Между тем произведенное Захарченко-Шульц и Радковичем расследование на границе вынудило их принять вывод о случайной гибели Рейли в этом пограничном инциденте и, следовательно, непричастности «Треста» к ней[114]. С этим выводом согласился и Второй отдел польского Генштаба.
В печати эта версия была зафиксирована в траурном извещении, которое поместила 15 декабря в лондонской газете «Таймс» вдова Рейли Пепита Бобадилья после того, как в ноябре она съездила в Финляндию и получила от М. В. Захарченко и Г. Н. Радковича дополнительные сведения о деле[115]. Только с того момента факт смерти Рейли стал достоянием западной прессы[116], но никакой информации о действительно имевших место событиях — аресте Рейли и расстреле его ГПУ — до побега Опперпута в Финляндию весной 1927 года не появлялось.
Интересное объяснение вынесенному решению о ликвидации Рейли выдвинул в 1930-е годы Артузов. Оказывается, принятие его было вызвано не просто соображениями необходимости совершения правосудия и осуществления вынесенного во время Гражданской войны Рейли смертного приговора. Превращение МОЦР в глазах иностранных государств в своего рода подпольное правительство стало представлять, по словам Артузова, известную опасность: настоящее руководство страны стало выглядеть ослабленным и несущественным. Особенную озабоченность эта тенденция стала вызывать, когда к «Тресту» стали проявлять интерес англичане. Исчезновение Рейли заставило их не делать более ставки на «Трест». С другой стороны, добавлял Артузов, ГПУ не желало и полного провала «Треста» и поэтому распустило слух о гибели Рейли на границе[117]. Несколько пластов камуфлирования, сопровождавших поимку Рейли: инсценировка «перестрелки», «проверка» этой версии по обе стороны границы, призванная устранить в глазах М. В. Захарченко и Г. Н. Радковича какие бы то ни было сомнения в версии гибели Рейли в результате пограничного инцидента, полное молчание советских органов о судьбе английского шпиона до июня 1927 года — должны были не только окружить туманом контрразведывательную операцию как таковую, но и оградить «Трест» от подозрений. До истории Рейли деятельность организации выглядела сравнительно безобидной и невинной — разведывательная информация, «окна» на границе, интриги в политических верхах эмиграции. С исчезновением Рейли дело запахло кровью и порохом.
Глава ЗШУЛЬГИН О «ТРЕСТЕ»
Своеобразным противовесом «провалу» с Рейли стала поездка Шульгина в Советскую Россию в декабре 1925 — феврале 1926 года. В отличие от эмиссаров, переходивших границу по линии «Треста», он был заметной политической фигурой. Издатель газеты Киевлянин, депутат Государственной думы до революции, активный участник Белого движения, связанный теплыми личными отношениями с Врангелем, Шульгин был едва ли не самым видным журналистом правого, монархического толка; он сотрудничал в белградском Новом Времени, в софийской Руси, в парижской Русской Газете, а с мая 1925 года стал и ведущим автором в Возрождении П. Б. Струве. Поводом для поездки Шульгина были розыски его младшего сына, исчезнувшего в 1920 году, во время Гражданской войны, и, по слухам, находившегося в одной из психиатрических больниц на Украине, в Виннице[118]. Но одновременно его манила и другая цель — своими глазами увидеть изменения, произошедшие на родине после окончания Гражданской войны, проверить обоснованность утверждений о гибели России под властью Интернационала.
Два прецедента нелегального перехода границы могли стоять в памяти Шульгина, когда он обдумывал планы своего путешествия. Одним из них был случай с Савинковым, при не выясненных тогда обстоятельствах пойманного в августе 1924 года на советской территории: он выступил с призывом к отказу от борьбы с советской властью и после молниеносного суда получил сравнительно мягкий приговор. Другим, дразнящим примером была история с князем Павлом Долгоруковым, который летом 1924 года также предпринял нелегальную поездку в СССР. Пробраться внутрь советской территории ему не удалось, но и репрессиям он не подвергся. После нескольких дней содержания под стражей его выдворили назад, в Польшу.
С А. А. Якушевым Шульгин впервые увиделся в Берлине 7 августа 1923 года, когда в числе нескольких близких Врангелю лиц присутствовал на совещании, состоявшемся у А. А. фон Лампе с руководителем МОЦР из Москвы. Спустя несколько недель после этого Чебышев — единственный участник этого совещания, высказавший сомнение в реальности «Треста», — переехал в Белград, где занял пост главы гражданской канцелярии при Главнокомандующем русской армии генерале П. Н. Врангеле. По его воспоминаниям, к весне 1925 года в среде русских беженцев в Сербии распространился слух о предстоящей поездке Шульгина в Россию. Убежденный в том, что эта безумная затея означает неминуемую гибель Шульгина, Чебышев предпринял попытку его отговорить. Он, в частности, ссылался на историю с Савинковым, после поимки на советской территории вынужденным отречься от своего антисоветского прошлого и только что, 7 мая, покончившим с собой (согласно официальной версии) во Внутренней тюрьме на Лубянке. Вот как происходил, согласно Чебышеву, их с Шульгиным разговор в Сремских Карловцах:
Мы поднялись на гору.
