недостоин ее.) Отказаться от предложенной чести будет грубо, бестактно, надменно.
Насколько почетна премия зависит от того, кто именно в предыдущие годы ее удостаивался.
Подумайте с этой точки зрения о полемически названной Иерусалимской премии, которой за ее относительно короткую историю были удостоены одни из лучших писателей второй половины ХХ века. И хотя по всем очевидным признакам это литературная премия, называется она не Иерусалимская премия по литературе, но Иерусалимская премия за свободу личности в обществе.
Все ли писатели, получившие эту премию, действительно ратовали за свободу личности в обществе? Это ли объединяет их — или, как мне стоит сказать теперь, нас?
Я так не думаю.
Эти писатели не только представляли широкий спектр политических воззрений. Некоторые из них едва ли вообще использовали «большие слова»: свобода, личность, общество…
Но важно не то, что писатель говорит, но то, чем он является.
Писатели — под кем я подразумеваю членов сообщества литературы — это символы стойкости (и необходимости) индивидуального ви́дения.
Я предпочитаю использовать прилагательное «индивидуальный», а не существительное «индивидуум».
У меня вызывает настороженность сегодняшняя пропаганда «индивидуального», притом что «индивидуальность» всё чаще становится синонимом эгоизма. Капиталистическое общество заинтересовано в пропаганде «индивидуальности» и «свободы», под чем подразумевается постоянное лелеяние эго и свобода покупать, приобретать, использовать, потреблять и отправлять на свалку.
Я не верю, что в культивации эго есть неотъемлемая ценность. И я не думаю, что существует хоть одна культура (в нормативном смысле этого слова) без стандарта альтруизма, заботы о других. Я верю, что истинная ценность есть в том, чтобы расширять наше представление о человеческой жизни. Хотя литература стала моим занятием, сначала в виде чтения, затем в виде писательства, она есть продолжение моего интереса к другим людям, другим сферам, другим мечтам, другим словам, другим ценностям.
Как писатель, творец литературы, я одновременно рассказчик и размышляющий. Меня трогают идеи. Но романы состоят из форм, а не идей. Форм языка. Форм выразительности. У меня в голове история не рождается до тех пор, пока не родится форма. (Как сказал Набоков: «Образ вещи предшествует ей».) И романы, осознанно или нет, рождаются из представления писателя о том, чем может быть литература.
Каждое произведение писателя, каждый литературный труд — это портрет литературы в целом. Защита литературы стала одной из важнейших задач писателя. Оскар Уайльд говорил: «Правда в искусстве — это правда, противоположность которой тоже истинна». Перефразируя Уайльда, я бы сказала: правда о литературе — это правда, противоположность которой тоже истинна.
Таким образом, литература — и это не только мое наблюдение, но убеждение, — значит самосознание, сомнение, скрупулезность, притязательность. Еще литература — то, чем она должна быть, — это песня, спонтанность, праздник, блаженство.
Идеи о литературе, в отличие от идей, скажем, о любви, практически всегда возникают как ответ на идеи других людей. Это реактивные идеи.
Я говорю так, потому что другой, или большинство других, говорят иначе.
Моя цель — создать больше пространства для творческой страсти, для новых методов. Идеи дают разрешение, и я хочу давать разрешение на новые чувства и методы.
Я говорю одно, когда вы говорите другое, не просто потому, что писатели часто выступают в роли профессиональных антагонистов. Не только для того, чтобы стать противовесом при неизбежном дисбалансе или однобокости любой практики, функционирующей как институт — а литература есть институт, — но потому, что литература есть практика, выросшая из порывов, заведомо противоречивых по своему характеру.
По моему убеждению, никакой портрет литературы не может быть полным, но лишь полемичным. Чтобы сказать правду о литературе, необходимо говорить парадоксами.
Каждое значимое произведение, заслужившее звания литературы, воплощает идеал уникальности, неповторимого голоса. Но литература как множество воплощает идеал плюральности, разнообразия, беспорядочности.
Литература в любом определении, какое мы можем себе вообразить — литература как общественная деятельность, литература как исследование личных духовных устремлений, национальная литература, мировая литература, — в своем роде духовная утеха, тщеславие, самолюбование.
Литература — это система, разнородная система стандартов, амбиций, приверженностей. Часть этической функции литературы — учить читателя ценности многообразия.
Разумеется, литература обязана существовать внутри неких ограничений. (Как и любая другая человеческая деятельность. Единственная деятельность без ограничений — это смерть.) Проблема в том, что границы, в которые ее желают заключить большинство людей, лишают литературу свободы быть тем, чем она может быть во всей своей изобретательности и потенциале к силе чувства.
Мы живем в культуре, которая стремится унифицировать потребности, и среди широчайшего многообразия языков мира доминантным стал тот, на котором я разговариваю и пишу. В мировом масштабе и среди населения отдельных стран английский язык теперь играет роль, схожую с той, которую выполняла латынь в средневековой Европе.
Однако несмотря на то, что наша культура становится всё более глобальной и транснациональной, свои претензии к ней предъявляют всё больше дробных племен, настоящих и новоявленных. Старые гуманистические идеи — республики писем, мировой литературы — сейчас повсюду в опале. Некоторым они кажутся наивными и запятнанными родством с великими европейскими идеалами — как сейчас иногда говорят, европоцентристскими идеалами — универсальных ценностей.
Понятия «свободы» и «прав» в последние годы поразительно деградировали. Во многих обществах права группы значат больше, чем права отдельного человека.
В этом отношении чтó авторы литературы действительно могут, так это опосредованным путем повысить доверие к свободе выражения и правам личности. Даже когда авторы литературы посвящают себя службе своему племени или сообществу, их достижения как писателей измеряются тем, насколько они смогли превзойти эту цель.
Все качества, которые делают писателя ценным или достойным восхищения, составляют оригинальность его голоса.
Но эта оригинальность, взращенная уединенно в течение длительной практики размышления и одиночества, постоянно подвергается испытанию той социальной ролью, которую писатель чувствует необходимым на себя взять.
Я не ставлю под сомнение право писателя участвовать в обсуждениях общественных вопросов, вносить свой вклад в общее дело и проявлять солидарность с единомышленниками.
И я не хочу сказать, что подобная деятельность слишком далеко уводит писателя из того уединенного места внутри его души, где живет оригинальность и где рождается литература. В этом можно было бы обвинить почти любую деятельность, из которых состоит жизнь.
Но одно дело участвовать в дискурсе и действиях общества добровольно, когда тебя толкают к этому совесть и интерес. Другое дело производить собственное мнение и нравоучительные афоризмы, когда от тебя этого требуют.
Говорить не «вот, что повидал я», а «я за это и против другого».
Писатель не должен превращаться в генератор мнений. Как сказал один чернокожий поэт у меня на родине, когда другие афроамериканцы упрекнули его в том, что он мало пишет о проблемах расизма: «A writer is not a jukebox»[15].
Первая задача писателя — не иметь мнение, но говорить правду… и не участвовать в распространении лжи и дезинформации. Литература — пространство нюанса и диссонансов, не упрощений. Работа писателя в том, чтобы читатель менее охотно поддавался на попытки сделать его разум скуднее. Работа писателя в том, чтобы мы видели мир таким, какой он есть, а он состоит из множества разных притязаний, частей и мироощущений.
Работа писателя — отражать реальность: дурную реальность, упоительную реальность. Мудрость литературы, разнообразия ее достижений в том, чтобы научить нас понимать: что бы ни происходило, где-то происходит что-то еще.
Мне не дают покоя эти слова: «что-то еще».
Мне не дают покоя противоречия между правами и ценностями, которыми я так дорожу. Например, когда правда не помогает справедливости. Например, когда справедливость требует сокрытия большей части правды.
Многие знаменитые писатели ХХ века, выступая голосами общественности, содействовали сокрытию правды во имя того, что они считали правым делом (коим оно часто являлось).
Мое же убеждение таково: если мне придется выбирать между правдой и справедливостью — а мне, конечно, не хочется стоять перед таким выбором, — я выберу правду.
Разумеется, я верю в праведные поступки. Но сам ли писатель их совершает?
Есть три разные вещи: говорить (что я делаю сейчас), писать (чем я, в какой бы то ни было степени, заслужила эту почетную премию) и быть, быть человеком, который верит в активную солидарность с другими.
Как однажды сказал Ролан Барт: «Тот, кто говорит, — не тот, кто пишет, а кто пишет, — не тот, кто он есть».
И, само собой, я имею мнения, политические мнения, некоторые из которых сформировались на основе чтения, обсуждения и размышления, а не в результате личного опыта. Позвольте мне поделиться двумя моими мнениями — довольно очевидными после моих публичных заявлений по вопросам, с которыми я знакома непосредственно.
Я верю, что доктрина коллективной ответственности как обоснования для коллективного наказания никогда не оправдана, ни с военной, ни с этической точки зрения. Я имею в виду несоразмерное применение огневой мощи против мирных жителей, уничтожение их домов, разрушение их садов и рощ, лишение их источника заработка и права на найм, обучение, медицинскую помощь, беспрепятственный доступ к соседним городам и районам… всё в качестве наказания за враждебные военные действия, которые происходят поблизости или даже не поблизости от этих мирных жителей.