– Поймай меня, – сказала она.
– О господи, – сказал Профан.
– Надо ее ловить, – сказала одна ее подружка. Анхель и Херонимо смеялись.
– Надо чё, – сказал Профан. Две другие девчонки, досадуя, что Анхель и Херонимо смеются, поднялись и побежали за Люсиллью.
– Ловить их? – сказал Херонимо.
Анхель рыгнул.
– Хоть пиво с потом выйдет. – Они шатко слезли с крыльца и почапали, бок о бок, некоторой трусцой.
– Куда они делись, – сказал Профан.
– Вон. – Через некоторое время стало казаться, что они расталкивают людей. Кто-то замахнулся на Херонимо и промазал. Они нырнули под пустой прилавок, гуськом, и оказались на тротуаре. Девчонки вприпрыжку неслись дальше, впереди. Херонимо трудно сопел. Они преследовали девчонок, а те рванули в боковую улочку. Когда свернули за угол, на горизонте уже не было ни одной. Засим последовали смятенные четверть часа блужданий по улицам вокруг Малберри, заглядываний под припаркованные машины, за телефонные столбы, в глубины крылец.
– Тут никого, – сказал Анхель.
На Мотт-стрит раздавалась музыка. Неслась из полуподвала. Они поинтересовались. Вывеска снаружи гласила «КЛУБ ДЛЯ ВСТРЕЧ. ПИВО. ТАНЦЫ». Они спустились, открыли дверь, ну и само собой – в одном углу там устроили небольшую стойку с пивом, в другом стоял музыкальный автомат, а еще находилось пятнадцать-двадцать причудливого вида малолетних преступников. Мальчишки – в лигоплющевых костюмах, девчонки – в коктейльных платьях. Музавтомат играл рок-н-ролл. Напомаженные головы и свободнонесущие бюстгальтеры присутствовали по-прежнему, но в воздухе витала утонченность, будто на танцах в сельском клубе.
Троица просто остановилась. Немного погодя Профан увидел Люсилль – та отплясывала посреди пятака с кем-то похожим на председателя правления некой антиобщественной корпорации. Из-за его плеча она показала язык Профану, и тот отвел взгляд.
– Мне не нравится, – услышал он чей-то голос, – в смысле болони. Не послать ли через Центральный парк – посмотрим, может, кто изнасилует.
Ему случилось перевести взгляд влево. Там располагалась гардеробная. На вешалках в ряд, опрятные и одинаковые, подбитые плечи симметрично опадают по сторонам крючков, висели две дюжины черных бархатных курток с красными буквами на спинах. Трям-блям, подумал Профан: округа «Бабников».
Анхель и Херонимо смотрели туда же.
– Как считаешь, может нам сто́ит, – поинтересовался Анхель; Люсилль манила Профана из дверного проема за танцевальным пятаком.
– Минутку, – сказал он. Проюлил между парочками. Никто его не заметил.
– Ты чего так долго? – Она держала его за руку. В комнате было темно. Он наткнулся на бильярдный стол. – Сюда, – прошептала Люсилль. Раскинувшись, она лежала на зеленом войлоке. Угловые лузы, боковые лузы и Люсилль.
– Тут можно кой-чего забавного сказануть, – начал он.
– Всё уже сказано, – прошептала она. В тусклом свете из дверей ее окаймленные глаза сливались, казалось, с войлоком. Профан, похоже, смотрел сквозь ее лицо на поверхность стола. Юбка задрана, рот открыт, зубы все белы, остры, готовы впиться, какая б его мягкая часть ни подвернулась, ох она ж точно сниться ему будет наяву. Профан расстегнул молнию на ширинке и полез на бильярдный стол.
Вдруг из соседней комнаты заорали, кто-то опрокинул музыкальный автомат, погас свет.
– Чё, – сказала она, садясь.
– Разборка? – сказал Профан. Она слетела со стола, сшибла его наземь. Профан лежал на полу, головой у стойки с киями. От ее резкого движения ему на живот обрушилась лавина бильярдных шаров. – Боже миленький, – произнес он, прикрывая голову. Каблуки ее простучали прочь, затихая в отдалении, по пустому танцевальному пятаку. Профан открыл глаза. На одном уровне с ними лежал шар. Разглядеть он мог только белый кружок и эту черную 8 внутри. Профан захохотал. Где-то снаружи, помстилось ему, орал Анхель – звал на помощь. Профан со скрипом поднялся, снова застегнул ширинку, сквозь темноту вывалился наугад. Споткнувшись о два опрокинутых стула и шнур музыкального автомата, выбрался на улицу.
Присев за балясинами парадного крыльца из бурого песчаника, он увидел, что на улице толпится огромная свора «Бабников». Девчонки сидели на крыльце и выстроились по тротуару, одобряя и подбадривая. Посреди улицы бывший партнер Люсилли, председатель правления, ходил кругами напротив здоровенного негра в куртке, гласившей «КОРОЛИ БОПА». Еще несколько Королей Бопа ссорились с Бабниками на кромках толпы. Спор о юрисдикции, сообразил Профан. Ни Анхеля, ни Херонимо он нигде не заметил.
– Кого-то засмолят, – произнесла девушка, сидевшая на ступеньках почти сразу над ним.
Словно мишуру вдруг накинули на рождественскую елку, в толпе на улице весело засверкали выкидные ножи, монтировки и сточенные пряжки армейских ремней. Девушки на крыльце согласно затаили дыхание через оскаленные зубы. Смотрели они рьяно, словно бы каждая сделала свой взнос в совокупность ставок на то, кто прольет первую кровь.
