и вынужденным, и спасительным для Опперпута, и невозможно определить границу между оказанным на него давлением и добровольно избранной, тщательно продуманной тактикой. Собственно, это и составляет наибольший психологический интерес во всей истории «Треста». Наряду с инстинктом самосохранения, Опперпутом двигало с 1921— 22 года и признание мощи новой власти, даже восхищение этой мощью. Он готов был оставаться лояльным постольку, поскольку у него не возникало сомнений в том, что чекисты одерживают верх над своими противниками, и поскольку в этой схватке ему была доверена ответственная, эффектная роль. Между тем на протяжении 1925–1926 годов он все более убеждался в том, что руководство предпочло бы видеть в нем простую пешку в многоплановой игре с белогвардейской эмиграцией и только по необходимости мирится с дополнительными прерогативами, выпавшими на его долю. Наделение Стауница новыми функциями в «Тресте» в результате формирования там «оппозиции» и то обстоятельство, что ныне он оказывался в непосредственном диалоге с Кутеповым, приводило его к осознанию неадекватности (не говоря уже об особой рискованности) отводимой ему в операции роли. Чем настоятельнее были просьбы Кутепова о встрече и чем чаще отказы в командировке за границу, тем яснее становился Опперпуту масштаб недоверия к нему со стороны чекистского руководства и тем более устрашающими потенциальные последствия этого. Сближение с М. В. Захарченко-Шульц и другими кутеповцами, прибывшими в СССР и препорученными его опеке, заставило его взглянуть на «белое дело» иначе, чем оно виделось ему во время Гражданской войны или савинковской эпопеи, а обострявшаяся тогда борьба в верхах кремлевского руководства способствовала формированию у него ощущения, что неизбежны крупные перемены во власти[203].
Мартовское совещание 1927 года с Кутеповым в Гельсингфорсе Менжинский рассматривал как испытание «Треста» на прочность. Нет оснований думать, что в глазах начальства «Трест» его не выдержал. Но для Опперпута события, последовавшие за совещанием, обнажили всю остроту трагических коллизий, во власти которых он оказывался. М. В. Захарченко привезла ему с совещания письмо:
Я был слишком огорчен, — писал Кутепов, — и странно поражен тем, что среди приехавших не оказалось Вас. Ваши верхи почему-то решили иначе. Я в восторге от Ваших организационных способностей…[204]
Глава 4СТАУНИЦ СТАНОВИТСЯ ОППЕРПУТОМ
Стауниц очутился в ситуации, когда «сидение на двух стульях», амплуа «двойного агента» становилось далее невозможным. Игра кончалась, и предстояло сделать решающий выбор. До тех пор запрет на выезд за границу и встречи с Кутеповым уберегал Стауница от необходимости принять роковое решение: все оставалось как бы на стадии «разговоров»; сейчас избежать его было бы невозможно. До тех пор никаких боевых вылазок не было; сейчас они должны были начаться. До тех пор Кутепов не добивался, чтобы «оппозиционер» Стауниц действовал втайне от руководства МОЦР; сейчас же это становилось необходимым[205]. До тех пор Стауниц выступал козырем, который должен был обеспечить согласие Кутепова на прибытие в Россию; сейчас целью Опперпута было во что бы то ни стало такую поездку предотвратить. И здесь огромным потрясением для Стауница стало внезапно пришедшее к нему озарение, что Якушев, его бывший сокамерник, убежденный монархист и руководитель той самой организации, для слежки за которой Стауниц был рекрутирован, был, как и он сам, секретным сотрудником, орудием ГПУ, агентом-провокатором[206] и что МОЦР — оказалась сплошной мистификацией. Вся пятилетняя работа Стауница оборачивалась, с одной стороны, блефом, а с другой — кровавыми драмами, одной из которых было дело Рейли. Опперпуту вдруг уяснилось то, до какой степени «чужим» для чекистов он оставался, все время полагая, что они не сомневались в его лояльности. Томительные предчувствия и сигналы, что вероятна реорганизация в МОЦР, ведущая к ликвидации «оппозиции» с неизвестным исходом лично для него и для М. В. Захарченко, побуждали к молниеносным шагам. Бегство за границу предстало единственным выходом из грозящего тупика.
