В сопровождении одного доверенного члена нашей организации Опперпут действительно перешел границу СССР и удачно совершил тот террористический акт, о котором говорил. На возвратном пути Опперпут вместе со своим соучастником был застигнут ГПУ. По полученным нами сведениям, как было условлено, оба они, отстреливаясь, побежали в разные стороны. Согласно опубликованному сообщению ГПУ, Опперпут был убит. Конечно, к этой версии надо относиться с величайшей осторожностью. Возможно, что Опперпут убит, но возможно, что он попал живым в руки ГПУ. В этом случае возможно и то, что он снова на его службе. Как бы то ни было, достоверных сведений о судьбе Опперпута у меня не имеется…
Продолжая существовать в активной борьбе против большевиков, я, к сожалению, не могу в печати подписать это письмо моим подлинным именем. Надеюсь, однако, господин Редактор, что Вы не откажете в любезности засвидетельствовать, что источник получения этого письма внушает Вам полное доверие (с. 5–6).
Все эти сведения приобретают особенную остроту, если установить имя автора статьи. Хотя оно никогда и никем названо не было, вычислить его не составляет чрезмерного труда. Это, несомненно, Георгий Николаевич Радкович-Шульц, муж М. В. Захарченко. В июне 1927, после того как его жена и Опперпут ушли в свой последний поход в Россию, он встал во главе подготовки в Финляндии следующих боевых отрядов, в том числе тех двух групп, которые пересекли границу в августе. В сентябре, после процесса пяти, советское правительство потребовало высылки Радковича из Финляндии, наряду с Ларионовым и Мономаховым, участниками покушения в здании на Мойке, и он сразу выехал в Польшу[433]. О его настроении в те месяцы, после оглашения советского коммюнике о ликвидации группы Захарченко и Опперпута, дают яркое представление воспоминания Пепиты Бобадилья. Он, по этому свидетельству, отказывался верить в гибель жены, считая, что она ранена и томится в советской тюрьме[434]. В сентябре он послал письмо чекисту Кияковскому, в котором притворно предлагал переход на сторону ГПУ взамен достоверных сведений о судьбе жены. В высшей степени примечательно, что в цитируемой статье X. диверсия в здании на Лубянке расценена — вопреки всем другим откликам — как удача. Что касается Опперпута (к которому, если верить Л. Никулину и некоторым другим исследователям, Радкович должен был питать ревность наличной почве), то автор статьи склонялся к тому, чтобы согласиться с Бурцевым в том, что переход «Стауница» на сторону белых был искренним, но, с другой стороны, как и Шульгин, он не исключал здесь чекистской провокации.
Статья Радковича была отреферирована в ряде газет. Самое подробное изложение ее было дано в России Струве под назидательным заголовком, явно метившим по адресу Бурцева: «Истина, а не сенсация о “Тресте” и Опперпуте»[435]. «Переломное» значение статьи было отмечено обозревателем белградской газеты Новое Время:
В самой эмиграции разоблачения Бурцева били на два фронта — убивали энергию на активную борьбу и отбивали охоту снабжать средствами эту борьбу.
На какую мельницу лил воду Бурцев, конечно, совершенно бессознательно, но это станет особенно ясно, если приведем хотя бы несколько слов из показаний того же Опперпута — «“Трест” должен был подмять под себя все зарубежные центры и навязать им тактику, разработанную ГПУ, которая гарантирует им разложение от бездействия на корню».
Только после «Показаний непосредственного участника Треста», г-на X, приведенных в «Борьбе за Россию», эмиграция стала приходить в себя. Действительно, показания были исчерпывающи. Из них видно, что ГПУ в своей игре с эмиграцией сильно промахнулось. На его провокацию парижский центр не только не поддался, но необычайно искусно ее разоблачил еще пол года тому назад[436].
Другим шагом, предпринятым с целью противодействия анти-кутеповской кампании, явилось выдвижение фигуры М. В. Захарченко в апологетическом плане. В газете П. Б. Струве была напечатана большая статья Н. А. Цурикова, прославлявшая ее самоотверженную, героическую борьбу против большевистского режима. «Трестовский» период ее деятельности изображался не как длительное пребывание в глубоком подполье, а как цепь многократных опасных походов в советскую Россию. Но в целом «фактическая» сторона в этой статье была несколько затушевана, и главное ее содержание составлял разбор героически-патриотических мотивов, воодушевлявших все решения, поступки и действия погибшей. События прошедших лет давались как бы в ее восприятии, с ее точки зрения. Вот как, например, сообщалось о первом ее переходе (вместе с Г. Радковичем) советской границы:
Она решается ехать в Россию.
