Таким образом, в результате консультации с «компетентными инстанциями», редакция Сегодня быстро пришла к дезавуированию обвинений, высказанных сразу после ознакомления с официальным извещением ОГПУ 5 июля. В этом свете наивной выглядит позднейшая ссылка С. Л. Войцеховского на первоначальную реакцию рижской газеты как на самое авторитетное подтверждение правоты его теории о том, что гибель Опперпута в июне 1927 была просто чекистским вымыслом[342].
Скептическое отношение к официальной версии, столь распространенное в эмигрантской литературе, заставляет в первую очередь задаться вопросом о причинах установления определенной очередности намеченных террористических акций, как она была согласована перед походом кутеповского отряда. И тут ясно, почему взрыву на Лубянке было отдано первенство перед покушением в Ленинграде. Выбор того или иного учреждения должен был быть сделан тройкой Ларионова на месте исходя из наличествующих условий, тогда как диверсия против одного из зданий ГПУ на Лубянке могла априори иметь большую огласку и больший эффект. Из всей группы в шесть человек, перешедших границу 31 мая, Опперпут располагал наиболее основательным знанием этого объекта операции. По расчетам Опперпута, как замечает Т. Гладков, «чудовищной силы взрыв вот-вот должен был до основания разрушить все здание и похоронить под обломками спящих жильцов». Но в реальности все обернулось иначе: «Первая взорвавшаяся шашка разбудила нескольких сотрудников, спавших в ближайшей комнате. Они выбежали в коридор, все мгновенно поняли и, рискуя жизнью, оборвали тлеющие шнуры и обезвредили адскую машину. Опперпут перехитрил сам себя: ни к чему было окружать заряд мелинитовыми шашками, вместо того чтобы помешать обезвреживанию, они помогли его обнаружить»[343].
Можно понять также, почему находившимся в Ленинграде членам группы было рекомендовано дождаться официального оповещения о взрыве на Лубянке или связанного с операцией сигнала. Это должно было не связать руки членам ленинградской тройки, а наоборот, придать их действиям большую эффективность. Отметить это следует потому, что в позднейших писаниях об Опперпуте (заметка в Революционной России в октябре 1927 г., Р. Врага, С. Войцеховский) высказано было убеждение, что такая отсрочка, вкупе с симуляцией диверсии на Лубянке, представляли собой попытку сорвать акцию или обезвредить группу Ларионова. Успех операции, уверяют авторы этих работ, вытекал именно из того факта, что Ларионов пренебрег первоначальной рекомендацией Опперпута или первоначально согласованным решением.
Истолкование провала диверсии на Лубянке как непреложного свидетельства «двойной игры» или фальшивых намерений исполнителя необоснованно. От неудач не застрахован никто. В конце концов, и одна из гранат, брошенных тройкой Ларионова, не взорвалась. И все же с тем, что неудача Опперпута была неслучайной, согласиться можно: бдительность чекистов помогла предотвратить взрыв большой разрушительной силы. Охрана помещения могла быть усилена по сравнению с уровнем, к которому Опперпут привык до своего бегства в Финляндию, и это как раз и могло оказаться для него неожиданностью. Более того — она не могла не быть усилена к тому времени. Вряд ли, конечно, чекисты заподозрили бы, что Оп-перпуту придет в голову самому вернуться в советскую Россию. Но они наверняка получили сигналы о намерении кутеповской дружины в ближайшее время совершить террористические акты в Советском Союзе и, разумеется, о том, что среди намечаемых объектов были здания ГПУ. Разведывательные данные об этих планах должны были поступить не по одному каналу. Недаром Г. Г. Ягода упомянул в своей беседе «встречные сведения, полученные нами из Финляндии», которые раскрыли «личность организаторов очередного белогвардейского покушения»[344].
Для входа в здание Опперпут мог воспользоваться каким-нибудь из прежних служебных пропусков, и, конечно, документ, им предъявленный, и информация, таким образом оказавшаяся в руках охраны, были столь внятной уликой, что ничего не было неестественного ни в том, что покушавшиеся бросились вон из Москвы, ни в том, что направились они в сторону белорусско-польской границы, на территорию, столь хорошо знакомую, как отметил Ягода, и Опперпуту, и Захарченко, ни, наконец, в том, что они, повинуясь требованиям конспирации, разделились. Было бы неоправданным видеть в последнем обстоятельстве доказательство разрыва Опперпута и Захарченко, якобы мгновенно «прозревшей» относительно истинной, «предательской» роли своего партнера. Ведь в конце концов и члены ларионовской группы убегали после взрыва порознь и встретились в назначенном месте лишь перед пересечением границы. Захарченко же с Вознесенским шли вместе парой потому, что район, в который они направились, юному Вознесенскому вовсе не был известен.
