Глава седьмаяОна висит на западной стене
Дадли Собствознатч, Д. С.[64], перебирал сокровища у себя в конторе/жилье на Парк-авеню. На ложе из черного бархата в запертой витрине красного дерева, главном экспонате его кабинета, был укреплен комплект искусственных зубов, каждый – из иного драгоценного металла. Верхний правый клык был из чистого титана и для Собствознатча – фокусная точка комплекта. Первоначальную губку он видел в литейной мастерской под Колорадо-Спрингс год назад, прилетев туда на частном самолете некоего Клейтона («Драного») Зубцика. Зубцика из «Йойодина», одного из крупнейших военных подрядчиков на восточном побережье, с отделениями по всей стране. Они с Собствознатчем принадлежали к одному Кругу. Так утверждал ярый сторонник, Шаблон. И сам верил.
Для тех, кто с такого не сводит глаз, яркие синие флажки начали появляться к концу первого срока Эйзенхауэра – храбро трепетали в серой турбулентности истории, сигнализируя, что нравственное господство обретает новая и маловероятная профессия. Еще на рубеже веков психоанализ узурпировал у жречества роль отца-исповедника. Теперь же, казалось, аналитика, в свою очередь, того и гляди сместит не кто-нибудь – стоматолог.
С виду – отнюдь не просто перемена в номенклатуре. Назначения стали сессиями, глубокие утверждения касаемо себя ныне предварялись фразой «Мой стоматолог говорит…». Психодонтия, как ее предшественницы, выработала себе арго: невроз назывался «аномалией прикуса», оральные, анальные и генитальные стадии – «молочным зубным рядом», ид – «пульпой», а суперэго – «эмалью».
Пульпа мягка и вся прошита мелкими кровеносными сосудами и нервами. Эмаль, в основном – кальций, неодушевлена. Таковы «оно» и «я», с которыми приходилось иметь дело психодонтии. Твердое, безжизненное «я» покрывало мягкое, пульсирующее «это»; защищало и укрывало.
Собствознатч, завороженный тусклым блеском титана, размышлял над фантазией Шаблона (думал о ней с осознанным усилием как о дистальной амальгаме: сплаве иллюзорного теченья и блеска ртути с чистой истиной золота или серебра, заполняющем пролом защитной эмали, вдали от корня).
Дупла в зубах образуются не просто так, рассуждал Собствознатч. Но даже если на один их приходится несколько, там нет осознанного умысла против жизни пульпы, никакого заговора. Однако у нас имеются такие, как Шаблон, кому обязательно ходить и группировать случайные кариесы мира в тайные клики.
Нежно замигал интерком.
– Мистер Шаблон, – произнес он. Так. Под каким предлогом на сей раз. Он уже три назначения потратил на чистку. Учтиво и текуче доктор Собствознатч вошел в свою приемную. Шаблон поднялся ему навстречу, запинаясь.
– Зуб болит? – предположил врач, заботливо.
– С зубами все в порядке, – выдавил Шаблон. – Вам необходимо поговорить. Вы оба должны отбросить притворство.
Из-за стола у себя в кабинете Собствознатч произнес:
– Вы плохой детектив, а шпион из вас еще хуже.
– Это не шпионаж, – возразил Шаблон, – но Ситуация невыносима. – Понятию он научился у отца. – Они отказываются от Аллигаторного Патруля. Постепенно, чтобы не привлекать внимания.
– Считаете, вы их напугали?
– Прошу вас. – Человек был весь пепельный. Он извлек трубку и кисет и принялся разбрасывать табак по ковровому покрытию.
– Вы представляли мне Аллигаторный Патруль, – сказал Собствознатч, – в юмористическом свете. Интересная тема для беседы, пока моя гигиенистка копалась у вас во рту. Вы ждали, что у нее рука дрогнет? Что я побледнею? Будь я со сверлом, такая реакция вины стала бы очень, очень неудобной. – Шаблон набил трубку и теперь зажигал ее. – Вам в голову откуда-то пришло, что я хорошо знаком с подробностями заговора. В мире, подобном тому, в каком обитаете вы, мистер Шаблон, любая совокупность явлений может быть заговором. Поэтому ваше подозрение несомненно корректно. Но зачем консультироваться со мной? Почему не спросить у «Британской энциклопедии»? Она больше меня знает о любых явлениях, которые вас вообще могут заинтересовать. Если, конечно, вам не любопытна стоматология. – Как же он слаб на вид, сидя тут. Сколько ему лет – пятьдесят пять, – а выглядит на семьдесят. Собствознатчу примерно столько же, а смотрится на тридцать пять. Молод, как в душе́. – Так какая область? – игриво поинтересовался он. – Пародонтология, хирургическая стоматология, ортодонтия? Протезирование?
– Предположим, протезирование, – захватив Собствознатча врасплох. Шаблон устраивал защитную завесу ароматного трубочного дыма, чтобы непостижимо остаться за ней. Но голос его отчего-то прибавил в самообладании.
– Пойдемте, – сказал Собствознатч. Они вошли в задний кабинет, где располагался музей. Здесь хранились щипцы, коими некогда работал Фошар; первое издание «Зубного хирурга», Париж, 1728; кресло, в котором сидели пациенты Чейпина Арона Хэрриса; кирпич из одного из первых зданий Балтиморского колледжа хирургической стоматологии. Собствознатч подвел Шаблона к витрине красного дерева.
– Чьи, – произнес Шаблон, глядя на протезы.
– Как принц Золушки, – улыбнулся Собствознатч, – я по-прежнему ищу ту челюсть, которой они будут впору.
– И, вероятно, Шаблон. Она бы такое носила.
– Я их сам сделал, – сказал Собствознатч. – Кого б вы ни искали, они их и близко не видели. Только вы и еще несколько привилегированных особ.
– Почем Шаблону знать.
– Что я говорю правду? Ах, мистер Шаблон.
Фальшивые зубы в ящике тоже улыбались, мерцая как бы в упрек.
Вернувшись в кабинет, Собствознатч, дабы увидеть то, что увидеть можно, осведомился:
– Стало быть, кто такая V.?
Но от разговорной интонации Шаблон не опешил, с виду не удивился, что стоматологу известна его одержимость.
– У психодонтии свои секреты, у Шаблона – тоже, – ответил Шаблон. – Но важнее всего, они есть и у V. Она выделила ему лишь бедный скелет досье. По большей части у него – домыслы. Он не знает ни кто она, ни что она. Он пытается выяснить. Как наследие отца.
Снаружи к вечеру вился день, и колебал его лишь легкий ветерок. Слова Шаблона, казалось, падали невесомо внутри кубика не шире стола Собствознатча. Стоматолог помалкивал, и Шаблон рассказал, как его отец впервые услышал о девушке V. Когда закончил, Собствознатч произнес:
– Вы, конечно, решили довести до конца. Расследование на месте событий.
– Да. Но обнаружил едва ли больше, чем Шаблон вам рассказал. – В этом-то все и дело. Лишь несколько летних сезонов назад Флоренция казалась переполненной толпами тех же туристов, что и на рубеже веков. Но V., кем бы ни была она, могли поглотить просторные возрожденческие пространства этого города, вобрать в свою ткань любые из тысячи Великих Картин, только это, считай, и умел установить Шаблон. Он обнаружил, однако, нечто, имеющее отношение к его целям: она была связана, пускай, вероятно, и по касательной, с одним из тех грандиозных заговоров, сиречь предвкушений Армагеддона, что, казалось, пленили все дипломатические чувствилища в годы, предшествовавшие Великой Войне. V. и заговор. Его конкретный очерк управлялся лишь поверхностными случайностями истории в то время.
Быть может, история в этом веке, думал Собствознатч, вся подернута рябью морщин на ткани, так что если мы располагаемся, как это делает, похоже, Шаблон, на дне складки, искривленную основу, уток или узор ее определить больше нигде не возможно. В силу тем не менее существования в одной складке подразумевается, что существуют и другие, уходящие отсеками по волнообразным циклам, и каждый из них постепенно приобретает значение большее, нежели плетение нитей в ткани, и уничтожает какую бы то ни было неразрывность. Так и получается, что нас чаруют забавные с виду автомобильчики 30-х, причудливые моды 20-х, своеобразные нравственные привычки наших дедов. Мы производим и посещаем музыкальные комедии о них, и нас мошеннически завлекают в ложные воспоминания, в липовую ностальгию о том, каковы они были. Мы, соответственно, утрачиваем любые ощущения непрерывной традиции. Вероятно, живи мы на гребне, все было б иначе. По крайней мере, нам видно было б.
I
В апреле 1899 года молодой Эван Годолфин, ополоумев от весны и вырядившись в костюм, чересчур Эстетический для такого толстого мальчика, пригарцевал во Флоренцию. Закамуфлированное роскошным слепым ливнем, разразившимся над городом в три часа дня, лицо его было цвета свежеиспеченного пирога со свининой – и столь же неопределенным. Спорхнув на Stazione Centrale[65], он тут же уловил открытый наемный экипаж, взмахнув зонтиком из светло-вишневого шелка, проревел адрес отеля багажному агенту Кука и с неуклюжим entrechat deux[66] и «велли-колепно», не обращенным никому конкретно, прыгнул в пролетку, и его с такими песнями повезли по Виа деи Пандзани. Приехал он встретиться со своим старым отцом капитаном Хью, Ч. К. Г. О.[67] и исследователем Антарктики – по крайней мере, такова была мнимая причина. Он же относился к той породе разгильдяев, которым ни для чего причины не нужны, ни мнимые, ни иные. В семье его звали Эван-Олух. В отместку, если его обуревала игривость, он называл прочих Годолфинов Знатью. Но, как и в других его высказываниях, тут никакой злобы не звучало: в ранней своей юности он с ужасом смотрел на Диккенсова Жирного Парня[68] – тот бросал вызов его вере в то, что все жирные парни в душе Славные Ребята, и впоследствии он так же прилежно противоречил этому оскорблению породе, как и старался оставаться разгильдяем. Ибо, несмотря на возмущенные утверждения Знатью противного, бездеятельность Эвану давалась нелегко. Хоть отец ему и нравился, сам он был не очень консерватор; ибо, сколько себя помнил, всегда маялся он под сенью капитана Хью, героя Империи, противостоя тяге к славе, кою применительно к нему могла означать фамилия Годолфин. Но это – черта, перенимаемая от эпохи, а Эван был слишком уж славным парнем, чтобы не переламываться с веком наравне. Какое-то время он забавлялся мыслью получить офицерский чин и уйти в моря; не в кильватере своего отца, а просто подальше от Знати. Его подростковое ворчанье во времена семейных напрягов было полностью молитвенным, сплошь экзотические слоги: Бахрейн, Дар-эс-Салам, Семаранг. Но на втором году обучения в Дартмуре его исключили за руководство нигилистской группой под названием «Лига красного восхода» – их метод ускорения революции заключался в том, чтобы устраивать безумные попойки под окном Коммодора. Всплеснув наконец в отчаянии коллективными руками, семейство изгнало его на Континент – в надежде, вероятно, что он отчебучит что-нибудь вредное для общества и его уп