Побег был хорошо продуман и искусно запланирован. Л. В. Никулин[207] и С. М. Голубев[208] приводят не вполне совпадающие версии отъезда Г. Н. Радковича, явившегося прелюдией к побегу Опперпута и Захарченко. В обоих отчетах упоминается его пьяный дебош с последующим приводом в милицию, напугавшим Захарченко и побудившим ее настаивать на немедленном отъезде мужа за границу[209]. Между тем во всей истории отбытия Радковича прослеживается решимость заговорщиков провести чекистов. В то время как последним было объявлено, что «Гога» едет через Ленинград и финское «окно», Радкович на самом деле пересек польскую границу, и сделал это не один, а с двумя кутеповскими агентами, Каринским и Шориным[210], за несколько месяцев до того, осенью 1926 года, перешедшими вместе с Захарченко в СССР для подготовки вооруженного выступления. Телеграмма Захарченко-Шульц из Ленинграда об исчезновении Радковича, направленная Опперпуту, была таким же обманным маневром с целью усыпить бдительность филеров и получить разрешение на выезд Опперпута в Ленинград для помощи ей в розысках следов якобы исчезнувшего мужа. В ночь на 13 апреля Захарченко и Опперпут перешли финскую границу, перехитрив ответственного за это «окно» Дорожинского («Антона Антоновича» в книге Шульгина).
Это было первое у Опперпута[211] пересечение советской границы с момента его ареста в мае 1921 года. Перед отъездом в Ленинград
Опперпут оставил дома записку, предупреждавшую жену, что она вскоре может услышать о нем как о международном авантюристе. В Ленинграде на конспиративной квартире чекистов ждало другое его письмо, где он сообщал о том, что навсегда покидает СССР и требовал 125 тысяч рублей за сохранение тайн ГПУ за рубежом[212]. Ознакомившись с этим письмом, Кияковский сказал: «Конец “Тресту”»; точно такую же фразу произнес и А. X. Артузов, когда письмо показали ему[213].
Опперпут уводил с собой, спасая от ареста, эмиссаров, перед которыми поставлена была задача собирать сведения для подготовки переворота в стране. Он и уходящие с ним товарищи взаимно прикрывали друг друга, служа гарантией доставки на Запад подлежащих разоблачению тайн, подтверждением их достоверности. Бежавшие с ним спутники сами не смогли бы осветить и малой части той картины, которую содержала его исповедь. Но и он понимал, что, не будь надежного сопровождения, у него не было бы возможности донести свою информацию до Кутепова и других намеченных адресатов.
Увести с собой Опперпуту удалось не всех. В кутеповскую ячейку, заброшенную в СССР осенью 1926 года, помимо Каринского и Шорина, теперь бежавших в Польшу вместе с Радковичем, входил и генерал Сусалин. «Трест» в лице Якушева санкционировал их прибытие, несмотря на то что планы подрывных действий, намечавшихся Кутеповым и Захарченко-Шульц, объявлены были руководством организации несвоевременными[214]. Три засланных эмиссара должны были, по мысли М. Захарченко, все меньше доверявшей Якушеву, установить канал коммуникации с Кутеповым, параллельный и независимый от линий «Треста»[215]. Появление новой ячейки сильно беспокоило чекистов, и они поспешили обезвредить группу, арестовав главу ее, генерала И. М. Сусалина[216]. Когда М. В. Захарченко, через «Трест», сделала запрос по поводу его внезапного исчезновения, ей было сказано, что Сусалин был опознан на улице каким-то болгарским коммунистом, по доносу которого ГПУ задержало и расстреляло белого генерала столь быстро, что вмешаться и выручить его оказалось невозможно[217].
Первоначально Опперпут был склонен ограничить свои разоблачения закулисными переговорами и избегнуть шума в прессе. По переходе границы он позвонил из Финляндии Якушеву, перечислив свои условия «молчания». Приняты они не были. ГПУ решило нанести контрудар, развернув упреждающую кампанию дезинформации. Помимо телеграмм, Кутепову было направлено письмо за подписью Волкова (Н. М. Потапова), с которым за две недели до того они встретились на военном совещании в Гельсингфорсе. Письмо это доставлено было Ю. А. Артамонову — резиденту Кутепова и представителю «Треста» в Варшаве. При поддержке польского Генштаба и на правах дипкурьера помощник Артамонова С. Л. Войцеховский был снаряжен с этим письмом в Париж, где 24 апреля передал его адресату. Позднее он дважды опубликовал письмо Потапова по сохранившейся у него копии. Приводим целиком его текст по книжной публикации:
Письмо Потапова ген. А. П. Кутепову
16. IV. 1927
Дорогой Александр Павлович,
сообщаю Тебе подробности наших печальных событий.
3-го апреля один из сослуживцев Александра Оттовича Упелинца по Красной Армии в Гомеле в 1920 г., Махнов, недавно вовлеченный в одно из наших предприятий, опознал в нашем Касаткине известного провокатора Опперпута — правда, указав, что Опперпут в 1920 году не носил бороды. Об Опперпуте нет надобности распространяться — его имя упоминается в известной Красной Книге ВЧК.
Ты должен понять, как нас ошеломила невероятность подобного предположения, и не будешь нас очень ругать за те глупости, которые мы наделали и которым, строго говоря, нет оправдания при всякой другой обстановке.