С ним перекликается и другая работа:
В феврале 1927 года на совещании у председателя ОГПУ В. Р. Менжинского было принято решение о свертывании операции. Это решение оказалось правильным, так как уже в марте Кутепов и другие его соратники стали категорически настаивать на проведении террористических акций. Генерал предложил немедленно направить в СССР группу боевиков в количестве 20–30 человек. В своем письме к А. А. Якушеву он требовал следующее: «Допустить теперь же подготовку к активным действиям, для этого выделить активную группу. Конечно, во главе этой группы поставить Опперпута. Деньги на активную работу мне дадут»[197].
Со стороны «Треста» в совещании, состоявшемся 26–28 марта, приняла участие вместе с Потаповым и Зиновьевым также М. В. Захарченко-Шульц. Когда, по прибытии в Гельсингфорс, она узнала, что Стауницу не было позволено приехать, она выразила возмущение по этому поводу, на что получила ответ, что не разрешили поехать и Якушеву. Накануне отъезда Потапова глава ГПУ Менжинский дал ему инструкцию, которую часто цитируют историки в доказательство тезиса о твердом намерении верхов распустить «Трест». Приводим его слова по версии, впервые обнародованной в романе Л. В. Никулина Мертвая зыбь:
— Мы посоветовались и решили придать совещанию «Треста» с Кутеповым сугубо военный характер. Таким образом, Якушев не поедет в Хельсинки, поедете вы, как начальник штаба «Треста», и один товарищ, по фамилии Зиновьев, как представитель флота. <…> В последних полученных «Трестом» письмах Кутепов настаивает на том, чтобы приехал Стауниц-Опперпут. Но вы знаете, что это нежелательно. Вам придется дать объяснение, почему Стауниц не поехал: совещание чисто военное, идет, мол, вопрос о сроке военного выступления. Придется встретиться в Хельсинки и с известной вам Марией Захарченко. Она выедет вслед за вами. Зная вас, Николай Михайлович, я уверен, что вы сумеете ее осадить. А ее пожелал видеть Кутепов. <…> Надо сказать, что существование «Треста» несколько затянулось.
В конце концов, они же не считают ОГПУ слепым учреждением. Оно не может проглядеть такую солидную контрреволюционную организацию. Так долго «Трест» мог сохраняться только благодаря соперничеству между эмигрантскими организациями и разочарованию иностранных разведок в эмигрантах. Иностранцы делают ставку на так называемые внутренние силы. Но и господа иностранцы, которым нужны чисто шпионские сведения, тоже их не получают. Мы бы могли однажды сделать вид, что «Трест» провалился, что мы, так сказать, его поймали. Но вслед за этим последуют попытки усилить террор. Нам будет труднее сдерживать Кутепова и кутеповцев. <…> Вернетесь, мы обсудим, как быть дальше с «Трестом», — сказал на прощание Менжинский[198].
Однако речь Менжинского вовсе не означает распоряжения о прекращении работы «Треста». Она сигнализирует скорее о готовности закрыть «Трест», как только это будет сочтено целесообразным, чем является окончательным приговором ему. Это скорее «запасной вариант» на случай нежелательного развития событий, чем бесповоротно принятое постановление. Менжинский явно приглашал к разработке и расширению альтернативных путей инфильтрации в военные и политические верхи эмиграции, подобно тому как Кутепов пытался наладить внутри России каналы в обход «Треста» и в дополнение ему. Поэтому не следует преувеличивать степень «финальности» мер, обсуждавшихся чекистами весной 1927 года. Хотя закрытие предвиделось и допускалось Менжинским, никакого срока установлено не было, и никакой спешки в осуществлении этого ни он, ни другие руководители ГПУ не усматривали. Наоборот, возникает ощущение, что они никак не решались операцию «Трест» завершить. И это не удивительно: слишком эффективным во многих отношениях оказывался механизм его функционирования, чтобы с легкостью отказаться от выгод, которые он приносил. В известной степени «Трест» весной 1927 года переживал подъем, выразившийся в публикации шульгинской книги.
Кроме того, нельзя с уверенностью судить о том, какая именно часть организации должна была бы отпасть при «мягкой посадке». Ведь, в сущности, «Трест» к 1927 году состоял из трех в разной степени автономных составных частей: наряду с умеренными (Якушев и Потапов) и «оппозицией» в лице Стауница и Захарченко-Шульц существовала и евразийская секция, возглавленная А. А. Ланговым (Денисовым). И вполне вероятно, что если в тогдашних условиях центр внимания переключался на боевые вылазки, то у Стауница могли быть лучшие возможности выжить, сумей он продолжить игру по правилам ГПУ. Допустить это мы вправе потому, что «сдерживание террористической деятельности» не было единственной функцией МОЦР. Она была инструментом завлечения противников советского строя на территорию СССР и продемонстрировала свои возможности успехом ловушки, подстроенной для Рейли, с одной стороны, и поездки Шульгина, с другой. Но именно к весне 1927 года, когда полностью определились тактические установки Кутепова и его эмиссаров, поимка его становилась насущной задачей для органов ГПУ. Недаром Якушев в декабре 1926 выдвинул идею посещения Кутеповым Москвы с целью улаживания разногласий в руководстве «Треста». Это был знакомый сценарий: именно так в 1924 году был завлечен в сети Савинков. Активность «оппозиции», то есть Стауница и Захарченко-Шульц, являлась в таких планах ГПУ сильным козырем.