К позднейшему показанию невозвращенца-чекиста Г. С. Атабекова восходит формулировка, нередко толкуемая как авторитетное подтверждение «двойной игры» Опперпута в качестве организатора диверсии. Порвав со своим советским прошлым в 1930 году, он сообщил в мемуарах о разговоре, услышанном якобы в 1927 году, о том, что в тройке боевиков, совершивших попытку диверсии, был чекист («наш агент»)[345]. Историки «Треста» отнеслись к этому свидетельству как к вескому доказательству того, что неудавшийся взрыв был провокацией ГПУ[346]. Но, во-первых, сам Атабеков признал, что в апреле 1927 — июне 1928 года его в Москве не было: он провел это время безвыездно в Персии в качестве резидента ОГПУ[347]. А во-вторых, ничего криминального сама по себе эта фраза, каково бы ни было ее происхождение и дата произнесения, не заключает: ведь Опперпут и в самом деле был «наш агент» в том смысле, что в 1922–1927 годах он служил секретным сотрудником КРО ОГПУ. Это вовсе не значит, что и взрыв предпринимался им в качестве «нашего агента», по заданию чекистов.
Есть и другие соображения, заставляющие видеть в заявлении ГПУ адекватное отражение уровня сведений, которыми располагали власти в тот момент. К началу июля следствие оставалось в полном неведении относительно третьего участника боевой группы — «Вознесенского», хотя и было уверено, что это подпольная кличка, а не настоящее имя. Еще более симптоматичным был тот факт, что оно ничего не знало и о скрывшихся участниках победоносного покушения на Мойке, и о какой бы то ни было координации и связи между выступлениями обеих «троек» боевиков. Ленинградский взрыв был полностью проигнорирован в официальных июльских отчетах о раскрытии преступления на Лубянке. Будь Опперпут жив и будь он действительно коварным агентом ГПУ, данные о ларио-новской группе гораздо раньше были бы преданы огласке, чем это произошло на самом деле. Установить их ГПУ сумело только после поимки 22 августа 1927 года и получения показаний Болмасова и Сольского, опиравшихся на рассказы благополучно вернувшихся из похода Ларионова, Мономахова и Соловьева.
Как мы помним, в июне, откликаясь на волну террористических антисоветских актов, парижские Последние Новости истолковали ее как проявление стихийного народного протеста, ширящегося в советской России. Ныне, в своей передовой статье от 7 июля, они (как первоначально и Сегодня) поставили под сомнение самый факт покушения 2–3 июня и заподозрили в этом махинацию ГПУ:
Подлинно ли имела место попытка взрыва, о которой говорилось в советском сообщении от 9 июня? Мы в свое время подчеркивали, что сов. правительство оказало себе плохую услугу осведомлением мирового общественного мнения о террористических актах, совершаемых в СССР. Но раз большевики сочли нужным создать в Европе впечатление, что происки «монархистов и белогвардейцев» создают опасность советскому режиму, не исключена, конечно, возможность того, что для усиления этого впечатления они присочинили некоторые покушения — в том числе и то, о котором идет речь. А сочинить виновных ведь нетруднее, чем сочинить самое покушение. Но если допустить, что покушение было настоящим, — действительно ли названные в официальном сообщении лица были его организаторами? А если и были, не странно ли, что они — в том числе женщина — убиты в перестрелке где-то около Смоленска, да еще в разное время?
Примечательно при этом, что парижская газета полностью проигнорировала Опперпута, хотя в свое время именно она начала кампанию против «советского сверх-Азефа», опубликовав поступившую из Риги заметку о его провокаторской карьере и бегстве из СССР на Запад.
Советское сообщение, уверяет автор статьи, — очень странное. На первый взгляд, главный акцент в нем — на обличении иностранного вмешательства, на кознях английской разведки, на разоблачении английского империализма. На самом же деле, как считают Последние Новости, вся эта история — провокация с целью оправдать развязывание бессудного террора, возобновить старую советскую практику расправы с заложниками. О кровопролитной диверсии на Мойке газета промолчала, ибо упоминание о ней ослабило бы тезис о полной беспочвенности советских аргументов в защиту расстрелов. Согласно статье, сейчас в стране совершается переход к новой форме бессудных расправ — к инсценировкам «попытки бежать», к имитациям «перестрелки»[348].
Передовая московских Известий в значительной степени служила ответом на появившиеся на Западе статьи. Установка на «заговоры» внутри СССР — говорилось в ней — обречена на провал, так как для такой борьбы антисоветских сил в стране нет почвы. Террористическая вылазка 3 июня — целиком импортного происхождения:
Это явным образом не заговор,