ет пасть преградам на пути современного капитализма, современных достижений науки и техники и современного имперского доминирования (по американскому образцу). Это тот факт, что мы говорим на огромном количестве разных языков.
Отсюда необходимость в международном языке. А какой кандидат подходит лучше, чем английский?
Эта глобализация английского языка уже возымела ощутимый эффект на судьбах литературы, а точнее перевода. У меня есть ощущение, что сейчас на английский язык переводят меньше зарубежных произведений, чем, скажем, двадцать или тридцать лет назад, особенно с языков, которые кажутся не такими важными. Но гораздо больше книг, написанных на английском, переводится на иностранные языки. Сейчас в списке книжных бестселлеров газеты New York Times гораздо реже появляются зарубежные романы, чем двадцать, тридцать, пятьдесят лет назад. Знаменитые романы Кундеры, Гарсиа Маркеса, Лампедузы, Пастернака и Грасса становились бестселлерами в США. Чуть больше полувека назад Доктор Фаустус Томаса Манна какое-то время держался на вершине списка, хотя сегодня себе это сложно представить.
Часто цель перевода по умолчанию видят в том, чтобы произведение «звучало» так, словно оно написано на языке, на который его переводят.
Поскольку перевод не только практикуется в каждой стране, но и подвержен национальным традициям, в некоторых странах переводчикам нужно прикладывать больше усилий, чтобы сгладить признаки «иностранности» текста. Например, во Франции особенно сильна традиция перевода как адаптации, нежели строгой верности оригиналу. Мои французские издатели, когда я указала им на некоторые серьезные расхождения в переводе одной из моих книг, сказали мне: «Да, действительно… но по-французски так звучит гораздо лучше». Когда я слышу, что моя или чья-то еще книга благодаря усилиям переводчика теперь очень хорошо звучит на французском, я понимаю, что книгу сильно переделали согласно стандартам современной французской прозы, часто не слишком взыскательным. Но поскольку моя проза на английском языке не всегда традиционна в выборе ритма и лексики, я знаю, что это не сохраняется в переводе на французский. Передается только ее смысл — и то не весь, потому что смысл, как мне кажется, во многом неразрывно связан с нетипичными особенностями моей прозы.
В первый раз и самым, пожалуй, исчерпывающим образом критику этой идеи, столь подробно расписанной Иеронимом, что задача переводчика — полностью заново создать текст в согласии с требованиями нового языка, озвучил немецкий теолог-протестант Фридрих Шлейермахер (1768–1834) в его великом эссе О разных методах перевода 1813 года.
Утверждая, что «складное звучание» — не главное достоинство перевода, Шлейермахер, конечно, имеет в виду не все переводы, но только художественные — те, что имеют дело, по его выразительной формулировке, со «священной серьезностью языка». Что касается остальных переводов, он пишет:
…в наше время народы пришли в движение, всюду рыночная толчея и базарные разговоры, которые, идет ли в них речь о политике, светской жизни или литературе, не имеют ничего общего с настоящим переводом, разве что с устным[20].
Для Шлейермахера перевод — гораздо больше, чем услуга в рыночной, торговой сфере; это предмет многоуровневой необходимости. Во-первых, есть неотъемлемая ценность в том, чтобы перенести через языковой барьер важный текст. Во-вторых, есть ценность в том, чтобы соприкоснуться с чем-то незнакомым нам, с самой «иностранностью».
Для Шлейермахера художественный текст — это не только его смысл. Это в первую очередь язык, на котором он написан. И подобно тому, как у каждого человека есть только одно базовое самосознание, так у каждого человека по сути есть только один язык.
Не предавшись полностью и безраздельно одному языку и одной стране, человек обречен безрадостно пребывать в пустоте, без опоры. Конечно, у нас и сейчас еще иные дела ведутся на латыни ради сохранения преемственности традиций в области науки и религии, то же происходит и в Европе, но всё это правомерно лишь в случаях, если предмет важнее, чем собственный взгляд на него.
Замените латынь на английский в предложении, где Шлейермахер очень сдержанно отдает должное панъевропейскому (читай: глобальному) языку как инструменту для облегчения панъевропейского (читай: глобального) обмена знаниями в областях науки и техники, и вы увидите, как мало пригодным он видит этот язык для передачи субъективной, то есть художественной выразительности.
Что касается практики, Шлейермахер занимает позицию, ровно противоположную позиции святого Иеронима, и утверждает, что первая обязанность переводчика — держаться как можно ближе к оригинальному тексту с пониманием, что результат будет читаться именно как перевод. Натурализовать иностранную книгу — значит потерять самое ценное в ней: дух языка, ментальный этос, из которого текст родился. Таким образом, если, скажем, перевод с французского или русского на немецкий читается так, словно текст изначально написан на немецком, немецкий читатель не почувствует той инаковости, какая могла бы ощущаться в тексте с явными приметами иностранного происхождения.
