Вместо того чтобы немедленно лишить Касаткина возможности действовать, мы стали наводить справки и занялись проверками. Между прочим, и он сам был спрошен о некоторых — на наш взгляд, невинных — вещах, выяснению которых, в целях проверки, мы придавали большое значение. Однако, по-видимому, где-то мы совершили ошибку, вследствие которой он понял, что его подозревают. Дальше, мы не придали достаточного значения его нервному состоянию, в котором он находился последнее время. Мы объяснили его тем раздражением, котор<ое> получил Касаткин в связи с отклонением Правления Треста (центральным комитетом М.О.Р.)[218] его слишком рискованных коммерческих (террористических) операций. Не ожидая такого страшного удара изнутри самого Правления, мы, очевидно, недостаточно спокойно взялись за дело и дали повод Касаткину почувствовать, что под ним горит почва. Недостаточно быстрое расследование дало возможность этому негодяю скрыться, весьма хитро предварительно обдумав план побега, и использовать для его осуществления ни в чем не повинных людей.
К несчастью, дело запуталось, благодаря одной — тоже крайне неприятной для нас — случайности. Именно, 5-го апреля племянник (Г. Н. Радкович) — как теперь выяснилось, по поручению Касаткина и без нашего ведома — вел переговоры о продаже своей сварочной мастерской. Угостив покупателя и напившись сам, он попал в милицию, имея на руках некоторые наши счета (документы). На другой день он был выпущен, получив поручение от высокого учреждения оказать содействие по розыску. Вернувшаяся к этому моменту племянница (М. В. Радкович, она же Захарченко-Шульц), возмущенная поступком племянника, предложила ему немедленно покончить собой. В результате обсуждения этого вопроса мы решили, что племянник — вместо того чтобы выполнить требование учреждения — должен немедленно выехать к фермерам (в Финляндию). Ввиду случившегося мы нашли пребывание самой племянницы опасным и предложили ей также временно отправиться к фермерам, назначив для этого специальное окно (перевод за границу) на 12 апреля. 10-го она выехала в Вильну (Петроград), где должна была встретиться с Гогой (Г. Н. Радковичем), но 11-го Касаткин получил от племянницы телеграмму примерно такого содержания: «Зверев не прибыл, волнуюсь, получила очень важное поручение от фермеров, необходимо решение, немедленно приезжайте». Здесь мы совершили главную ошибку. Касаткин, ошеломив нас известием об исчезновении Зверева (Г. Н. Радковича), вызвался ехать в Вильну (Петроград). И мы на это согласились, рассчитывая в его отсутствие проверить подозрение.
13-го жена Касаткина получила от него письмо, в котором он называет себя «международным авантюристом» и сообщает, что через месяц будет в Америке. Одновременно мы получили от Касаткина письмо с сообщением о его бегстве и с наглым шантажным предложением: выслать в трехдневный срок деньги за молчание — из чего видно, что есть некоторая надежда, что он еще не все предал.
Этот тактический промах Касаткина дал нам возможность предпринять кое-какие шаги прежде, чем начались протесты (аресты). Хладнокровию и распорядительности Рабиновича (А. А. Якушева) мы обязаны тем, что кое-как овладели положением. В настоящий момент Рабинович находится, по-видимому, в относительной безопасности — связь с ним имеем. Готовясь скрыться, еще на своей квартире получил звонок по телефону из Гельсингфорса от Касаткина. Касаткин ультимативно требовал денег и грозил раскрытием всего. На другой день он прислал телеграмму с требованием перевести деньги по адресу: Анна Упелинец, Рига, ул. Барона Кришьяна[219].
Уже 13-го и 14-го начались массовые протесты векселей (аресты), как рассказывал бежавший из Вильно (Петрограда) Серов (А. А. Доро-жинский). Участь Денисова (А. А. Лангового) неизвестна. Серов рассказал подробности бегства Касаткина. Сам Серов, привыкший с давних пор исполнять беспрекословно приказания Касаткина и ничего не зная о наших подозрениях, крайне растерялся, видя, как Касаткин — вместо того чтобы только помочь, как он заявил Серову, племяннице (М. В. Радкович) нести ее чемодан, сам ушел к фермерам (в Финляндию). Демидов[220], который вместе с Серовым провожал племянницу, тоже был поражен и только потом сообщил о странной фразе, которую ему, уходя, сказала племянница: «Это делается по категорическому приказанию Бородина (А. П. Кутепова); втайне даже от Серова; что бы ни случилось, не удивляйтесь; приходите, мы примем Вас…»
Неужели Ты дал такое приказание? Что может значить эта странная фраза? В голове не укладывалось первое невероятное предположение, что и она его сообщница. И как иначе объяснить ее вызов по телеграфу Касаткина?[221] Однако, проанализировав все события, мы пришли к единственно возможному выводу, что она является только его жертвой. Очевидно, он сумел уверить племянницу в том, что после разгрома активной оппозиции в Тресте сторонникам ее стала невозможна дальнейшая работа и он решил конспиративно от Правления (центрального комитета М.О.Р.) уехать к тете Саше (А. П. Кутепову) и ей рассказать о линии оппозиции (сторонников немедленного террора). Только при этом предположении становится понятным великодушие Касаткина по отношению к некоторым своим сторонникам (находившимся в Москве кутеповцам), которых он благородно предупредил о «провале» и помог благополучно уехать — хоть на том спасибо! Ясно, что это сделано для того, чтобы сохранить благородный вид перед племянницей, на помощь которой он, очевидно, рассчитывает у фермеров.
Нашу первую телеграмму, которую Ты, вероятно, уже получил, мы послали также через огородников (эстонский генеральный штаб) к фермерам (финляндскому генеральному штабу). Крайне опасаемся, как поступят фермеры и, в особенности, сама племянница с этим сообщением, не имея необходимых доказательств. Ей-то, вероятно, фермеры покажут телеграмму. Находясь под сильным влиянием Касаткина, она — мы боимся — не поверит сообщению и, возможно, предупредит его о наших шагах. Было бы крайне необходимо поскорее повлиять на племянницу, чтобы она прекратила с Опперпутом всякие сношения, если нельзя рассчитывать на ее активное участие в борьбе против него. Из нашей телеграммы Тебе уже известно постановление Правления о нем — необходимо его выполнить.
В настоящий момент еще совершенно невозможно учесть размеров убытков. Однако уже сейчас есть основание полагать, что Опперпут вел очень сложную игру и с конкурентами (коммунистами), и в своих собственных интересах. Он давал конкурентам, видимо, не все, что знал, ибо иначе нельзя объяснить сравнительно ограниченные размеры протестов (арестов). Пока нужно сказать, что окончательно скомпрометированы Главное Правление Треста (центральный комитет М.О.Р.) и привлечена к делу почти вся связь, непосредственно обслуживающая Главное Правление. Все линии торговцев (членов М.О.Р.), к которым Касаткин почти не имел отношения, пока не подверглись никаким ревизиям (репрессиям). Провинциальные отделения почти все предупреждены. Кроме здешних, сведения о протестах (арестах) только в Вильне (Петрограде).
Конечно, нам пришлось поработать по приведению в порядок всех дел наших предприятий. К счастью, кажется, никаких архивов Правления никогда у Касаткина не было. Он мог только записывать. Трудно сейчас говорить о выводах, но, вспоминая и взвешивая всю роль Касаткина в Тресте, совершенно немыслимо объяснить наше существование без предположения, что провокатором применялась в нашем случае какая-то сверх-азефовская тактика. Но не будем себя утешать и подготовимся к возможным дальнейшим событиям. Ближайшее будущее должно все разъяснить.
Горячо обнимаю Тебя.
Твой Волков[222].
Письмо это разрушает теорию, что «Трест» настолько исчерпал себя, что ГПУ еще до побега Опперпута решило с этой организацией разделаться[223]. Наоборот, оно служит неоспоримым доказательством того, что ГПУ пыталось сохранить контакты московских «трестовцев» с заграницей и самим фактом отправки письма, равно как и его содержанием, показывало, что каналы связи не затронуты произошедшим провалом. Целью письма было не только нейтрализовать вред от возможных разоблачений беглеца, но и оградить Якушева и Потапова от подозрений и убедить Кутепова, что они (в отличие от «сверх-Азефа» Опперпута) остаются на своих местах, не выведены из строя и готовы к продолжению деятельности. Обращение к Кутепову было приглашением поддерживать контакты и тем самым избежать нанесения ущерба долгосрочным планам переворота.
Письмо Потапова к Кутепову, несомненно, должно было сохраниться среди бумаг «Треста» в архивах КГБ. Но ни один из авторов, пользовавшихся этим источником, ни словом не обмолвился об этом документе. И можно понять почему: ведь он противоречит легенде о «контролируемом» чекистами конце операции.
Этот документ отражает особенности ситуации в тот момент. Обнаружив, что беглецы его обыграли, ГПУ ввело в действие козырь, которым запаслось с самого начала операции в 1921 года: разоблачение Стауница как Опперпута — при выдвижении обвинения, что провокаторская его деятельность восходит чуть л и не к 1918 году. В соответствии с этой попыткой приурочить «чекистский стаж» Опперпута к возможно более давней дате и в то же время запутать следы и назван заведомо ложный источник — Красная книга ВЧК{\920,1922) вместо брошюры Селянинова-Опперпута, такому приурочению противоречившей. Тень брошена и на Захарченко-Шульц.
При благоприятном, с точки зрения авторов письма, исходе, когда удалось бы склонить Кутепова к принятию их версии происходящего и отвержению позиции провокатора-отщепенца, одним выстрелом были бы достигнуты две цели: 1) дискредитация любых заявлений Опперпута и 2) обезврежение всего «оппозиционного» («активистского») крыла МОЦР при том, что сам по себе механизм «Треста» продолжал функционировать. Заботой о сохранении «Треста» продиктовано и то, что написание письма было поручено Потапову, специалисту в военных вопросах, подвергшихся обсуждению на недавнем совещании в Гельсингфорсе, а не Якушеву, «пассивность» которого стала вызывать нарекания парижан.