Я вооружился смелостью и бесцеремонностью. Поставил ему вопрос: правда ли, что он едет в Россию?
Шульгин не отрицал. Он с самого начала был, по-видимому, недоволен, что я заговорил об этом. Я ему указал, что все «знают». И не только «знают», но и все «говорят». Обратил его внимание на то, что хотя он имеет полное право располагать своей жизнью, но он не может не считаться с тем положением, при котором ему, оказавшемуся в руках большевиков, будут приписываться различного рода «политические отречения», как это случилось с Савинковым. Шульгин холодно мне ответил, что им будут приняты меры[119].
После неудачи и другой своей попытки разубедить Шульгина, Чебышев «решил пустить в ход Врангеля»:
Переговорил с Врангелем и указал ему, что жертвовать Шульгиным бессмысленно, потому что, собственно говоря, мы даже не знаем, для чего такая жертва приносится.
— Вы согласны со мной, что Федоров-Якушев — провокатор, и в то же время на ваших глазах Федоров-Якушев увозит в чеку от вас такого человека, как Шульгин. Надо всячески помешать. Помешать можете только вы.
Врангель с Шульгиным говорил, но не имел большего успеха, чем я[120].
Рассказывая в своей книге Три столицы о подготовке к путешествию и об обстоятельствах, заставивших его обратиться к помощи «контрабандистов» (т. е. «трестовцев»), Шульгин упомянул о беседе с Врангелем по поводу своей поездки:
Живучи, так сказать, под боком у генерала Врангеля, да и вообще имея привычку делиться с ним политическими возможностями (а мое путешествие могло развернуться и в таковую), я, разумеется, рассказал ему о своих намерениях.
Генерал Врангель отнесся в высшей степени сердечно ко мне лично, но вместе с тем дал мне понять совершенно решительно, что «политики не будет».
Генерал Врангель, как известно, снял с себя всякую ответственность «за политику» в тот день, когда, подчинив себя Великому Князю Николаю Николаевичу, он посвятил свои силы «исключительно заботам об армии». Из наших разговоров с генералом Врангелем выяснилось, что по этой причине никаких политических заданий он мне не дает. Главкому приходилось быть особенно осторожным в этом случае, ввиду того что некоторые элементы вели против него непрекращающиеся интриги. Эти люди не упустили бы случая истолковать мое путешествие так, что Врангель послал Шульгина со специальными задачами в Россию. И таким образом ведет свою самостоятельную, отдельную «бонапартистскую» политику. Что может быть такая интрига, это, конечно, очень грустно, но это так…
По этой причине ко времени моего отъезда генерал Врангель был даже не особенно в курсе моих истинных намерений: он полагал, что я в конце концов пошлю на розыски сына другое лицо вместо себя.
В полном курсе дела был уже ныне покойный генерал Леонид Александрович Артифексов. Я оставил ему письмо, которое просил его опубликовать при наступлении известных обстоятельств. Дело было в том, что я порядочно побаивался, как бы в случае неудачи, то есть в случае, если я попадусь, большевики не разыграли со мной того же самого, что они проделали с Борисом Савинковым, т. е. чтобы они не опозорили меня прежде, чем тем или иным способом прикончить. Поэтому в письме на имя генерала Артифексова я заявлял, что хотя еду в Россию по личным мотивам и политики делать не собираюсь, но я остаюсь непримиримым врагом большевиков, почему каким бы то ни было их заявлениям о моем «раскаянии» или с ними «примирении» прошу не придавать никакой веры[121].
В этом отчете присутствует элемент неточности или лукавства. Проявленную Врангелем отчужденность и сдержанность Шульгин приписывает взятому им на себя самоотстранению от политики в связи с передачей всех функций главнокомандующего великому князю — тогда как для нас, в свете свидетельства Чебышева, ясно, что неодобрение Врангеля вытекало в равной, если не большей степени из его подозрений в отношении «Треста» и сомнений в том, что Шульгин — подходящая фигура для того, чтобы их развеять.
Советские и российские исследователи не раз подчеркивали, что разрешение на подпольную поездку Шульгина было дано ГПУ с тем, чтобы нейтрализовать негативный эффект и упрочить репутацию «Треста» после провала Рейли в конце сентября 1925 года. Но есть основания полагать, что «Трест» получил разрешение на устройство поездки Шульгина еще до истории с Рейли и независимо от нее, а связь с нею выразилась в другом — в установлении маршрута, определении характера путешествия и предоставлении возможности беспрепятственно покинуть СССР. Попыткам нейтрализации негативных аспектов истории с Рейли служила и исходившая от высшего руководства ГПУ идея придать поездке как можно более широкий резонанс, уговорив Шульгина написать о ней книгу