Зачем? Какова та частная специальная цель этого ее первого путешествия, которую она сама себе ставит? Она хочет знать, кто ее противник, в каком он теперь состоянии, с кем теперь должна вестись борьба за Россию. Может быть, после потери населением последней надежды на внешнее освобождение Россия-узница сдалась на волю победителя? Может быть, произошло примирение народа с властью? Может быть, народ приял новую власть, не видя выхода и не дождавшись своих? Это надо было проверить, надо самой увидать, надо почувствовать живую обстановку. Она идет на разведку.
За свой страх, без чьей-либо помощи, почти без денег, не «по проторенным дорожкам», с одним спутником, глубокой осенью М. В. переходит советскую границу[437].
Такой установкой на создание психологического портрета героини, на подчеркивание внутренних моральных и идейных стимулов ее самоотверженной борьбы статья Цурикова резко выделялась на фоне всего того, что с весны 1927 года говорилось в печати в связи с разоблачением «Треста»:
Первое путешествие М. В. определило и всю ее дальнейшую работу. — Когда я попала первый раз в Москву, — рассказывала М. В., вернувшись из своего первого путешествия — мне казалось сперва, что на меня все смотрят. Казалось, что на мне горит печать: «белогвардеец», «врангелевец», «кутеповец», что меня сейчас же узнают и схватят. Страшно было глаза от земли поднять, все было новым. Но скоро я не только применилась и «внедрилась», но и радостно, захватывающе радостно, убедилась в том, что мы были правы в своей оценке.
Задача и внешнего, и внутреннего «психологического» внедрения была быстро преодолена. И эта быстрота определилась тем, что, в свою очередь, и дало М. В. силы выдержать свой многолетний, добровольно повторяемый подвиг. Россия новой власти не прияла, кое в чем морально деформированная, она по-прежнему несдавшаяся узница, ненавидящая своего тюремщика, ожидающая своего освобождения и помогающая всем, кто борется со злобной шайкой, держащей добычу в своих кровавых когтях (с. 2).
В этой связи рассматривался и вопрос об изменениях, происшедших во взглядах Захарченко на формы борьбы, — вопрос, затронутый в только что появившемся «Послесловии» Шульгина. В статье излагались «внутренние» причины, побудившие ее в конце концов обратиться к террору:
Прежде чем перейти к тому, чем она кончила, М. В. ищет других, «предтеррористических» методов борьбы. «Надо сперва все испробовать», пропаганду, установление связей… Личный риск этой работы в советской России был не меньший, чем при боевой работе: в том и другом случае, одинаково — расстрел! Значение этой уже проделанной работы огромно. Ни доказывать этого, ни описывать работы мы не будем. Долгая и упорная работа в этом направлении (вопреки все время неоставляемому ее убеждению в неизбежности «террора») приводит М. В. к частичному разочарованию и изменению первоначального диагноза, диагноза человека, ожидавшего увидать умирающего, и обрадовавшегося, увидав серьезно больного, показавшегося поэтому даже здоровым. Сон действительно кончился. Это так.
Население сочувствует каждому внутрироссийскому антиправительственному акту. Но еще не прошел «волевой столбняк». 10 лет ужасных истязаний сделали свое дело. И потому все же нужен террор, с другой целью, в другом качестве, — но нужен. Уничтожая отдельных злодеев, надо показывать населению, что для человека, решившегося на подвиг, нет невозможного, надо разрушить легенду о всесильности ГПУ и показать запуганному русскому народу, что подвиг сильнее их, что у подвига соперников нет (последующее показало, что удача соединима и с безнаказнностью). И она, ставши незадолго до своей смерти во главе террористической группы, — это и показала (с. 5).
Далее автор переходил к наиболее сложному вопросу в этом контексте — роли Захарченко в «Тресте», драматическим обстоятельствам его ликвидации и, наконец, ее героической гибели — вступая здесь в полемику с Шульгиным:
В. В. Шульгин в недавно опубликованном им «Послесловии к “Трем Столицам” («Россия» № 8) в очень мягких и теплых тонах рисует облик покойной М. В. Но он неверно изобразил ее роль в «Тресте» и ее отношение к Якушеву и Опперпуту. Ее участие в «Тресте» и по времени и по объему отнюдь не исчерпывало всей ее работы в России. Мало этого, среди тех лиц, искренних антибольшевиков и безукоризненно честных людей, которые не подозревали провокационности «Треста», работали в нем и возлагали на него большие надежды, М. В. принадлежала как раз к тем, кто все время держал его под подозрением.
Было ли это результатом чьего-либо задания М. В., выполняла ли она чье-либо задание в «Тресте» или это было результатом ее собственной интуиции и расхождения с соглашательской идеологией «Треста» — нам это неизвестно. Может быть, и то, и другое… Во всяком случае, никакому влиянию ни Якушева, ни Опперпута она не подвергалась. Это было ей и несвойственно, и просто