О том, до какой степени шаткой является общепринятая версия об «исчерпанности» функций «Треста» к февралю 1927 года, опирающаяся на вышеприведенную цитату из Менжинского, можно судить по тому, что в западных работах, вышедших до появления книги Льва Никулина, встречались утверждения о том, будто «Трест» изжил себя даже еще раньше. Так, автор вышедшей в 1960 году монографии о «Тресте» Джеффри Бэйли решение о сворачивании операции «Трест» возводит уже к маю 1926 года, к военному перевороту маршала Пилсудского в Польше. Он ссылается при этом также на заявление «евразийского» крыла об отходе от «Треста» в июне 1926 года[199]. Но аргументация Бэйли неубедительна. Во-первых, «уход» евразийцев — хорошо просчитанная акция, не имевшая никакого отношения к «Тресту» как таковому и к его судьбе. Она просто отражала статус евразийства внутри эмигрантской общественной жизни. Практически все фланги эмигрантского политического спектра подвергли евразийцев остракизму. В частности, евразийцы были резко осуждены Врангелем, обеспокоенным стремительным ростом влияния их идеологии на молодых офицеров Белой армии. Разрыв евразийцев со «старшим поколением» развязывал «Тресту» руки для политического маневрирования в эмигрантской среде. Но если, с другой стороны, Бэйли прав и решение о закрытии «Треста» действительно было принято уже в мае 1926 года, то к чему нужна была вся деятельность организации на протяжении второй половины 1926 года? Для обоснования своей версии Дж. Бэйли ссылается и на иной факт. По возвращении Пилсудского к власти в результате майского переворота 1926 года он выразил неудовольствие по поводу того, что польская военная разведка чересчур доверяла информации, поступавшей по каналам «Треста». По его настоянию Генштаб запросил у руководителя «Треста» новейший мобилизационный план, разработанный на случай новой польско-советской войны. Якушев, наотрез отказавшийся от этого задания ссылкой на отсутствие контактов с соответствующим отделом штаба Красной армии, в конце концов затребовал огромную сумму в 10 000 долларов, которая и была ему обещана. Но мобилизационный план, который он представил спустя несколько месяцев, подтвердил худшие ожидания маршала Пилсудского: по его оценке, документ оказался чистой «уткой». Пилсудский тогда якобы отдал распоряжение о прекращении сношений польской разведки с «Трестом»[200].
В освещении истории «Треста» Дж. Бэйли занимает ярко выраженную «полоноцентристскую» позицию. Она четче всего выявилась в статьях бывшего полковника польской армии, начальника русской секции Второго отдела Генштаба Ежи Незбржицкого (Jerzy Niezbrzycki), после Второй мировой войны поселившегося в США и выступавшего в польской и русской эмигрантской прессе под псевдонимом Ричард Врага[201]. В богатой литературе о «Тресте» он был первым, кто пролил свет на роль, которую в деятельности «Треста» сыграли дезинформационные контакты с западными разведками. И все же значение для «Треста» контрразведывательной дезинформационной работы оказалось в этих исследованиях сильно преувеличенным за счет провокаторской деятельности, направленной против эмиграции. Преувеличением было в них и утверждение об особой прозорливости польских инстанций по отношению к МОЦР. Говорить о том, что МОЦР была обречена на смерть потому, что польская разведка уже в 1925 году стала испытывать сомнения в достоверности идущих от «Треста» сведений (как это делает Р. Врага), бессмысленно, так как, с одной стороны, в конце 1925 года — уже после загадочной истории с С. Г. Рейли — польский Генштаб высказал высокую оценку заслуг организации, наградив ведущих «трестовиков» (включая Якушева и Стауница) ценным именным оружием, а с другой, тесное сотрудничество поляков с «Трестом» продолжалось вплоть до разоблачения организации бежавшим на Запад Опперпутом.
Вопреки утверждениям о том, что «Трест» был обречен на смерть весной 1927 года и побег Опперпута лишь «ускорил»[202] ее неизбежное — в силу распоряжения главы ОГПУ Менжинского или в силу проницательности польской разведки — наступление, мы полагаем, что конец «Треста» произошел именно из-за предательства Опперпута.
Трудно судить, какое место здесь имели чисто идейные мотивы. Сотрудничество с ОГПУ с самого начала было