. Я ее тоже люблю. Мы товарищи по любви. – Синьор Мантисса не ответил. Чуть погодя он потянулся к вину.
III
Мисс Виктория Краль, ранее из Лярдвика-на-Болоте, Йоркш., а недавно самопровозглашенная гражданка мира, благочестиво стояла на коленях в первом ряду скамей церкви, что совсем рядом с Виа делло Студио. Она каялась. Часом ранее, на Виа деи Веккьетти, ее посетили нечистые мысли – она наблюдала за курбетами толстого английского паренька в наемном экипаже; и теперь от всего сердца о тех мыслях сожалела. В девятнадцать она уже записала себе на счет один серьезный роман: ибо прошлой осенью в Каире соблазнила некоего Славмаллоу, агента британского Мининдела. Упругость юности такова, что лицо его уже было забыто. После они оба проворно обвинили неистовые эмоции, что вспыхивают обычно в любой напряженной международной ситуации (дело происходило во время Фашодского кризиса), в утрате ее девственности. Нынче же, шесть или семь месяцев спустя, ей оказалось трудно определить, какую часть она, вообще-то, планировала, а какая осталась ей неподконтрольна. Связь в надлежащий срок обнаружил ее вдовствующий отец сэр Аластер, с кем она вместе со своей сестрой Милдред путешествовали. Последовали слова, рыданья, угрозы, оскорбления, однажды под вечер, под кронами сада Эзбекие, а малютка Милдред на все это глазела оглушенная и в слезах, и бог знает, какие шрамы на ней при этом напечатлевались. В конечном счете Виктория покончила со всем одним ледяным прощаньем и клятвой никогда не возвращаться в Англию; сэр Аластер кивнул и взял Милдред за руку. Ни тот ни другая не обернулись.
Поддержка после предоставлялась с готовностью. Благоразумным сбереженьем Виктория накопила около £400 – от виноторговца из Антиба, лейтенанта польской кавалерии из Афин, галерейщика из Рима; теперь она была во Флоренции – договаривалась о покупке небольшой couturière[92] на левом берегу. Юная предприимчивая дама, она поймала себя на приобретении политических убеждений, начала ненавидеть анархистов, Фабианское общество, даже графа Роузбери[93]. С восемнадцатого дня рождения она несла при себе некую невинность – точно церковную свечу за пенни, прикрывая огонек неокольцованной рукой, еще мягкой от детского жирка, искупленной от любого позора ее искренним взглядом, и маленьким ртом, и девчачьим телом, совершенно честным, как любое покаянье. И вот она стояла на коленях, ничем не украшенная, если не считать гребня слоновой кости, что поблескивал во всей этой правдоподобно английской массе каштановых волос. Гребень слоновой кости, о пяти зубцах: очертаньями как пять распятых, у всех минимум по одной общей на двоих руке. Ни один не был фигурой религиозной: все – солдаты Британской армии. Гребень Виктория нашла на одном каирском базаре. Очевидно, его вручную вырезал какой-нибудь фуззи-вуззи, искусник из махдистов, в память о распятиях 83-го, в землях к востоку от окруженного Хартума. Ее побужденья купить этот гребень могли быть неотчетливы и незамысловаты, как и те, по которым любая юная девушка выбирает себе платье или безделицу определенного оттенка и фасона.
Ныне она отнюдь не считала время, проведенное ею со Славмаллоу или с троими после него греховным: Славмаллоу она вообще помнила только потому, что он был первым. Нет, ее личная, outré[94] марка римского католичества не просто мирилась с тем, что Церковь вообще полагала грехом: то было гораздо большим, нежели просто одобрение, – в нем подразумевалось приятие всех четырех случаев как наружных и зримых знаков внутренней и духовной благодати, принадлежавшей одной лишь Виктории. Быть может, причиной тому были те несколько недель, что она девочкой провела в послушничестве, готовясь к поступлению в сестры, а то и некая хворь поколения; но отчего-то в девятнадцать лет в ней выкристаллизовался едва ли не монашеский нрав, доведенный до опаснейшей крайности. Приняла бы Виктория постриг или нет, она будто чувствовала, что Христос – супруг ее, а физического вступления в брак следует достичь посредством несовершенных, смертных его воплощений – коих покуда насчитывалось четверо. И он будет продолжать исполнение своих супружеских обязанностей через стольких подобных агентов, сколько их сочтет нужным. Довольно несложно увидеть, к чему способно привести такое отношение: в Париже дамы с похожими наклонностями ходили на Черные Мессы, в Италии жили в прерафаэлитской роскоши любовницами архиепископов или кардиналов. Так сложилось, что Виктория настолько исключительна не была.
Она поднялась и прошла по центральному проходу церкви назад. Обмакнула пальцы в святую воду и уже собралась было преклонить колена, когда кто-то ее толкнул сзади. Она обернулась, вздрогнув от неожиданности, и увидела пожилого человека на голову ниже ее, руки выставлены вперед, взгляд испуганный.
– Вы англичанка, – сказал он.
– Да.
– Вы должны мне помочь. У меня беда. Я не могу обратиться к генеральному консулу.
Не похож на нищего или туриста, попавшего в неприятности. Отчего-то напомнил ей Славмаллоу.
– Значит, вы шпион?
Старик невесело хохотнул.