Оно так и не произошло, чего б ни ждали: не сегодня. Откуда ни возьмись Фина, Святая Фина Бабников, подошла своей соблазнительной походочкой, среди когтей, клыков, бивней. Воздух сделался мягок по-летнему, от Канал-стрит на сверкающе-лиловом облаке спорхнул хор мальчиков, распевающих «O Salutaris Hostia»[62]; председатель правления и Король Бопа сцепили предплечья в знак дружбы, а последователи их сложили оружие и обнялись; а Фину вознесла стая пневматически толстых симпатюль-херувимов, чтоб она повисела над внезапным миром, который создала, сияя, безмятежная.
Профан разинул рот, шмыгнул носом и убрался восвояси. Следующую неделю или около он размышлял о Фине и Бабниках – и немного погодя уже начал тревожиться всерьез. В банде этой ничего особенного не было, сопляки есть сопляки. Он был уверен – всякая любовь между нею и Бабниками пока была христианска, неземна и пристойна. Но сколько это может тянуться? Сколько сама Фина выдержит? Едва ее озабоченные пацаны углядят хоть краешек распутства за святостью, черную кружевную комбинашку под стихарем, Фина может запросто оказаться под трамваем, некоторым образом напросившись сама. У нее и так отсрочка.
Однажды вечером он вошел в ванную, матрас закинут на спину. До этого смотрел древнее кино с Томом Миксом по телевизору. Фина лежала в ванне, соблазнительно. Без воды, без одежды – только Фина.
– Послушай-ка, – сказал он.
– Бенни, я целка. Я хочу, чтоб им был ты. – Произнесла она это с вызовом. Какую-то минуту казалось благовидно. В конце концов, на его месте может оказаться вся эта богом забытая волчья стая. Он глянул на себя в зеркало. Жирный. Свинячьи мешки под глазами. И чего он ей так уперся?
– Почему я, – сказал он. – Сбереги для того, за кого выйдешь.
– Кому надо выходить, – сказала она.
– Слушай, а что подумает сестра Мария Аннунциата. Вот ты мне столько всего приятного делала, этим несчастным правонарушителям с улицы. И хочешь, чтоб в ведомости все это вычеркнули? – Кто бы мог подумать, что Профан когда-нибудь станет так препираться? Глаза ее горели, она изгибалась медленно и томно, все эти смуглые поверхности подрагивали зыбучими песками. – Нет, – сказал Профан. – Ну-ка выскакивай отсюда, я спать хочу. И не ори братцу, дескать насилуют. Он верит в свою сестру, что она не станет никак зажигать, но тебя знает лучше.
Она вылезла из ванны и накинула халат.
– Извини, – сказала она. Профан кинул в ванну матрас, сам кинулся поверх и закурил. Она выключила свет и закрыла за собой дверь.
II
Тревоги Профана за Фину оказались реальны и уродливы, довольно скоро. Пришла весна: тихая, неприметная и после множества фальстартов: грозы с градом и сильные ветры ласточкиными хвостами сочленялись с днями безветренного мира. Аллигаторы, жившие в канализации, сократились до горстки. Цайтзюсс понял, что охотников у него больше, чем нужно, поэтому Профан, Анхель и Херонимо начали работать на полставки.
Все больше и больше Профан чувствовал себя чужаком в нижнем мире. Вероятно, случилось это так же неощутимо, как убыль популяции аллигаторов; но почему-то начало выглядеть и так, что он теряет контакт с кругом друзей. Что я такое, орал он на себя, святой Франциск для аллигаторов? Я с ними не разговариваю, мне они даже не нравятся. Я в них стреляю.
Хрен тебе, ответил его адвокат дьявола. Сколько раз они ковыляли к тебе из тьмы, как друзья, искали тебя? Тебе когда-нибудь приходило в голову, что им хочется получить пулю?
Он вспомнил того, за которым гнался соло до Ист-ривер, через Приход Благостыня. Тот не спешил, давал себя догнать. Нарывался. Профан подумал, что где-то – когда был пьян, когда слишком хотелось женщину и он плохо соображал, когда устал – он подписал договор над отпечатками лап тех, кто теперь призраки аллигаторов. Словно соглашение существовало, некий завет, Профан раздает смерть, аллигаторы обеспечивают ему занятость, зуб за зуб. Они ему нужны, а если он им и нужен, то лишь потому, что каким-то доисторическим контуром аллигаторова мозга они понимали, что во младенчестве служили всего-навсего еще одним потребительским товаром, вместе с бумажниками и дамскими сумочками из своих, возможно, родителей или родни и всей остальной дрянью в «Мэйсиз». И прохождение души через унитаз в преисподнюю было лишь временным на-мир-рвением, заемным временем, пока им не придется вернуться к бытию ложно одушевленными детскими игрушками. Само собой, им это не понравится. Захочется возвратиться к тому, чем были; а самая совершенная форма этого – мертва, какова ж еще? – и ее обгладывают до изысканного рококо крысы-кустари, разъедает до антикварной отделки под кость святая вода Прихода, подцвечивает фосфоресценцией то, от чего такой яркой в ту ночь была усыпальница того конкретного аллигатора.
Когда Профан спускался на свои теперь уже четыре часа в день, он с ними иногда разговаривал. Его напарников это раздражало. Однажды ночью пронесло едва-едва – гатор обернулся и кинулся в атаку. Хвостом косо мазнуло фонареносцу по левой ноге. Профан ему заорал, чтоб не мешался, и засадил все пять выстрелов каскадом гулких разрывов, прямо аллигатору в зубы.