Тот же Штауниц выдал в 1921 г. Савинковскую организацию. Его показания имели решающее значение в деле Савинкова. Тогда он выступал под фамилией Оперпут и вместе с Гнилорыбовым выступал как главный свидетель во время слушания дела «Союза зашиты родины».
Ранее Штауниц входил в так называемую таганцевскую группу. В ней он был известен под фамилией Савельев. Штауниц был виновником провала группы.
В монархической организации, которая была раскрыта в минувшем апреле, Штауниц играл видную роль. Он входил в ее центральный орган и вел от ее имени переговоры с зарубежными организациями. Передают, что он был вхож в парижские салоны николаевцев. В то же время он поддерживал тесную связь с представителями генерального штаба ряда государств. Совсем недавно он вел переговоры с штабом одной страны о доставке в Россию оружия для готовящегося восстания.
По доносам Штауниц в последнее время были произведены аресты в Москве, Петербурге, Киеве, Харькове и других городах. В Петербурге расстреляно без суда 16 человек, отказавшихся дать показания. Среди расстрелянных — 4 моряка и несколько красных командиров.
Есть указания на то, что фамилия Штауниц фиктивная и что его настоящее имя Упелиныи. В 1918 году Упелиньш — латыш по происхождению — работал в Чека и расстреливал офицеров в Петербурге и Кронштадте.
Почему Штауниц бежал из СССР, остается загадкой. Возможно, что он сделал это не для того, чтобы скрыться от советских преследований, а с целью какой-нибудь новой провокации[251].
Нетрудно заметить, что рижская заметка имеет много общего с парижской, включая куски, дословно повторяющие друг друга. Однако, в отличие от перепечаток в других газетах русского Зарубежья, здесь никакой ссылки на газету Милюкова не сделано. Это заставляет полагать, что оба текста, и парижский (присланный из Риги), и тот, что помещен в Сегодня, восходят на равных, так сказать, правах к одному и тому же информатору. Тем интереснее отличия между ними. В Сегодня герой заметки предстает в еще более инфернальном виде, чем в Последних Новостях. Там он — преимущественно «предатель», своими показаниями на следствии и суде очернивший близких соратников по борьбе. Здесь он — «Азеф», «провокатор». В обоих случаях речь идет об участии протагониста в савинковском и таганцевском процессах, но в Сегодня акцентирована его поистине роковая роль: в савинковском деле «его показания имели решающее значение», в таганцевском он «виновник провала группы». И там, и здесь волна арестов и расстрелов, прокатившаяся после его бегства в Финляндию, приписана его дьявольской деятельности. И там, и здесь — как бы подхватывая намек, вкравшийся в письмо Потапова к Кутепову, — введено указание на работу Опперпута в Чека и участие в расстрелах в Петрограде и Кронштадте. Употребляемая в обоих случаях форма имени Штауниц носит, по-видимому, «маскировочный» характер, заставляя думать, что информация восходит к какому-то иностранному источнику, откуда написание Staunitz получило «гиперкорректную» огласовку Штауниц вместо действительного «Стауниц». Но «германизированный» вариант предположительно настоящего имени в Последних Новостях (Упелинц)[252] исправлен в Сегодня на нечто более близкое к «латышизи-рованному» — Упелиньш. И, конечно, самое важное и поразительное новшество в заметке в рижской газете — намек, что побег Оп-перпута совершен вовсе не с целью избежания преследований или обнародования разоблачений, а предвещает новую большую провокацию.
Оба варианта этой заметки — и рижский, и парижский — уже привлекли интерес первых исследователей «Треста». Но брали их до сих пор порознь, не сличая друг с другом. Н. Н. Чебышев перепечатал полностью рижский вариант[253]. С. Л. Войцеховский же сосредоточил все внимание на парижском тексте[254]. Сообщение в Последних Новостях 5 мая 1927 года он назвал «странным», объяснив эту характеристику следующим образом:
При всей своей осведомленности о подробностях «провала» монархической организации («многочисленные аресты… 16 человек без суда… 4 моряка и несколько красных командиров…») рижский корреспондент «Последних Новостей» оказался странно не осведомленным о других обстоятельствах дела. Опперпуту он приписал связь с эмиграцией, которая, как известно, поддерживалась А. А. Якушевым и т. п.[255].
В его сообщении существенно то, что оно — из несоветского источника — подтверждало московскую версию удара Г.П.У. по монархической тайной организации, многочисленных арестов и т. д. Дальнейшее развитие дела дает право предположить, что автор заметки в парижской газете был введен в заблуждение сознательной советской дезинформацией[256].