Разница между позициями Иеронима и Шлейермахера заключается во включении идеи национальной идентичности как основы, обуславливающей непохожесть языков. Для Иеронима говорить на другом языке не значило быть другим человеком. Иероним жил в мире, во многом похожем на наш: характерно транснациональном, или интернациональном. Для Шлейермахера же говорить на другом языке значило на фундаментальном уровне стать кем-то другим. Он пишет:
…заставить автора говорить на языке перевода так, как будто это его родной язык, — задача недостижимая и нелепая; тот, кто признает выразительную силу языка, неотделимую от своеобразия народа, должен согласиться, что даже выдающийся человек в годы учения усваивает не только знания, но и возможность передать их с помощью языка, так что язык не остается лишь механическим средством, его нельзя заменить, как меняют упряжки на почтовых станциях. Нельзя вдруг начать мыслить на другом языке, поскольку каждому дано творить лишь на своем.
Шлейермахер, конечно, не отрицает, что можно говорить и писать больше чем на одном языке. Но он предполагает, что у каждого есть родной язык и что другие языки, на которых человек разговаривает или даже пишет стихи и философствует, для него не «естественны» — это любимая метафора того времени. Очевидно, это идеологическая позиция: многие народы имеют два родных языка, если не больше. В Италии, например, некоторые говорят не только на тосканском (так называемом итальянском), но на неаполитанском и романьольском. В Квебеке образованные люди говорят наравне на французском и английском. В Австро-Венгерской империи большинство образованных людей в странах, ныне именуемых Австрией, Чехией, Румынией и Венгрией, каждый день говорили как минимум на двух, а то и трех языках. Очевидно, позиция Шлейермахера на этот счет не только наблюдательная. (Его глубинные принципы основывались на идеях государственности и народности.) Шлейермахер не столько считал, что человек не может использовать два языка на равных, сколько что ему не следует этого делать. Мысль, что для человека чужой язык может быть таким же естественным, как родной, лишает этого человека его истинной аутентичности.
Но может ли человек действительно естественным образом говорить более чем на одном языке?
Вопрос Шлейермахера всё еще актуален. Что означает совершенное овладение вторым языком?
Мои друзья-американцы и англичане, долго живущие в Японии (большинство из них имеют супругов-японцев), говорили мне, что японцы обычно с большим подозрением и даже враждебностью относятся к иностранцам, которые говорят на японском без ошибок. Вероятно, со временем это предубеждение станет менее выраженным, по мере того как в Японии начнут видеть присутствие иностранцев не как странное и досадное стечение обстоятельств или посягательство на их национальный дух.
Другой пример крайности в ситуации совершенного владения вторым языком — английским в данном случае — может служить иллюстрацией шлейермахеровской идеи неаутентичности. Я говорю про процветающую многомиллиардную индустрию программного обеспечения, очень важную для экономики Индии. Кол-центры нанимают тысячи юношей и девушек, которые оказывают техническую помощь и принимают бронирования по телефонным номерам, начинающимся с 1–800 (бесплатным номерам на территории США). После устройства на заветную работу в кол-центре молодые люди, и так говорящие на английском, проходят сложный курс обучения, чтобы избавиться от остатков индийского акцента (у многих не получается), и получают солидную заработную плату для офисной работы в Индии, хотя, конечно, куда меньше, чем IBM, American Express, General Electric, авиакомпания Delta и сетевые отели и рестораны платили бы американцам за такой же труд, — по этой причине подобные задачи всё чаще отдаются на «аутсорс». Создается впечатление также, что индийцы лучше справляются с этими обязанностями и совершают меньше ошибок, что неудивительно, поскольку буквально у всех них есть высшее образование.
Огромные этажи офисных центров Бангалора, Бомбея[21] и Нью-Дели заставлены рядами маленьких кабинок, в которых молодые индийцы отвечают на звонок за звонком («Добрый день, меня зовут Нэнси, как я могу вам помочь?»). У каждого — свой компьютер, с помощью которого они в несколько кликов мыши находят нужную информацию для бронирований, оптимальные маршруты на картах, прогнозы погоды и так далее.
Нэнси, или Мэри-Лу, Бетти, Салли-Джейн, Меган, Билл, Джим, Валли, Фрэнк — эти бодрые голоса сначала месяцами с преподавателями и по кассетам тренировались говорить с приятным акцентом среднего американца (не высокообразованного) и учили базовый американский сленг, разговорные идиомы (в том числе региональные), элементарные отсылки к массовой культуре (телевизионные персоналии, сюжеты и главные герои основных ситкомов, последние блокбастеры в кино, финальный счет в недавних бейсбольных и баскетбольных матчах) на случай, если звонок затянется и им придется поддерживать беседу, продолжая выдавать себя за американцев.