кутепова был публично обвинен в сношениях с большевиками; упоминалось, что в общей сложности он совершил 18 секретных поездок в СССР[103]. Арапов репатриировался в Советский Союз и, по справке С. Ю. Рыбаса, погиб в Соловецких лагерях[104].
«Трестовская» агитация Арапова не сумела произвести должного впечатления на Врангеля. 31 октября 1924 года он писал генералу Е. К. Миллеру:
Касательно Арапова: я подозреваю, что А. П. <Кутепов> жертва провокации, что Федоров — Азеф. Путем личной беседы с Араповым я хотел проверить мои подозрения. Если он сможет представить тебе исчерпывающие данные в подтверждение того, что дело Федорова чисто, желательность его поездки сюда <в Сербию> отпадает; в противном случае пришли его сюда, снабдив деньгами согласно упоминаемого тобою в письме расчета[105].
Вскоре ему пришлось обратиться к вел. кн. Николаю Николаевичу с предупреждением об угрозе, исходящей от контактов с «Трестом». Произошло это при следующих обстоятельствах.
Во исполнение сформулированных в цитировавшейся выше записке Стырне целей Якушев, выступая под своим обычным конспиративным именем А. Федоров, написал 11 февраля 1925 года письмо к Врангелю. В нем, выразив сожаление о том, что они до сих пор ни разу не встретились, и надежду, что смогут лично познакомиться при следующем его визите за границу, он подверг резкой критике «Юнкерса» (вел. кн. Николая Николаевича) за его последние заявления (в интервью американскому журналисту). Пора объяснить Юнкерсу, заявлял Якушев, что возврата к прежнему в России быть не может, что урок, полученный в революции 8 лет назад, не должен быть забыт, если он хочет опираться на поддержку масс[106]. По поводу этого письма Якушева Н. Н. Чебышев 11 марта 1925 года сообщил Врангелю свое твердое заключение, что «Трест» — явная провокация, ставящая целью восстановить Врангеля против великого князя[107].12 марта 1925 года Врангель переправил это письмо Якушева вместе с письмом Волкова (Потапова) от 20 января 1925 года М. Н. Скалону для осведомления вел. кн. Николая Николаевича, как документы, подтверждающие подозрения о том, что «Трест» является советской провокацией[108]. Однако, несмотря на то, что Кутепов и сам (по свидетельству Войцеховского) испытывал серьезные сомнения и подозрения, исходившие от Врангеля предупреждения не привели к разрыву Кутепова с «Трестом», хотя бы и потому, что и врангелевские агенты внутри России продолжали контакты с МОЦР. Если В. А. Стырне был убежден, что в руках ГПУ находятся все нити, обеспечивающие полный контроль за деятельностью Кутепова и манипулирование им и его представителями, то Кутепов, со своей стороны, рассчитывал на то, что «Трест», сколь ни велика была угроза проникновения провокаторов в его ряды, остается удобным инструментом для развертывания боевой работы. Поддержку такому взгляду он находил не только в отчетах из России своих эмиссаров и в факте продолжавшегося сотрудничества генштабов стран-лимитрофов с москвичами, но и в пробудившемся в это время интересе к данному каналу со стороны британской разведки. Интерес этот выявился в переписке с Сиднеем Рейли, в которую с начала 1925 года, по инициативе Якушева, вступили М. В. Захарченко-Шульц и Г. Н. Радкович. После провала и измены Савинкова Рейли искал альтернативной силы в советской России, которая смогла бы вести успешную борьбу против коммунистического режима. «Трест» и казался ему как раз такой силой. При этом наиболее эффективной тактикой борьбы Рейли находил индивидуальный террор, ссылаясь на опыт «Народной Воли» при царском режиме. Программу «террора, направляемого из центра, но осуществляемого маленькими независимыми группами или личностями против отдельных выдающихся представителей власти», он сформулировал в письме от 25 марта 1925 года к резиденту вел. кн. Николая Николаевича в Гельсингфорсе Н. Н. Бунакову[109], с которым и «Трест» к тому времени установил тесную связь. 4 апреля Рейли получил из Гельсингфорса копию письма, в котором руководители МОЦР приглашали его посетить Россию, с тем чтобы на месте выяснить перспективы проведения его идей в жизнь[110].24 сентября 1925 года в Гельсингфорсе состоялась встреча прибывшего туда Рейли с А. А. Якушевым и М. В. Захарченко-Шульц, в ходе которой посланники «Треста» сумели уговорить колебавшегося гостя совершить — через созданное на финско-советской границе «окно» — краткую поездку в Москву, чтобы встретиться с членами Политсовета МОЦР и обсудить с ними свою программу. Якушев предложил Рейли гарантии полной безопасности перехода. 25 сентября Рейли пересек границу; М. Захарченко и Г. Радкович оставались в Финляндии и должны были встретить его по возвращении 29 сентября.
26 сентября Рейли и Якушев выехали из Ленинграда в Москву. 27 сентября на даче в Малаховке состоялось заседание Политсовета МОЦР. Согласно мемуарам Опперпута, именно там он узнал от Стырне о предстоявшем аресте Рейли. После этого заседания Рейли был арестован во время поездки в автомобиле (в котором находился и Опперпут) и заключен во Внутреннюю тюрьму на Лубянке, где подвергся допросам и был расстрелян 5 ноября 1925 года[111]. А ночью 28 сентября на границе, у деревни Алакюль, где Радкович ожидал возвращения гостя, были инсценированы перестрелка, арест Вяха и убийство трех человек[112]. Предпринятая Политсоветом МОЦР проверка эту версию подтвердила.
М. В. Захарченко тяжело переживала случившееся. Она писала Якушеву: «У меня в сознании образовался какой-то провал… у меня неотступное чувство, что Рейли предала и убила лично я… Я была ответственна за “окно”…»[113]