вал Опперпут, первый миллион польских марок поступил в распоряжение Союза именно из французской военной миссии. Опперпут давал в высшей степени детальный отчет обо всех перипетиях начального существования организации и финансовых проблемах, встававших перед нею по мере ее бурного роста и присоединения к ней все новых и новых повстанческих сил, включая украинские и белорусские партизанские отряды и демократическое крыло Кубанского казачества.
Следует подчеркнуть, что выдержки из показаний Опперпута, обладая бесспорной фактической обоснованностью и убедительностью, в то же время обнаруживали аналитическую глубину и меткость и были совершенно свободны от каких бы то ни было дешевых клише или поверхностной демагогии. Так, он сообщал: после ратификации Рижского мирного договора стало ясно, что касса второго отдела Военного министерства Польши закрывается для деятельности савинковских организаций и что наметилось охлаждение между Савинковым и руководящими кругами Польши, явившееся причиной его поездки в Париж для организации поддержки там. Эго замечание об охлаждении отношений, вряд ли выглядевшее уместным в плане чисто пропагандистской кампании, свидетельствовало о взвешенно-объективном характере опперпутовского отчета о недавних событиях. Столь же беспристрастно-сдержанный, чисто аналитический характер имели и все другие положения опубликованного протокола его допроса. Его показания сильно отличались от помещенных в этой книге протоколов допросов других арестованных углубленным анализом, сопровождавшим точную констатацию фактов.
Как мы упомянули, первоначально предполагавшееся участие Опперпута в варшавском съезде НСЗРС было предотвращено в ходе массовых арестов участников возглавляемого им Западного областного комитета. Поэтому информация о самом съезде, прошедшем 11–13 июня, в данной брошюре представлена показаниями А. В. Ремезникова (Самарина), арестованного после его возвращения из Варшавы[15]. В своей общей части они подтверждают факты, оглашенные Опперпутом. В частности, Ремезников показал: «Ближайшие задачи Союза Защиты Родины и Свободы следующие: немедленная организация террористических актов по всей России против выдающихся коммунистов и советских работников, и в частности против чрезвычайных комиссий. Савинковым рекомендовалось умерщвлять советских работников отравлением кокаином, морфием, опиумом и т. п.; взрывать железнодорожные мосты, склады с боевыми припасами, портить дороги, поджигать здания коммунистических партий, усилить пропаганду и агитацию главным образом среди красной армии и железнодорожников, расхищать продовольственные склады и раздавать продовольствие населению, составлять секретные запасы для снабжения частей военного восстания, назначенного в конце сентября с. г. Момент восстания во всероссийском масштабе будет указан Центральным Комитетом Союза из Варшавы. Конец сентября назначен потому, что находят удобным использовать момент выполнения продналога»[16]. На допросе 25 июня Опперпут засвидетельствовал получение им от Всероссийского Комитета Защиты Родины и Свободы двух килограммов ядов на предмет отравления перед намеченным восстанием пищи «надежных войсковых частей Красной Армии, баталионов ЧЕКА, частей Особого Назначения и т. д. Документы на провоз были выданы Вторым Отделом Польского Военного Министерства»[17].
Показания Опперпута — наиболее подробные из всех, включенных в это издание, — можно обвинить в излишней откровенности и полноте, но никак не в фальсифицированности или провокационном подлоге. Перед нами перекрасившийся, по-видимому, после ареста оппортунист, ренегат, переметнувшийся на сторону победителя, изменник-перебежчик, но не агент-провокатор, с самого начала исполнявший возложенную на него предательскую роль. Это существенно потому, что версия, будто Опперпут с самого начала был заслан в Варшаву с провокаторскими заданиями как агент ЧК, приведенными фактами и документами никак не подтверждается. Версия эта, кто бы ни был ее сочинителем[18], оказывалась на руку как савинковской организации, так и польским официальным кругам, поскольку позволяла начисто отрицать возведенные против них советской стороной обвинения, указывая на сомнительный или скомпрометированный источник их происхождения. Но если принять утверждение, что Опперпут с зимы 1921 года действовал по инструкциям ЧК, то встает вопрос, зачем надо было его арестовывать, сорвав его появление на съезде, прошедшем 13–16 июня и ознаменовавшем, по словам Д. С. Дюрранта, «кульминацию деятельности Савинкова в Польше»[19], — коль скоро это событие составляло несомненный интерес для советской разведки. Съезд был проведен благодаря инициативе и настоянию Опперпута, который в Комитете — руководящем органе НСЗРС — был единственным представителем с советской территории. Будь он уже в тот момент ставленником органов ЧК, у последних не было бы решительно никаких причин не допускать его участия в таком важном сборище в Варшаве.
