Сам Кутепов делает вид, что ничего особенного не произошло и что это неизбежно связанное с его работой недоразумение.
ПН, видимо, стремится добиться, чтобы Кутепов свою «работу» прекратил!
А Шуаньи… безмолвствует!
Чебышев говорит, что АПК старается показать, что он заставил Оперпута вернуться в Россию, где тот и погиб (последнее спорно), а с ним погибли, может, им преданные два офицера и Захарченко… АПК делается разведчиком именно того дурного тона, который мне так не нравится… он начинает хвастать всем. Оперпута надо было привлекать в Европу, чтобы заставить его открыть то, что нам неизвестно, а не возвращать его в Россию на гибель… или на раскаяние перед большевиками.
По словам ННЧ <Чебышева>, АПК старается даже и убийство Воровского, которое совершилось тогда, когда он совсем был далек от дела разведки, приписать себе. Быть может, это потому, что Конради и Полунин офицеры его корпуса?[357]
Расползавшиеся слухи о резко отрицательной оценке Врангеля деятельности Кутепова заставили генерала А. С. Лукомского, бывшего в тот момент одним из самых близких к великому князю лиц, попытаться оказать воздействие на лагерь недовольных. Он писал Врангелю 2 августа:
Когда я Вам писал письмо от 25/УН, я был далек от мысли, что Вы полностью разделяете циркулирующие слухи о «провале» работы, ведущейся Александром Павловичем.
Для меня также является новостью (т. е. я узнаю об этом только из Вашего письма), что Вы предупредили В. Кн. о том, что А П. попал в лапы провокаторов, и о том, что Вы не раз предостерегали и самого А. П.
То, что мне известно, — сводится к следующему:
1) Еще три года тому назад, при обсуждении некоторых вопросов в Берлине относительно связи с Россией (участвовали Н. Н. Чебышев, ген. Климович, ген. ф. Лампе, В. В. Шульгин [358]), якобы только один Н. Н. Чебышев указывал на возможность провокации и предупреждал, что опасно доверяться Г-ну, приехавшему из России.
Остальные участники совещания выявили полное доверие.
Вам об этом докладывалось (так я понял со слов Н. Н. Чебышева).
2) К поездке В. В. Шульгина в Россию А. П. никакого отношения не имел, и только уже в бытность В. В. Шульгина в России ему было оказано содействие одной из групп, работавших в связи с А. П.
3) Поездка В. В. Шульгина действительно произошла под наблюдением чекистов, и одна из линий связи была открыта и предана.
Но из этого далеко еще до вывода, что провалились все.
Ведь идет война, были и будут неудачи, были и будут потери…
В действительности, слава Богу, о полном «провале» говорить не приходится.
Положение А. П. трудное. Теперь его травят со всех сторон, а он пока не может всего сказать…
Если же узнают, что и Вы признаете «провал», — это будет для дела серьезный удар[359].
Примечательна тенденция в этом письме свести всю «трестовскую» историю к обстоятельствам путешествия Шульгина, как если бы оно, а не разведывательно-террористические аспекты, образовывало центральное содержание «легенды». Это в свою очередь показывает, какое значение придавалось закулисно циркулировавшим шульгинским статьям и попыткам их обнародования. Не совсем ясно, действительно ли Лукомский сам так воспринимал происходившее, как оно изображено в письме, или он такую трактовку пытался навязать из тактических расчетов своему корреспонденту и его окружению. Во всяком случае, последнее ему не удалось. Сообщая П. Н. Шатилову о своем окончательном решении с Кутеповым в сотрудничество не вступать, Врангель с недоумением упомянул об обращении Лукомского:
Так же, как и ты, я предвижу неизбежность нового провала А. П. Я не сомневаюсь, что ГПУ его не выпустит из своих лап. Надо быть совершенно наивным, чтобы допускать мысль, что ему удастся «оторваться». Мне непонятна позиция Лукомского. Вот уже более года как я прервал с ним всякую переписку. За последние 2–3 недели он вдруг стал писать мне чуть ли не два раза в неделю по всякому вздору. Несколько дней тому назад он разразился жалобами на то, что ходят слухи о каком-то «провале», что поводом к этому явилась поездка Шульгина, попавшего в руки чекистов, и т. п. Не желая поддерживать с ним на этот счет переписку, я ответил кратко, что «провал» для меня не неожиданность, что я в свое время предостерегал и В. К. и самого А. П. и что «конечно, это грустно». И только. Вчера получил вновь длинное письмо, в коем он между прочим пишет: <…>[360]
На это Шатилов отвечал:
Как и ты, я не могу себе ясно объяснить причину, вызвавшую желание Лукомского вступить с тобой вновь в переписку.
Мне кажется, он хочет осторожно остановить твое внимание на нежелательность осуждения работы Кутепова.
