– Все в порядке, – сказал напарник. – Я могу на нее ступать. – Профан не слушал. Он стоял у безглавого трупа, глядя, как несякнущие сточные воды вымывают кровь его жизни в какую-то из рек – он потерял ориентацию.
– Малыш, – сказал он трупу, – ты неправильно сыграл. Тебе не положено отбиваться. В договоре такого не было. – Десятник Хез раз-другой прочел ему нотацию о беседах с аллигаторами, это-де подает скверный пример Патрулю. Профан ответил, ну да, ладно, и после этого не забывал произносить то, что полагал необходимым, себе под нос.
В конце концов однажды ночью в середине апреля он признал самому себе то, о чем неделю старался не думать: между ним и Патрулем как действующими подразделениями Управления канализации все примерно кончено.
Фина сознавала, что аллигаторов уже осталось немного и эта троица вскоре окажется без работы. Как-то вечером накинулась на Профана у телевизора. Он смотрел повтор «Великого ограбления поезда».
– Бенито, – сказала она, – тебе надо уже искать другую работу.
Профан не спорил. Она ему сказала, что ее начальник, Обаяш из «Запредельных записей», ищет конторщика, и она может устроить ему собеседование.
– Мне, – сказал Профан, – я ж не конторщик. Я не такой умный, да и работать внутри не очень люблю. – Она ему сказала, что в конторах работают и люди поглупей его. Сказала, что у него есть шанс как-то подрасти, что-то из себя сделать.
Шлемиль есть шлемиль. Что из такого можно «сделать»? Что человек может «сделать» из себя? Доходишь до точки, а Профан знал, что он до нее дошел, когда знаешь, сколько можешь, а сколько не можешь сделать. Но время от времени у него случались приступы обостренного оптимизма.
– Я попробую, – сказал он Фине, – и спасибо. – Она была милостиво-счастлива – тут он дал ей пинка из ванны, а теперь она подставляет другую щеку. У него закопошились распутные мысли.
Назавтра она позвонила. Анхель и Херонимо вышли в дневную смену, Профан отдыхал до пятницы. Он лежал на полу, играл в пинокль с Чучкой, который сачковал.
– Найди костюм, – сказала она. – В час у тебя собеседование.
– Чё, – сказал Профан. За недели стряпни миссис Мендосы он разжирел. Костюм Анхеля на него больше не налезал.
– Займи какой-нибудь папин, – сказала она и повесила трубку.
Старик Мендоса не возражал. Самым большим костюмом в шкафу была модель, как у Джорджа Рафта, где-то середины 30-х, двубортная, темно-синего сержа, подкладные плечи. Профан надел и занял у Анхеля пару обуви. По пути в центр в подземке он решил, что нас мучит великая временна́я ностальгия по тому десятилетию, в котором мы родились. Потому что теперь ему было, как в какие-то дни личной депрессии: костюм, работа на город, которой максимум через две недели уже не будет. Вокруг повсюду люди в новых костюмах, каждую неделю производятся миллионы новехоньких неодушевленных предметов, на улицах новые машины, по всем предместьям, которые он покинул много месяцев назад, тысячами растут новые дома. Где ж тут депрессия? В сфере потрохов Бенни Профана и в сфере его черепа, оптимистично скрытая тесным костюмом из синего сержа и лицом шлемиля с надеждой на нем.
Контора «Запредельных» располагалась в районе Большого центрального, на семнадцать этажей вверх. Он сидел в приемной, полной тепличной тропической поросли, а мимо окон промозгло струился ветер, отсасывал тепло. Секретарша дала ему заполнить бланк заявления. Фину он не видел.
Когда Профан отдавал девушке за стойкой заполненный бланк, пришел посыльный: негр в старой замшевой куртке. Уронил на стойку пачку служебной корреспонденции, и на секунду их с Профаном взгляды встретились.
Может, тот видел его где-то под улицей или на каком-нибудь инструктаже перед работой. Но тут присутствовала некая полуулыбка и нечто вроде полутелепатии – так, будто посыльный принес послание и для Профана, скрытое для всех, кроме них двоих, в чехле соприкоснувшихся взоров, и оно гласило: Ты кого надуть пытаешься? Слушай ветер.
Он слушал ветер. Посыльный ушел.
– Мистер Обаяш примет вас через минуту, – сказала секретарша. Профан подбрел к окну и поглядел вниз на 42-ю улицу. Как будто и ветер виден. Костюм на нем сидел как-то не так. Может, в конечном счете он никак и не скрывал этой причудливой депрессии, что не проявлялась ни в каком отчете фондовой биржи или конца года. – Эй, вы куда это, – сказала секретарша.
– Передумал, – сообщил ей Профан. В коридоре и пока ехал вниз на лифте, в вестибюле и на улице он искал взглядом посыльного, но не мог найти. Расстегнул пиджак старого костюма Мендосы и пошаркал по 42-й улице, опустив голову, прямо против ветра.
В пятницу на инструктаже Цайтзюсс, чуть не плача, сообщил им. Отныне и впредь – работа лишь два дня в неделю, всего пять бригад для кое-какой зачистки Бруклина. По дороге домой в тот вечер Профан, Анхель и Херонимо задержались в местном баре на Бродуэе.