Убедительным опровержением версии о провокаторских функциях Опперпута в тот момент служит и новый материал, извлеченный Виталием Шенталинским из архивного дела КГБ, посвященного Западному областному комитету НСЗРС. Не подозревая, кажется, о позднейшей роли Опперпута в «Тресте», В. Шенталинский пишет:
Царский офицер, после революции он служил то белым, то красным, потом переметнулся к Савинкову, но, будучи арестован чекистами, как сказано в деле, «своими показаниями дал ключ к раскрытию и ликвидации всех савинковских организаций в пределах Западного фронта». Помещенный во внутреннюю тюрьму Лубянки, Опперпут 7 июля 1921 года шлет вопль о скорейшем разрешении своей участи — начальнику Особого отдела ВЧК Менжинскому.
Письмо это в то же время — великолепная автохарактеристика, и не только лично его, Опперпута, а целого типа порожденных тем временем авантюристов и профессиональных убийц, темных духов, выпущенных на поверхность революцией и Гражданской войной, людей савинковского образца.
«… Движимый отчаянием, осмеливаюсь обратиться к Вам.
Моя жизнь с 1915 по 1920 год включительно складывалась так, что я вынужден был вести образ жизни, полный самых опасных приключений и острых ощущений. Достаточно сказать, что целый год я провел на турецком театре войны и весь 1919-й — в усмирении различных восстаний против Советской власти, причем не раз пришлось действовать против неприятеля в десять раз более многочисленного. Непрерывная цепь приключений и опасности в конце концов так расшатали мои нервы, что вести спокойный образ жизни я уже не мог. Как закоренелый морфинист не может жить без приемов этого яда, так я не мог жить без острых ощущений или работы, которая истощала бы меня до обессиления. Моей энергии в этих случаях удивлялись все, кому пришлось со мной сталкиваться… Я не буду задерживать Вашего внимания на факте моего падения. Это было стечение массы благоприятных для этого обстоятельств. Но сейчас у меня одно желание: самоотверженной работой на пользу Советской власти загладить свой проступок и проступки тех, мной вовлеченных в заговор, которые не являются врагами Советской власти. Это представилось бы мне возможным сделать, если бы я был отпущен в Варшаву. В месячный срок я сумел бы дать Вам возможность полностью ликвидировать все савинковские организации, польскую разведку, частично французскую разведку и представил бы ряд документов в подлинниках, обрисовывающих истинную политику Польши. Для этого Вам приходится рисковать только потерей одного, уже не опасного для Вас арестанта, ведь возвращение в лагерь врагов Соввласти после моих показаний… мне отрезано навсегда… Что же касается наказания по отношению лично ко мне, то я частично его понесу, ведь я перед отъездом должен буду нанести себе довольно серьезное огнестрельное ранение, чтобы не вызвать в Варшаве сомнений в действительности моего побега и иметь возможность оставаться необходимое для меня время работы там. Ни средств, ни документов я у Вас не прошу. Умоляю только дать мне возможность работать и клянусь Вам тем, что у меня есть дорогого и святого, что Вам, товарищ Менжинский, никогда в своем доверии разочароваться не придется… Если все же этих гарантий недостаточно, я готов взять на себя до моего отъезда выполнение самых опасных рискованных поручений, лишь бы доказать правдивость своих слов. Я уже не раз был на волосок от смерти за Советскую власть и готов пожертвовать собой… Мои нервы требуют сильной реакции. Я терплю невероятные муки и дохожу до отчаяния, когда я готов разбить голову об стену или перерезать горло стеклом. Я уже дошел до галлюцинаций. Каждый лишний час моего здесь пребывания равносилен самой невероятной пытке. Еще раз умоляю решить мою судьбу скорее.»
И судьба Опперпута была решена: «по обстоятельствам дела» его освободили из-под стражи и использовали — в каких именно целях, дело умалчивает. За границу Опперпута отпустить не рискнули, но идею его взяли на вооружение: к Савинкову будет послан свой, более хладнокровный и надежный человек[20].
Понятно, что, будь Опперпут провокатором, внедренным ВЧК в ряды савинковской организации, а не контрреволюционером, по доброй воле примкнувшим к ней, тон и содержание письма были бы совершенно иными. В любом случае автор письма не рискнул бы в качестве оправдательного момента ссылаться на свой авантюризм, а напротив, всячески акцентировал бы идейные мотивы своих поступков. Но, даже говоря о своем участии в карательной деятельности Красной армии против партизан, Опперпут считает необходимым в письме к Менжинскому отметить личное бесстрашие, а не политическую лояльность. И это не случайно. Спустя несколько лет, возвращаясь в своих записках к тому же моменту своей биографии — участию в подавлении повстанческого движения, — Опперпут раскрыл такие стороны своего поведения, которые никак о большевистской принципиальности и классовой зрелости свидетельствовать не могли: