«Совещание» это принимает ряд важных решений, намечает «линию».
Из показаний подсудимых устанавливаются следующие три момента в тактике николаевцев, установленные этим совещанием: 1) так как в ближайшее время предстоит военное выступление держав против СССР (имелся в виду англо-советский разрыв и следующая за ним война антисоветского блока), все монархисты должны принять участие в нем, для чего немедленно организовать активные группы, которые могли бы влиться в армии противников СССР и создать там, может быть, самостоятельные единицы; 2) к моменту выступления держав должно быть приурочено восстание во всех крупных городах Союза, в котором активные монархисты должны принять участие, для чего необходимо перебираться на территорию советских республик с целью организации таких восстаний, и 3) необходимо приступить к активному террору против представителей советской власти, создавая боевые группы для переброски их внутрь страны.
Таким образом, дело ставится на «широкие рельсы», строются радужные планы, намечаются перспективы, создаются организации — все в надежде на скорую войну и на могучую поддержку Англии.
А по окончании совещания М. В. Захарченко-Шульц организует «смотр» боевых сил[290].
По всей видимости, это было то самое совещание, на которое, наряду с М. В. Захарченко, были делегированы со стороны «Треста» Потапов и Зиновьев вместо Касаткина-Стауница. Во время того визита в Финляндию Кутепов произнес перед боевиками слова: «Как только иностранцы увидят наши успехи, то, несомненно, предложения о помощи посыплются со всех сторон». Кичкасов по этому поводу замечает:
Идея о том, что террористические акты нужны для того, чтобы показать, что что-то делается, чтобы «посыпались деньги», не была новой; она проходит красной нитью через всю работу белогвардейских организаций — как шпионскую, так и террористическую. Она показывает, с одной стороны, что «что-то» делать нужно было для того, чтобы получить средства к существованию, к поддержанию организаций; она показывает, с другой стороны, как толкала международная буржуазия русскую эмиграцию на подобного рода деятельность, как она поддерживала всякое антисоветское движение, как она стимулировала это движение денежными подачками, целиком подчиняя своим целям[291].
В первую партию агентов Кутепова, намеченную в мае для отправки через границу, должны были войти, наряду с Опперпутом и Захарченко, Ларионов, Соловьев, Мономахов, Петерс, Сольский и Болмасов. Однако «в последний момент Сольский и Болмасов от экспедиции были отставлены по чисто техническим причинам, так как проводники капитана Розенстрема указывали на рискованность переброски большой партией»[292]. В неопубликованных «Записках» Опперпута, предназначенных для Кутепова и содержащих план диверсионной работы и адреса советских учреждений, которые следовало бы подвергнуть нападению, содержится и список ушедших или готовящихся к отправке людей (включая М. В. Захарченко и Г. Н. Радковича) с их конспиративными кличками:
Ринг <Опперпут>— Грачев Петр — Валин Карл
Шульц М. — Диков Андрей — Becker Olga
Сольский — Сомов Александр
Ларионов — Викторов Федор — Вреде Федор
Мономахов — Лихачев Димитрий — Линбек
Соловьев — Ломов Сергей — Левашев
Готовящиеся к отправке (проверьте с Жуковым <Г. Шульцем>)
Каринский — Тарасов Антон — Тверин
Андреев — Алексеев Кирилл — Асеев
Шульц Г. — Жуков Иван — Беккер Иван[293].
После перехода границы группа разделилась на две тройки: Опперпут, Захарченко и Петерс отправились в Москву, а Ларионов, Мономахов и Соловьев в Ленинград.
Опперпут был единственным из шести, кто хорошо знал избранные в качестве возможных целей объекты и, будучи в течение ряда лет вхож в эти здания, был знаком с их внутренним распорядком, системой проверки безопасности при входе, расположением комнат и т. д. Но если даже пересечение границы 13 апреля представляло собой неимоверный риск и заставило Захарченко-Шульц и Опперпута прибегнуть к многоэтажным хитростям, чтобы обмануть бдительность Лубянки, то сейчас опасности перехода выглядели неизмеримо бблыиими. По иронии судьбы Опперпут был поставлен в ситуацию, когда он возвращался туда, откуда недавно, казалось бы, спасся; к делу, от которого пытался с помощью побега уклониться; к роли, которую ему прежде навязывало ГПУ, а сейчас предписывали обстоятельства. Отдавая себе отчет в том, что это мог быть его последний контакт с родными в Риге, Опперпут писал им из Гельсингфорса перед самой экспедицией:
Через несколько дней я ухожу обратно в Россию. Возможно, что я уже буду убит при переходе границы. Этого я бы не хотел. Дойти до места, сбалансировать свои счеты с ГПУ, бросить первый камень в усохшее болото, сделать первый удар в набатный колокол, а потом, что Бог даст[294].