Просидели до 9:30 или 10, и тут забрели несколько девушек. Было это на Бродуэе среди 80-х, а там вам не Бродуэй Индустрии Развлечений или даже разбитого сердца на каждый из его огней. Ближе к северной окраине это унылый район без собственного облика, где сердце никогда не делает ничего жестокого или безвозвратного, не разбивается: оно просто все больше растягивается, сдавливается, сдвигает силы, каждый день бременем наваливаемые на него по чуть-чуть, пока те в конечном счете и его собственные содроганья не измотают его вконец.
Первая волна девушек зашла разменять деньги для вечерних клиентов. Не очень симпатичные, и бармену им всегда было что сказать. Кое-кто вернется снова ближе к закрытию тяпнуть на сон грядущий, все равно, идут дела или нет. Если с ними притаскивался клиент – обычно кто-нибудь из здешних мелких бандитов, – бармен бывал внимателен и сердечен, точно перед ним юные влюбленные, коими они в некотором смысле и были. А если девушка заходила, не найдя себе работы весь вечер, бармен наливал ей кофе с большой порцией бренди и говорил что-нибудь, дескать дождь или слишком холодно, а потому клиенты, полагает он, в такую погоду сидят по домам. Она же обычно последний заход делала на кого-нибудь в баре.
Профан, Анхель и Херонимо ушли, поговорив с девушками и сыграв несколько раундов на кегельбан-автомате. Выходя, столкнулись с миссис Мендосой.
– Ты сестру свою видел? – спросила она Анхеля. – Собиралась сразу после работы прийти помочь мне с покупками. Она раньше никогда так не поступала, Анхелито, я волнуюсь.
Подбежал Чучка.
– Долорес говорит, она где-то с Бабниками, только не знает где. Фина только позвонила ей, и Долорес говорит, голос у нее был какой-то не такой. – Миссис Мендоса схватила его за голову и спросила, откуда Фина звонила, а Чучка ответил, что он же сказал, никто не знает. Профан глянул на Анхеля и перехватил взгляд Анхеля на себя. Когда миссис Мендоса ушла, Анхель сказал:
– Не хочу об этом думать, моя родная сестренка, но если кто-то из этих мелких pingas[63] попробует с ней что-нибудь, дядя…
Профан не стал говорить, что он подумал то же самое. Анхель и без того был расстроен. Но он знал, что и Профан думает о коллективке. Фину знали они оба.
– Нам надо ее найти, – сказал он.
– Они по всему городу, – сказала Херонимо. – Я пару их точек знаю. – Решили начать с клуба на улице Мотт. До полуночи мотались они подземкой повсюду, находя лишь пустые клубы или запертые двери. Но когда брели по Амстердам среди 60-х – услышали шум из-за угла.
– Иисусе-Христе, – сказал Херонимо. Там происходила полномасштабная разборка. В глаза бросались несколько пистолетов, но в основном ножи, отрезки труб, армейские ремни. Троица юркнула вдоль улицы под стенкой, где стояли машины, и наткнулась на личность в твидовом костюме, которая пряталась за новым «линкольном» и крутила ручки магнитофона. На ближайшем дереве сидел звукач, болтая микрофонами. Ночь стала холодна и ветрена.
– Здрасьте, – сказал твидовый костюм. – Моя фамилия Обаяш.
– Начальник моей сестры, – прошептал Анхель. Профан услышал с улицы вопль, который мог оказаться Фины. Он побежал. Там стреляли и много орали. Пять Королей Бопа выбежали из переулка в десяти шагах впереди, на улицу. Анхель и Херонимо не отставали от Профана. Кто-то запарковал машину прямо посреди проезжей части, а в ней на полную громкость работало радио, настроенное на «Дабью-эл-ай-би». Где-то совсем близко мимо них по воздуху прожужжал ремень и завопили от боли: но черная тень большого дерева скрывала, что там происходит.
Они обшаривали улицу, ища клуб. Вскоре им попались буквы БН и стрелка мелом на тротуаре – показывала на городской бурый особняк. Они взбежали по ступенькам и увидели БН мелом на двери. Та не открывалась. Анхель ее пару раз пнул, и замок сломался. На улице за ними был хаос. У тротуара ничком лежало несколько тел. Анхель побежал по коридору, Профан и Херонимо за ним. К разборке начали стекаться полицейские сирены с окраин и других краев города.
Анхель открыл дверь в конце коридора, и полсекунды Профан видел в проеме Фину – она лежала на старой армейской походной кровати голая, волосы спутаны, улыбалась. Глаза у нее опустели, как у Люсилли, той ночью на бильярдном столе. Анхель повернулся и оскалил все свои зубы.
– Не заходите, – сказал он, – подождите. – Дверь за ним закрылась, и они вскоре услышали, как он ее бьет.
Анхеля могла удовлетворять только ее жизнь, Профан не знал, как глубоко заходит кодекс. Он не мог войти и прекратить; не знал, хочет этого или нет. Сирены полиции взвились до крещендо, и вдруг их как отрезало. Разборка завершилась. Завершилась, подозревал он, и не только она. Профан пожелал Херонимо спокойной ночи и вышел из бурого здания, не повернул головы посмотреть, что творится позади на улице.
Не вернется он к Мендосам, прикинул он. Под улицей работы больше нет. Какой бы ни был там мир и покой, он завершился. Придется выходить на поверхность, на улицу сна. Вскоре он отыскал станцию подземки, через двадцать минут был в центре – искал матрас подешевле.