«бывший (агент ГПУ)». Оно указывает на несогласие Струве с трактовкой, данной побегу Опперпута в польском Генштабе.
К этому времени Опперпут уже больше месяца провел в работе над письменными показаниями, часть из которых предполагалась им для обнародования, а другая адресовалась Кутепову и членам его боевой организации. По копиям, хранящимся в собрании Гуверовского института[282] , и выдержкам, опубликованным в газете Сегодня,[283]мы можем теперь оценить их содержание. В записках подробно освещаются возникновение «Треста» и роль в нем Артузова, Лангового, Стырне, Романа Бирка и др., упоминаются видные чекисты Агранов, Сосновский, Кияковский, рассказывается о попытках завербовать эстонского посланника Адо Бирка в сексоты и о расстреле Сиднея Рейли. Общий вывод Опперпута полон пессимизма и содержит аллюзию на Польшу: «Трест свое назначение выполнил блестяще и к настоящему моменту его реномэ настолько высоко, что мои выступления с неопровержимыми данными в руках не в состоянии поколебать веру в него целого ряда иностранных штабов, и выйди я в другую страну, я бы сейчас сидел в тюрьме, а процветание Треста продолжалось по-прежнему». Анализ записок приводит к выводу о достоверности и точности Опперпута, в свою очередь свидетельствующих об искренности его перехода на сторону эмиграции. Упрек, что в них содержится мало действительно нового[284], несостоятелен, если мы сравним их, с одной стороны, с тогдашним уровнем осведомленности на Западе о советских органах безопасности и — с другой — с кругом сведений, который был доступен Опперпуту в его амплуа секретного сотрудника в «Тресте»[285].
В показаниях идет речь об организационной структуре ОГПУ, его отделах и их руководителях, его местных отделениях; об охране советских сановников; о секретной агентуре и системе допросов (упоминаются пытки водой и электричеством, допросы Рейли и брата Опперпута, входившего в НСЗРС); приводится список секретных сотрудников ГПУ, известных автору. При общей трезвой оценке перспектив антибольшевистского сопротивления и при понимании, что ни на какую помощь внутри СССР, вследствие отсутствия активности населения, надеяться не приходится, Опперпут указывает пути наиболее эффективного использования диверсионных средств в борьбе, предложив конкретные практические рекомендации. В некоторых исследованиях эти рекомендации (в частности, по применению бактериологического оружия) были истолкованы как маниакальная кровожадность, имеющая чисто провокационную природу и подтверждающая подозрение, что Опперпут и после побега вел двойную игру, исполняя задания ОГПУ. На самом деле у Опперпута не было необходимости цинически подстрекать своих собеседников к террору — ведь еще до его побега они вынашивали террористический акт в Большом театре, употребление ядов и газов и т. п. Рекомендации его составлялись в ответ на «наводящие» вопросы и предположения кутеповского центра. Можно, однако, утверждать, что в этих рекомендациях присутствуют те же черты, которые проявлялись и на более ранних этапах его биографии: склонность к прожектерству, гигантомания, чрезмерная амбициозность. При этом в отличие от лучезарной картины близкого переворота, нарисованной в Трех столицах Шульгина, и даже в противоречие с ожиданиями Кутепова, что «террор произведет детонацию», Опперпут не пытался мотивировать борьбу никакими соблазнительными перспективами. Это позднее дало повод некоторым историкам выдвинуть обвинение, что данная Опперпутом пессимистическая в целом оценка шансов на успех в борьбе с ГПУ была на руку советским органам, в чем также выразилась провокаторская цель, с которой он был якобы заброшен на Запад[286]. Этот довод, конечно, никакой критики не выдерживает; он опровергается тем фактом, что, не питая никаких иллюзий относительно шансов на успех, Опперпут не только принял участие в инструктаже членов двух боевых групп, намеченных к отправке в СССР в июне, но и сам вошел в одну из них. Он составил план диверсионных действий со списком объектов в Москве и Ленинграде, которые были признаны наиболее целесообразными мишенями с точки зрения их уязвимости и политического эффекта нападения на них.
Разоблачения Опперпута, анонсированные им самим в письме в газете Сегодня, — в печати тогда, однако, так и не появились. Две газеты — рижское Сегодня и парижское Возрождение — выразили в них заинтересованность. Но непредвиденные факторы стали препятствием для публикации. Внутренняя цензура заставляла газеты воздерживаться от всего, что в той неустойчивой ситуации могло быть превратно истолковано или воспринято как сознательная клевета. Обличения Опперпута затрагивали не только лиц «по ту сторону» границы, но и учреждения и граждан западных стран; при этом не всегда у него в руках были достаточно сильные доказательства. Так, например, разоблачение им курьера эстонской миссии в Москве Романа Бирка как советского агента не смогло по иску последнего в эстонском суде получить документального подтверждения; газетам, повторившим за Опперпутом это обвинение, было предписано поместить опровержение. Ныне, однако, окончательно установлено, что он был одной из ключевых фигур советской разведки[287]. В результате шансы увидеть свои разоблачения в печати были у Опперпута не велики. Но рукопись, посланная им Кутепову в Париж, циркулировала в узком кругу посвященных лиц, и некоторые факты, содержавшиеся в ней, стали в течение лета предметом расплывчатых намеков и слухов.