Признание Войцеховским статьи как в основе своей сфабрикованной в ГПУ согласуется с показаниями новейших историков:
Для компрометации перебежчика в зарубежной печати через возможности ОГПУ удалось опубликовать ряд статей, в которых ставилась под сомнение искренность поступка Опперпута. В них, в частности, высказывались предположения, что его бегство специально организовано советской контрразведкой для дискредитации монархического подполья в СССР. Это очень запутало и без того сложную и противоречивую ситуацию[257].
Если принять, что оба варианта были действительно общего, «рижского» происхождения, то чем объяснить, что рижское Сегодня уступило Последним Новостям «первенство» в публикации? Заметка была для газеты Милюкова сильным оружием в борьбе с «монархическим лагерем» в целом, как теперь оказывалось, насквозь изъеденным язвой провокации, и с П. Б. Струве в частности, уклонявшимся в Возрождении от обсуждения тайной деятельности этого лагеря в СССР. Но как объяснить индивидуальные различия двух вариантов заметки? Был ли «прототекст» ближе к публикации в Сегодня и по каким-то причинам смягчен в Париже — или (что кажется более вероятным), наоборот, подвергся усилению «демонических» нот при помещении в рижской газете? Почему именно в Сегодня проявилась тенденция к сгущению «инфернальных» черт в Опперпуте и кому именно это было так необходимо? Нам кажется, что пусть неполный и гипотетический, но ответ на эти вопросы нащупать можно.
В редакции Сегодня действительно был человек, который к сенсационному сообщению о внезапном появлении Опперпута бесстрастно отнестись не мог. Это молодой журналист А. К. Рудин, бывший адъютант В. В. Савинкова, высланный вместе со всей группой близких к Борису Савинкову лиц в октябре 1921 года. В Праге, став студентом, он отошел от савинковского кружка и (по-видимому, через группу «Крестьянская Россия») вошел в другую политическую организацию — милюковское Республиканско-демократическое объединение, сохранив при этом большую личную привязанность и уважение к основателю Народного Союза Защиты Родины и Свободы. В 1924 году он перебрался в Ригу и стал работать в местной русской печати. К первой годовщине гибели Савинкова А. К. Рудин написал и под псевдонимом А. Карин опубликовал в газете Сегодня необычайно теплую мемуарную статью о нем, в которой преобладала восторженная оценка человеческих качеств вождя. Вот как, например, описывался период расцвета антисоветской деятельности Савинкова:
Маленькая комната на 4-ом этаже Брюлевского Отеля в Варшаве. В ней с трудом помещаются четыре человека. Половину комнаты занимает кровать, другую диван со столом. Над ним портрет Пилсудского — подарок «Начальника Панства» давнишнему другу и соратнику в революционной борьбе. Здесь «жил и работал» в 1920—21 году Б. В. Савинков, здесь с 9 часов утра до позднего вечера принимал он посетителей от сановных представителей иностранных государств, высших государственных деятелей до рядового добровольца и только что перешедшего границу беженца включительно. Здесь происходили совещания по важнейшим вопросам, касавшимся тысяч людей, решались секретнейшие вопросы военно-революционной деятельности, задумывались рискованнейшие планы.
Б. В. Савинков — в центре кипучей политической деятельности. Его штаб связан с Россией, он получает самую свежую информацию, в курсе всех событий. Отсюда громит он эмигрантский Париж, погрязший в «словесной жвачке», отсюда сносится с начальниками «партизанских» отрядов, разбросанных в болотах и лесах Западной России, связывается с контр-революционной организацией.
Эмиграция его ненавидит — он это знает. Но знает он также, что в сидящих за проволокой интернированных частях сотни людей, храбрых, до самопожертвования, готовых по одному его зову отправиться на верную смерть, выполнить опаснейшее поручение. Они шлют ему десятки писем, толпятся в его приемной, нелегально уходят в Россию. За редким исключением погибают, «проваливаются».
Какой-то несчастный рок тяготел над всеми его начинаниями[258].
Наряду с рассказом о драматических обстоятельствах выдворения савинковцев из Польши в конце октября 1921 года и, в частности, о неожиданном прибытии вождя на аэроплане в Варшаву в момент тягостного политического тупика автор давал краткий обзор самого последнего периода жизни Савинкова, воздержавшись от какого бы то ни было осуждения поведения его на московском процессе и подчеркивая, вместо этого, общий трагизм ситуации, в которой тот оказался. После злополучной поездки Савинкова в СССР летом 1924 года столь сочувственный разговор об «изменнике» дела антисоветской борьбы был немыслим в эмигрантской прессе и выглядел вызовом всей эмигрантской общественности. Единственный упрек, предъявленный Савинкову в статье, сводилс