Ведь он (Лук.) является отчасти ответственным за то, что работа эта оставлена в руках А. П. Я тебе уже писал, что после провала было созвано совещание, при участии Лук., решившее работу в России продолжать под руководством Кутепова. С другой стороны, мне кажется, окружение хочет отчасти свалить вину на тебя указанием, что все дело произошло из-за поездки Шульгина, ехавшего по твоему поручению… Эти мысли я уже чувствовал и в более широких кругах, немного знающих о провале. Впрочем, м.б., я и ошибаюсь. Во всяком случае, о провале уже все забыли, а больше говорят теперь об удачах А. П. в Петербурге. Предлагают даже показать в натур<альную> величину офицера, бросившего бомбу в комм<унистический> клуб[361].
Щекотливость ситуации, в которой очутились Шульгин (как автор, с одной стороны, «Трех столиц», а с другой — двух ненапечатанных статей о своем путешествии) и Возрождение, отражает статья К. И. Зайцева, заместителя П. Б. Струве по редакции, представляющая собой рецензию на две новинки — только что вышедший французский перевод шульгинской книги[362] и выпущенную тем же берлинским издательством «Медный Всадник», где вышли Три столицы в оригинале, книгу Николая Громова Перед рассветом. Путевые очерки современной сов. России. Статья Зайцева ставит своей целью остановить множащиеся темные слухи о причастности ГПУ к поездке Шульгина и предотвратить разгул злорадно-враждебных истолкований его сочинения. Поэтому изображается оно как произведение не документальное, а по преимуществу беллетристическое:
Очерки Громова и очерки Шульгина прекрасно друг друга дополняют, как это правильно отмечено С. А. Кречетовым в предисловии к книге Громова. Трудно было выискать два описания того же объекта, более различные, по стилю, по содержанию, а главное, по всей, так сказать, установке сознания авторов!
Книга Шульгина — прежде всего художественное произведение, яркое, живое, образное. Как все, что пишет этот высокоталантливый писатель, и последняя его книга проникнута тем своеобразным и покоряющим шармом, который делает чтение даже серьезных размышлений и длинных описаний легким и увлекательным удовольствием. Книга Шульгина читается как роман. Эта банальная фраза в данном случае совершенно точна и не заключает в себе льстивого преувеличения.
Особая прелесть шульгинского описания заключается, конечно, в том, что оно исходит от лица, извне, контрабандным путем, проникшего в советскую Россию и смотревшего на нее, так сказать, нашими глазами.
За полгода до того, в январе, П. Б. Струве акцентировал двойной характер книги: это не только литературное, но и политическое явление, причем второй аспект представал как едва ли не основной. Сейчас К. И. Зайцев оказался перед необходимостью затушевывать политическое звучание шульгинских высказываний в Трех столицах. Шульгин, по его характеристике, визионер:
Мечтательством явилась и та «теория» советской действительности, которой пропитана вся его блестящая книга. Шульгин ехал в Россию глубоким пессимистом. В своих тогдашних мечтаниях он построил теорию умирания России в обезьяньих лапах коммунизма — умирания безнадежного и беспросветного, поскольку гнет коммунизма не будет свергнут извне в порядке вооруженной интервенции. Проникнув в Россию, Шульгин был поражен и, можно сказать, потрясен тем опровержением, которое дало его поверхностное, сквозь перископ, обозрение советской действительности, и он, в своих мечтаниях, сейчас же создал новую «теорию» — мечту, которую и сумел с обычной выразительностью и убедительностью развить в своей книге. Россия жива, под футляром советского гнета она зреет и наливается соками для того, чтобы, в какой-то провиденциальный момент, совлечь с себя гнусную личинку и личину большевизма. Этот процесс идет, и ему только не нужно мешать. Нужно ждать того вожделенного момента, когда на путях эволюции произойдет революция.
Противопоставляя «мечтательство» Шульгина и трезвый отчет в книге Громова, рецензент дает понять, что истина — на стороне второго. Громов — беглец из советской России; он на себе испытал, что значит советская власть. Эта жизнь — не совсем то, во что она преобразилась под пером Шульгина. Ни о каком процессе созревания под советским игом, процессе, способном своими собственными силами свалить советскую власть, — у Громова не может быть и речи. Конфликт у него состоит в ожесточенной борьбе сил жизни, воплощаемых Россией, — и сил смерти, воплощаемых советской властью[363].
Для сравнения приведем пространный отзыв В. А. Маклакова, посланный им в ответ на давнюю просьбу Б. А. Бахметева о разъяснении некоторых пассажей в Трех столицах. Разговор о шульгинской книге переходит здесь в разговор о «Тресте» и судьбе Опперпута (которого автор письма ошибочно именует Оверпутом):