Ощущение обреченности и сознание жертвы, стоявшие за этим решением, создают соответствующий психологический фон, на котором был составлен посланный Опперпутом Кутепову перед самым походом план широкого применения крайних методов — бактериологических средств — в войне против советской власти[295]. Этот грандиозный план — своеобразное предсмертное «завещание» Опперпута. Он показывает, что смысл рокового решения Опперпута — принять участие в боевой вылазке — не сводился лишь к тому, чтобы предъявить «доказательство искренности»[296]. Следует отметить также, что этот план бактериологической диверсии, составленный Опперпутом, был включен в записку М. В. Захарченко, направленную Кутепову с предложениями о действиях, которые следовало предпринять после ухода первой группы боевиков в советскую Россию[297].
Боевики выступили в поход 31 мая. В дни, когда дружина пробиралась через леса и болота пограничной зоны, судьба всего дела Кутепова решалась на секретном заседании, состоявшемся 2 июня в Шуаньи у великого князя Николая Николаевича, на котором присутствовали только несколько особо доверенных лиц. О вызвавшей совещание ситуации и царившей на нем атмосфере дает впечатление конфиденциальный меморандум генерала Врангеля, в котором, указывая на растущее осознание западными кругами мировой опасности советского коммунизма и на возросший в связи с этим интерес к эмиграции, он писал:
К сожалению, за последнее время особенно ярко обнаружилось отсутствие в Зарубежье национального Центра, способного объединить достаточно широкие национальные круги, представлять в глазах иностранцев национальную Россию. Надежды на Великого Князя <не> оправдались. Он оказался всецело в руках нескольких лиц, отделивших Его непроницаемой стеной от широких кругов. За последние месяцы совершенно прекратилось Его общение даже с теми немногими лицами, которые имели возможность с ним беседовать. Кроме Н. Л. Оболенского, А. С. Лукомского и А. П. Кутепова, Великий Князь не принимает никого. Отсутствие видимой работы доселе объяснялось тем, что самый характер работы исключает возможность внешнего ее проявления, что главная работа ведется внутри России. Несостоятельность этих объяснений сейчас очевидна. Разгром ряда организаций в России и появившиеся на страницах зарубежной русской печати разоблачения известного провокатора Оперпута-Стауница-Касаткина вскрыли в полной мере весь крах трехлетней работы А. П. Кутепова. То, о чем я неоднократно за эти три года говорил и Великому Князю и самому Александру Павловичу, оказалось, к сожалению, правдой. А<лександр> П<авлович> попал всецело в руки советских Азефов, явившись невольным пособником излавливания именем Великого Князя внутри России врагов советской власти. Мало того, как ныне разоблачает сам провокатор Касаткин, иностранный отдел Г.П.У. оплачивался в значительной мере средствами, передававшимися советским Азефам самим генералом Кутеповым. Таким образом, те жалкие гроши, которые несли русские беженцы на национальную работу, шли, по существу, на содержание этого органа наших врагов, который эту работу разрушал. <…> За несколько дней до моего отъезда Великий Князь пригласил несколько лиц, желая выяснить их мнение по текущему вопросу. Во время совещания с Ним случился удар. Он захрипел и свалился со стула. Заседание было прервано[298].
Но как обстояло дело с тем, что составило главную задачу Опперпута, когда он бежал в Финляндию в апреле, — разоблачением «Треста» и всей системы провокации ГПУ? Этому была подчинена работа над записками, которую он вел в Гельсингфорсе. Казалось бы, сам по себе сенсационный характер вскрываемых фактов мог обеспечить их широкое обнародование. Письмо Опперпута в редакцию Сегодня, напечатанное 17 мая, обошло ряд эмигрантских газет. Но его более пространные письменные показания, анонсированные в том открытом письме, огласить не удалось. О причинах этого дают некоторое представление позднейшие разъяснения редакции Сегодня. Помещая поздней осенью 1927 года выдержки из записок Опперпута, редакция писала:
Несколько месяцев тому назад мы получили от нашего корреспондента из Гельсингфорса, покойного И. И. Савина, сообщение, что в Финляндию прибыл некий Эдуард Опперпут, бежавший из Сов. России.
Наш корреспондент сообщал, что Опперпут делает необычайно важные разоблачения о деятельности и подвигах Чека, что он прекрасно осведомлен, так как сам был связан с ГПУ. Вместе с тем И. И. Савин передавал, что Опперпут, который попался в сети ГПУ, теперь совершенно искренно кается в своем прошлом и поставил задачей своей жизни борьбу с большевицкой провокацией.