– Да. В некотором смысле я занимаюсь шпионажем. Но против воли, знаете. Не так мне этого хотелось. – Смятенно: – Хочу исповедоваться, разве непонятно? Я в церкви, а церковь – там исповедуются…
– Пойдемте, – прошептала она.
– Не снаружи, – сказал он. – Кафе под наблюдением.
Она взяла его под руку.
– По-моему, сзади там есть садик. Сюда. Через ризницу.
Он дал себя вести, послушно. В ризнице на коленях стоял священник, читал требник. Проходя, она ему дала десять сольди. Он не поднял взгляда. Короткая аркада с крестовыми сводами вела в миниатюрный садик, окруженный замшелыми каменными стенами, с чахлой сосной, кое-какой травкой и сазаньим прудом. Через стены случайными порывами задувало дождем. Старик нес подмышкой утреннюю газету: теперь он расстелил ее на скамье. Они сели. Виктория раскрыла парасоль, а старик с минуту раскуривал «Кавур». Выпустив под дождь несколько клубов дыма, он начал:
– Не рассчитываю, что вы слыхали о месте под названием Вайссу.
Она не слыхала.
Он начал ей рассказывать о Вайссу. Как этой страны достигли, на верблюдах по бескрайней тундре, мимо дольменов и храмов мертвых городов; наконец – берега широкой реки, никогда не видящей солнца, так густо накрыта она листвой древесных крон. По реке путешествуют длинными лодками из тика, резными, что как драконы, и гребут на них смуглые люди, чей язык известен только им самим. Через восемь дней – волок через предательскую трясину перешейка к зеленому озеру, а за ним вздымаются первые подножья гор, окружающих Вайссу. Туземные проводники согласны идти в эти горы лишь очень недолго. Вскоре они отворачивают назад, указав путь. Смотря что за погода, остается одна или две недели через морену, отвесный гранит и твердый синий лед – и тут доходишь до пределов Вайссу.
– Значит, вы там бывали, – сказала она.
Он там бывал. Пятнадцать лет назад. И с тех пор фурии неотступны. Даже в Антарктике, забившись в торопливо возведенное укрытие от зимней бури, свертывая лагерь на каком-нибудь еще не поименованном плече ледника, он чуял долетевшие намеки на тот аромат, что люди там возгоняют из крыльев черных мотыльков. Иногда в ветер, казалось, кружевами вплетаются сентиментальные фрагменты их музыки; воспоминания об их выцветших фресках, изображавших древние битвы и еще более древние любови богов, вдруг возникали в северном сиянье.
– Вы – Годолфин, – сказала она, будто знала это всегда.
Он кивнул, туманно улыбнулся.
– Надеюсь, с прессой вы не связаны. – (Она покачала головой, растряхивая дождинки.) – Это не для широкого распространения, – сказал он, – и все может быть не так. Кто я таков, чтобы знать собственные побужденья. Но я пускался на безрассудства.
– Были храбры, – поправила она. – Я читала о ваших подвигах. В газетах, в книгах.
– Но делать всего этого не стоило. Пеший переход вдоль Барьера. Попытка достичь Полюса в июне. Июнь там – середина зимы. Безумие это.
– Это величие. – Еще минута, подумал он без надежды, и она заведет песню про британский флаг, реющий над Полюсом. Отчего-то эта церковь, что массивно высится своей готикой над ними, тишина, невозмутимость девушки, его собственный исповедальный настрой; он слишком разболтался, надо прекратить. Но он не мог.
– Мы всегда способны так легко все приписать не тем причинам, – воскликнул он; – способны сказать: китайские кампании – они были ради Королевы, а Индия – ради какого-то роскошного представления об Империи. Я знаю. Я это говорил своим людям, публике, себе. Сегодня в Южной Африке умирают англичане – и завтра умрут, а они верят в эти слова, как… осмелюсь сказать, как вы верите в бога.
Она тайно улыбнулась.
– А вы не верили? – мягко спросила она. Она не сводила глаз с обода парасоли.
– Верил. Пока не…
– Да.
– Но почему? Неужто вы никогда не терзали себя, не загоняли чуть ли не в – беспорядок – этим единственным словом? Почему. – Его сигара потухла. Он умолк, вновь раскуривая ее. – Не то чтобы, – продолжал он, – это было необычайно неким сверхъестественным манером. Никаких верховных жрецов с тайнами, утраченными для всего остального мира, что ревниво охраняются испокон веков, из поколения в поколение. Никаких универсальных средств, даже панацеи от человеческого страдания. Вайссу – едва ли место отдохновения. Там варварство, бунт, междоусобица. Ничем не отличается от любых других богом забытых территорий. Англичане наезжали в места, подобные Вайссу, веками. Вот только…
Она не сводила с него взгляд. Парасоль стоял у скамьи, ручка пряталась в мокрой траве.
– Краски. Столько красок. – Глаза его были крепко зажмурены, лоб покоился на изгибе кисти. – На деревьях у дома главного шамана живут коаты, они радужно-переливчатые. Меняют окрас на солнце. Все меняется. Горы, низины от часа к часу всегда разные. День ото дня последовательность цветов всегда иная. Как будто живешь в калейдоскопе безумца. Даже сны тебе затапливает красками, формами, которых ни разу не видел западный человек. Формами не реальными, не осмысленными. Просто случайно, как меняются облака над йоркширским раздольем.