Решение вернуться в СССР для совершения террористических актов, конечно, не могло быть ни первоначальным импульсом, ни исподволь выношенным намерением Опперпута, когда он вместе с М. В. Захарченко и другими кутеповцами бежал из Москвы. Слишком велики были риск и труд, сопряженные с побегом, чтобы допускать возможность обратной «прогулки» спустя несколько недель. Но прием, оказанный беглецам на Западе как тайными службами, так и эмигрантской прессой, практически не оставлял для них никакой альтернативы. Правда о «легенде» ГПУ оказалась никому, за исключением Кутепова, не нужна; хуже того — она навлекала подозрения в том, что является фабрикацией того самого учреждения, которое Опперпут решил разоблачить. На Западе Опперпут оказался «не у дел».
Поход в СССР выглядел единственной возможностью и для М. В. Захарченко-Шульц, потрясенной открывшейся ей истиной, что в течение четырех лет она была слепой марионеткой и инструментом дьявольской игры тех самых сил, борьбе с которыми была готова пожертвовать своей жизнью. Жажда мести сделала ее почти невменяемой, и никто не силах был удержать ее от возвращения в Россию. Так в те дни сообщал Кутепов вдове Рейли Пепите Бобадилья.
Но активизация боевых планов, обсуждавшихся на протяжении долгих месяцев и предполагавших засылку добровольцев на советскую территорию, являлась крайней необходимостью и для самого Кутепова, вынужденного оправдывать свою работу, проводившуюся с 1923 года без сколько-нибудь заметных результатов. Атаки на взятый им курс шли не только со стороны органов левой, демократической печати — Последних Новостей или Дней, представлявших сравнительно узкий сектор эмигрантской общественности, но и — за кулисами — со стороны генерала Врангеля и его окружения. Кутепову угрожало полное прекращение финансирования его военной деятельности, и он стал уже подыскивать для себя место в столярной мастерской[288], подобно тому как за год до этого пришлось переключиться на гражданскую профессию генералу Врангелю. Вместе с тем международная политическая атмосфера резко накалялась в связи с конфликтом между английским и советским правительствами, выразившемся, в частности, в обыске в помещении Аркоса, в аннулировании в мае 1927 года торгового договора и разрыве дипломатических отношений между Англией и советской Россией. Складывалась ситуация, когда вероятность военного похода против СССР, с таким нетерпением ожидавшегося эмигрантскими массами, казалась очень большой, а падение советской власти — совсем близким. В своих воспоминаниях С. Л. Войцеховский передает содержание своей беседы с Кутеповым в Париже 24–25 апреля 1927 года:
Кутепов рассказал мне в Париже, что во время финлядского свидания представители Треста усиленно расспрашивали его об Англии и об ее отношении к советской власти в России. Возникшее тогда в Великобритании антисоветское настроение их, очевидно, беспокоило. Они прямо спросили Кутепова, считает ли он англо-советскую войну неизбежной. Он ответил утвердительно.
Значительно позже один из первых невозвращенцев — бывший сотрудник центрального комитета советской коммунистической партии Бажанов — сообщил, что в марте 1927 года политбюро получило «по линии О.Г.П.У.» предупреждение о неизбежности войны с Англией[289].
В свете этих ожиданий уточненные с учетом экспертизы Опперпу-та проекты боевой работы открывали перед Кутеповым новые перспективы.
Согласно материалам судебного процесса, прошедшего в Ленинграде осенью, к концу марта 1927 года, когда М. В. Захарченко-Шульц прибыла на военно-техническое совещание в Финляндию, там сорганизовалась группа молодых лиц, в большинстве своем бывших офицеров, образовавших ядро боевой организации. В эту группу, готовившуюся к переброске на советскую территорию, вошли С. В. Соловьев, В. А. Ларионов, Д. С. Мономахов, Вл. Баста-мов, М. Н. Коренев, А. Б. Болмасов (Балмасов), А. А. Сольский и Ю. Петерс (Н. Н. Вознесенский). Оружие для группы добыла М. В. Захарченко-Шульц, пользуясь своими связями с финляндской разведкой. Непосредственное содействие оказывал капитан Розенстрем, начальник разведывательного отдела II финской дивизии. В брошюре, составленной по материалам суда, сообщались детали мартовской встречи в Териоках: