Нового Времени М. А. Суворину:
ГПУ-ские тайны мы не обязаны хранить, в особенности когда мы знаем, что ГПУ знает, что мы знаем, как это хорошо говорится в одном из еврейских анекдотов. «Тайна» о «Тресте», о Шульгине и т. д. разгадана за границей в апреле месяце. Об этом ГПУ знало тогда же.
Но за границей знали всё хорошо несколько лиц, до остальных дошли только слухи. ГПУ приняло все меры, чтобы парализовать раскрытие в мае его тайны, и в связи с этим его прозрением было расстреляно несколько человек (Анненков из числа 20). Я позднее других узнал истину о «Тресте» и в то же самое время узнал, что наши знают, но не хотят об этом писать. Я получил <материалы> с условием немедленно же опубликовать в «Иллюстрированной России». Если бы я не сделал этого тогда, то материалы были бы опубликованы в самой неприятной для очень многих обстановке, а Вы видели, что я не затронул ни одного имени. Я бил только большевиков. Для Шульгина сделал блестящую обстановку, молчал о многом, несмотря на то, что я знал о посещении Якушевым великого князя, знал все о Кутепове, знал, что еще в августе пользовались проваленными путями «Треста».[408]
Несколько позднее он повторил это и публично:
Сделать разоблачение о «Тресте» я считал необходимым вот почему.
Сведения, мной опубликованные, не только знали раньше некоторые из известных деятелей, но они приняли меры, чтобы эти сведения возможно дольше не были оглашены. Их не смущало то, что эти сведения уже несколько месяцев как хорошо были известны в ГПУ и ими ГПУ пользовалось для своих целей все время, но они не были известны тем, кто имел дело с «Трестом» и его агентами и потому по-прежнему находились в сетях ГПУ.
А было ли рассказанное мной о «Тресте» «разоблачением» или только «оглашением» того, что подлежало оглашению, но не оглашалось теми, кто это знал, — это ведь безразлично. Во всяком случае, широкие круги читателей, и русских, и иностранных, только из моей статьи впервые узнали, какая сложная и страшная провокация была вокруг дела Шульгина, имевшая огромное принципиальное и политическое значение. — Этим только, конечно, и объясняется глубокое впечатление, произведенное ею [409].
В изменившихся и поминутно менявшихся обстоятельствах Шульгин решил вместо возвращения к июньским статьям, запрошенным у него 7 октября П. Б. Струве, написать «“Послесловие” к Трем столицам», которое было автором передано не только в Россию, но и в другие газеты. В нем, выразив сожаление по поводу того, что Бурцев «преждевременно» предал гласности имя Федорова-Якушева, Шульгин подробно рассказал о всех своих беседах с руководителем «Треста», начиная с берлинской встречи (август 1923 г.). Поведав читателю, что глава «Слипинг-кар» в «Трех столицах» представляет собой максимально точное изложение мыслей Якушева, Шульгин давал общую оценку политическим взглядам своего собеседника:
Я не могу сказать, чтобы он говорил именно то, что думает правая часть эмиграции, за исключением того, что он признавал необходимость ориентироваться на великого князя Николая Николаевича. Его взгляды, что Россия не умерла и воскресает, несмотря на большевиков, что «продаваться иностранцам за всякую цену» не годится, что еврейский вопрос надо как-то решать полегче и что эмиграция претендует на роль, которая ей не по плечу, были скорее близки более к Милюкову[410] .
Последнее замечание разрушало злорадные обвинения, которыми левый лагерь осыпал своих противников в монархическом лагере в связи с разоблачением «Треста»: ведь если левые упрекали правых в том, что жертвой провокации они стали в силу анахронистичности их политической позиции, то идейная близость руководителя «Треста» к Милюкову превращала это обвинение в нонсенс. В «Послесловии» впервые в печати детально описывался раскол в «Тресте» по пункту о «терроре». Значительное место было отведено изложению разделов записок Опперпута, посвященных биографии Якушева и аресту Рейли. Самым мучительным для Шульгина был вопрос о том, почему ему позволили целым и невредимым покинуть советскую Россию; к объяснению Опперпута, что это было сделано для того, чтобы убедить эмиграцию в подлинности «Треста», автор добавлял еще две причины: принятие им предложения «контрабандистов» написать и опубликовать книгу о своей поездке и надежду Якушева на то, что Шульгин сумеет расположить Врангеля к их организации. При этом Шульгин подтвердил и факт договоренности с «контрабандистами» об отправке в Москву на цензуру рукописи его книги.
Послав новую статью в Париж, Шульгин писал жене П. Б. Струве:
Но, право, я не знаю, буду ли я писать дольше в «России». После такого аффронта, я думаю, надо временно помолчать. В моем положении приходится не «упорствовать» (а статьи всегда отдают проповедью), а «учиться». Пусть публика поостынет и разберется. Дело не так просто, как кажется. Якушев потому и имел доступ к «нашим сердцам», что его собственное обуреваемо теми же чувствами. Я убежден, что он чекист поневоле, такая же «жертва Гепеу», но только стой разницей, что он зажат в железную клетку. Впрочем, поживем увидим, а пока думаю «подать в отставку», что, по-моему, должен был сделать и А. П. <Кутепов> немедленно по получении признаний О<пперпута>, т. е. еще в Мае сего года. То, что он силится что-то делать, ошибка. Позднее, может быть, но не сейчас. Все связанное с Трестом необходимо безжалостно ликвидировать. Все, ибо никто не знает, как далеко зашла гангрена. Канцелярию разогнать.[411]
Публикация шульгинского «Послесловия» 15 октября в газете П. Б. Струве Россия явилась неприятным сюрпризом для Кутепова. Новая версия шульгинских показаний расстроила его едва ли не еще сильнее, чем июньские статьи, и он сразу выразил свое неудовольствие по адресу и редактора газеты, и автора:
Многоуважаемый Петр Бернгардович,
в «послесловии» В. В. Шульгина много написано лишнего, поэтому я очень сожалею, что ни Вы, ни В. В. Шульгин не нашли нужным предварительно эту статью показать мне. Безусловно, «послесловие» в такой редакции нанесло еще больший вред нашему общему делу.
Прошу Вас принять уверение в моем уважении и преданности.
А. Кутепов[412].
Можно думать, что наибольшее беспокойство в нем вызвали отчет Шульгина о расколе в «Тресте» по вопросу о терроре, его рассказ о встречах с М. В. Захарченко-Шульц в ходе поездки в советскую Россию и высказанная им догадка о попытке «контрабандистов» заманить в свою западню Врангеля. На это письмо П. Б. Струве отозвался следующим разъяснением:
В ответ на Ваше письмо от 15 октября с. г. почитаю нужным сказать следующее.
Относительно статьи В. В. Шульгина, полученной мною накануне дня выпуска номера — выпуск этот, в силу позднего получения статьи, был величайшим «тур-де-форсом», — мне было ясно и известно, что она появится во всяком случае, если не в «России», то в другом месте (написана статья как послесловие к одному иностранному переводу «Трех Столиц»). Автор Вашей цензуры не предполагал и не желал, считая, очевидно, ее невозможной и нежелательной, после разоблачений Бурцева. Таким образом, я, который был всегда и против опубликования книги Шульгина (я считаю, что я в этом оказался вполне прав), имел перед собою только такие вопросы:
1) где меньше вреда принесет опубликование: в «России» или в другом месте?
2) можно ли без вреда для дела откладывать объяснение Шульгина и обсуждение на страницах «России» т. н. «разоблачений» Бурцева?
Я должен был, не теряя буквально ни одной минуты, решить эти два вопроса, и считаю, что решил их совершенно правильно и в интересах дела. Как Вы знаете, влиять на Шульгина очень трудно — можно лишь стремиться к тому, чтобы его образ действий приносил возможно меньше вреда. Это и было достигнуто. Поэтому я считаю, что опубликование в «России» было полезно — это и сказалось на том, что враждебная сторона замолкла, ибо ей, в сущности, сказать теперь уже нечего.
В день получения и сдачи в набор статьи В. В. Шульгина я поручил К. И. Зайцеву, который знал все обстоятельства дела, срочно предупредить Вас о появлении в ближайшем же номере «Россия» объяснений Шульгина и моего «Дневника»
Прошу Вас принять уверения в моем истинном уважении и совершенной преданности[413].
Если в октябре 1926 года Шульгин выступил с протестом против того, что рижская Сегодня самовольно напечатала отрывки из его книги, то сейчас он не только предоставил ей полный текст «Послесловия» (напечатанный в трех номерах газеты от 18–20 октября), но и дал интервью ее корреспонденту, появившееся в номере от 16 октября. Иное, чем ранее, отношение к этому безусловно чуждому для него органу печати возникло как в силу изменившейся общей ситуации, так и из-за того, что Сегодня обнаружило ббльшую информированность об Опперпуте и «Тресте», чем любая другая газета. Интервью это вновь свидетельствует о том, с каким недоверием писатель относился к утверждениям о насквозь провокаторской сущности «Треста». Он сказал:
Я не был осведомлен о намерении В. Л. Бурцева выступить с разоблачениями, точно так же, как и о содержании этих разоблачений. Как я уже сообщил представителям парижской печати, я считаю часть сведений, опубликованных Бурцевым, сообщенными преждевременно. В частности, фамилию Федорова-Якушева я не только Бурцеву, с которым я вообще не беседовал и не переписывался, но и никому другому не сообщал… Однако, получив в мае этого года некоторые сведения о «контрабандистах», описанных мною в «Трех столицах», сведения, идущие вразрез с той точкой зрения на эту организацию, которой я руководился, когда пи